- Тоже вот о няньках написали вы, любопытнейшая мысль, вот бы и развить ее в статейку.
- Считаю себя недостаточно подготовленным для этого, - ответил Самгин, незаметно всматриваясь в распустившееся, оплывшее лицо жандарма. Как в ночь обыска, лицо было усталое, глаза смотрели мимо Самгина, да и весь полковник как-то обмяк, точно придавлен был тяжестью парадного мундира.

- Вот. А вы говорите пьянство, лень и клептомания, хотя ещё 100 лет назад отчётливо понимали, что это всего лишь следствия. И ещё 100 лет будем считать себя "недостаточно подготовленными", хотя уже точно знаем, что не только "большие русские люди", но всё сословие дворянское было воспитано "русскими женщинами, о которых Некрасов забыл написать". И чем, скажите, мы так уж сильно отличаемся от тугодумов европейских?...

Со времён Великой Смуты у России была и остаётся одна главная нерешённая проблема - проблема преступности. Ну, то есть существовала она, конечно же, и при царе Горохе, но именно с 17-го века ей стали уделять должное внимание. Остальные проблемы, связанные сегодня с образованием или здравоохранением, жилищным или дорожным строительством, реформированием ЖКХ, с демографией, наконец; так вот, все они в буквальном смысле и проблемами-то не являются, скорее производными или следствиями из главной. Эту главную, криминальную, даже единственной лучше будет назвать, для полной и всеобщей ясности. Единственной в том смысле, что если преступность во всех её проявлениях (включая даже почти безобидную в сравнении с бандитизмом, коррупцию) взять и нейтрализовать каким-нибудь невероятным, расчудесным, фантастическим таким способом (может быть, тайным и хорошо законспирированным психотропным излучением с искусственного спутника Земли), все остальные затруднения устраняются государством уже в текущем порядке, то есть достаточно быстро, оперативно, почти автоматически. К примеру, дедовщина в армии, как выпукло-зеркальное отображение непростых гражданских взаимоотношений, - вот она, как говорится, была-была и нету её.

Преступность не национальная черта, а национальная беда русских. Ведь она не растворена во всём российском обществе, как принято считать, а существует самостоятельно и обособленно от него. Беда в том, что её слишком уж много, а некоторая обособленность ничуть не мешает ей навязывать обществу не только правила поведения, вообще-то не свойственные для большинства людей, но и правила своеобразной как бы типа игры, чем-то напоминающей "кошки-мышки". Кто сегодня в качестве "мышки" попробуйте угадать сами, с 2-х раз. Ну, а глупость происходящего в России, особенно заметная со стороны и очевидная кажется уже для всего мирового сообщества; так вот, глупость заключается в том, что над процессом давно, со времён коммунистов ещё утрачен контроль. И преступность, отчасти бесконтрольная, а по большей части невменяемая усиленно как бы пилит сук, на котором сама же сидит и типа паразитирует.

И сталинизм, и крепостное право династии Романовых, как механизмы государственной власти, решали, прежде всего, проблему преступности, хотя полностью решить её, конечно же, не могли. Это под силу лишь науке, точно не генетике, скорее педагогике. И лишь тогда, когда педагогика продвинется в недоступную пока для неё область жизни человека, от рождения и до 4-5-ти летнего возраста.

Для тех, кому подобное утверждение покажется недостаточно убедительным, выражусь более пространно: люди не рождаются с предрасположенностью к чему бы то ни было. Любая предрасположенность формируется в самые ранние годы жизни и вне какой-либо связи с генетической наследственностью. Именно среда обитания, взрослое окружение формируют наклонности ребёнка, дурные или хорошие. А проблема, не решённая и поныне, в том и заключается, что на раннем и самом важном этапе развития, этапе формирования личности, взрослые или воспитатели не в состоянии контролировать сам процесс. Ребёнок, непонятным пока для науки способом (может быть посредством какого-то шестого чувства, которое в дальнейшем утрачивается), копирует или как губка впитывает всё хорошее или плохое рядом с собой. Причём делает это хоть и бессознательно, но на достаточно высоком, интуитивном уровне. Делает, по сути, слепки различных душевных состояний окружающих его взрослых людей. Состояний достаточно сложных, порой безотчётных даже для самих воспитателей.

Однако всё это выходит далеко за рамки данной статьи. Мы ограничимся лишь рассмотрением механизмов государственной власти, которые воспринимают тот или иной человеческий материал как данность. Ведь они, механизмы государственные, что бы там ни толковали марксисты-ленинцы, не в состоянии его, материал человеческий изменить. (Ну, потому что мало занимается государство воспитанием своих граждан от момента их появления на свет и до 4-5 летнего возраста. И может, слава Богу, что мало занимается. Может даже этой малостью лучше будет церкви православной, от государства отделённой, заняться при финансовой поддержке из госбюджета.) Всё, что они, механизмы государственные пока что могли, это лишь худо-бедно обеспечивать правопорядок в стране и создавать мало-мальски пригодные условия для нормальной, не скажу жизни, для нормальной работы людей. Как реализовать эти функции государства на нынешнем этапе развития России, вопрос слишком непростой. И тоже, если честно признаться, "выходящий далеко за рамки". Так что попробуем просто вспомнить, как это делалось раньше. А начнём с самых общих, почти отвлечённых рассуждений.

Если копать землю лопатой, то вскопать весною только под картошку (без ущерба для здоровья) реально 1 сотку земли. При средней урожайности в 3 кг. земляных яблок с 1 кв. метра получается примерно 300 кг. на зиму, ну, то есть для одной семьи вполне достаточно. Если ту же работу проделать при помощи лошади и плуга, то вспахать можно уже 1 гектар земли и собрать осенью 30 тонн картофеля. В конце зимы, при цене 15 руб. за кило весь урожай можно реализовать за 450 тыс. рублей. Если предположить, что крестьянину достаются лишь 2/3 от этой суммы или 300 тыс. рублей, то получается средняя заработная плата в 25 тыс. руб. или 900, примерно, долларов в месяц (И это, в скобках замечу, при методах производства, которые практиковались 100-200 лет назад). При использовании трактора и комбайна даже советского ещё производства, с привлечением наёмной рабочей силы на период уборочной заработки могут быть на порядок выше. И, кстати, во всём цивилизованном мире так и есть. Почему в нынешней России сие невозможно?

Да вот именно потому, что в России крестьянин сразу же превращается в объект повышенного внимания со стороны уголовников, в объект вымогательства, грабежа и разбоя. Пьянство, лень, разгильдяйство, безынициативность и бесхозяйственность, - суть не причины хронического вялотекущего коллапса сельского хозяйства. Они, как и сам коллапс, всего лишь следствия тех или иных условий землепользования, которые могла предложить та или иная система государственного устройства. И если крепостная и коммунистическая системы борьбы с преступностью признаны регрессивными, по причине систематического же "выплёскивания младенцев вместе с водой" (результатом чего и являлись: полная безынициативность, пьянство, и проч. - см. выше), то какое слово подобрать для нынешней, на самотёк пущенной? Ну, если все три системы мысленно поставить в одинаковые технические условия, вооружив, например, сохой - нужно ли специально доказывать полную дегенеративность последней?.. Впрочем, по порядку.

Не скажу решение, скорее финт "сталинскими ушами" в решении проблемы преступности состоял в следующем:

Во-первых, ни колхозы и совхозы, ни заводы и фабрики, ни даже отдельно взятый на них объект коллективной, социалистической, то есть собственности, для уголовников большого интереса не представляли и представлять не могли. (Ну, действительно, попробуйте только вообразить "криминальный захват" какого-нибудь "Серпа и молота" по решению такого-то судьи году эдак в 1937-м. Вообразите чёрные воронки, со всех сторон неторопливо подъезжающие к месту этой, не на шутку разыгравшейся криминальной драмы. Представьте лица НКВД-шников, вылезающих из воронков, но ещё не до конца понимающих, что же тут собственно такое происходит ...)

Во-вторых, само государство грабило своих граждан так, что уголовникам и от неколлективной, частной, то есть собственности почти ничего не оставалось. Ну, поскольку реальный налог, который оно взимало с трудящихся, составлял в отдельные годы до 80-90 процентов. Да, все эти проценты без остатка вкладывались в дальнейшее, достаточно интенсивное развитие страны. Да, при госплановой системе глубоко наплевать было на стабилизационный и прочие фонды. Но ведь ни народу трудовому, ни уголовникам слаще от всего этого не было.

В-третьих, ему, государству, удалось-таки на время убедить ограбленных, что надо потерпеть, что всё это во имя будущих поколений делается. Усугубляло положение то обстоятельство, что сам "отец народов и корифей всех наук" верил в светлое будущее и прочую чушь о том, что взрослых людей якобы можно изменить, насильно изменив условия или правила их жизни. И верил-то искренне, вспомните хоть, что он оставил своим собственным отпрыскам после смерти, - что, счета в швейцарских банках, виллы на лазурных берегах? - да нет, всего лишь пару сапог, шинель или френч, ну, может, библиотеку ещё. А вослед за ним верила и вся эта страна горемычная, что уж теперь-то уж точно не для уголовников и не для казнокрадов-чиновников, и не для господ там разных помещиков, и даже не для тех "двух генералов".

А в 1964 году произошло то, что рано или поздно обязательно должно было произойти: пенсионеры из Политбюро ЦК КПСС наконец-таки устали от фанатизма и постоянного напряжения сил, решили хоть на старости лет пожить по-человечески. И эта "дохлая уже рыба, - как кто-то удачно выразился, - начала тогда потихоньку гнить с головы".

Шансы разумно перестроить тот механизм у нас, как и у Китая, ещё были. Ну, представьте, например, что в то самое время, когда снимался фильм "Калина красная", воры в законе, собравшись на очередную свою всесоюзную сходку, постановили, что мужик, работающий на земле (кормилец, то есть) не может быть объектом вымогательства, грабежа и разбоя, что это, мол, не "по-понятиям" будет. Что Косыгин повторяя Столыпинские реформы и возрождая хуторские хозяйства, не остановился бы на полпути, - ну, то есть и от трудодней колхозных освободил, и узаконил частную собственность на средства производства, да и цены закупочные для всех (и для колхозов тоже) поднял хотя бы раза в 2, если уж в рынок сразу нельзя. Согласитесь, что это было возможно: не тянуть до последнего, а потом, спохватившись перестраивать с бухты-барахты сразу и всё. Можно было начать и раньше, и начать лишь с сельского хозяйства. Ограничились указом о 6-ти сотках.

Кусать локти, дёргать на голове остатки волос и пытаться хотя бы мысленно повернуть телегу вспять сегодня уже поздно. Это, подозреваю, даже коммунисты в глубине души чувствуют. Так что просто продолжим свой не горбачёвский уже "экскурс" в историю, - могут там быть если не ответы, то хоть какие-то подсказки для решения нынешних проблем.

Действительно, там, за 60-70 лет до сталинизма было крепостное право, - настолько эффективный механизм поддержания правопорядка внутри страны, что даже наполеоновскую армию перемолол в своих шестерёнках. Причём сделал это легко, как бы, между прочим, то есть в перерыве между уборочной и посевной. Проглотил сильнейшую для своего времени 600-тысячную и не поперхнулся.

А работал механизм следующим образом: у каждого помещика был свой небольшой арсенал в полтора-два десятка ружей, и были дворовые люди, специально обученные обращению с ними. Ещё были собаки, целые своры, и в относительно спокойное, скажем так, время господа развлекались охотой. Но, как только в окрестных лесах появлялась очередная шайка из числа каторжных или беглых мужиков (а заводились эти соловьи-разбойники, с небольшими интервалами, да неподалёку от больших дорог, практически постоянно); так вот, сразу же, как это происходило, соседние помещики объединялись и быстро обезвреживали злоумышленников, - навыки травли лисы или волка были тут очень кстати. Кого-то из выловленных передавали властям и снова отправляли на каторгу, кого-то отдавали в солдаты, а кое-кого, особенно из числа начинающих, просто пороли на конюшне. Словом, механизм работал, и если не считать исключений типа пугачёвщинки, работал практически безотказно.

Так что судьба наполеоновской армии была предопределена. В 1812-м всё было против неё, - и лютая по европейским меркам зима, не позволявшая развести костры и заночевать вблизи большой дороги, заставлявшая разрозненные группы мародёров уже по сути своей, а не воинов пробираться на ночлег в ближайшие деревни. И особенно колоссальный обоз с награбленным в Москве, не дававший покоя местным мужикам, с нетерпением поджидавших в лесу запоздалых путников, по причине крепкого мороза пробиравшихся на ночлег в ближайшие деревни. Здесь самое время вспомнить Л.Н.Толстого: "Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами."

Да и дворянство российское видать крепко обиделось на французов за неудачи российского воинства и, особенно за сожжение Москвы. Словом туго, туго пришлось басурманам. И лишь с трудом управляемый, вразнос уже работавший механизм поддержания правопорядка, да традиции православные не позволяли, где это было возможно, процессу разграбления награбленного вырождаться в форменное душегубство. Помещики принимать участие непосредственно в "процессе" не могли хотя бы потому, что слишком низко пали бы в глазах своих собственных мужиков. Но и воспрепятствовать ему, будучи фактическими организаторами и руководителями партизанской войны, они были не в силах. В общем, повторяю, шансов у наполеоновской армии, как оперативного войскового объединения не было никаких. Хотя физически помещикам и удалось спасти большую часть отмороженного французского воинства, пришедшего чуть ли не от крепостной зависимости мужиков освобождать и может именно потому так охотно сдававшегося в плен.

Кстати, кое-кому из тех лягушатников удалось даже на родину вернуться после 1815 года. До этого главным для "пушечного мяса" было отсидеться, переждать пока не закончится общеевропейская заваруха и, ставшая уже бессмысленной, мясорубка. Бессмысленная потому, что не готовы были люди для восприятия наполеоновской идеи "единой Европы и вечного мира". Почти 200 лет потребовалось европейским тугодумам чтобы, наконец, оценить её по достоинству.

Ну, а большая часть наполеоновской армии осталась в России навсегда. Сначала в качестве учителей французского для отпрысков провинциальных помещиков, которые ради своих чад ещё весною 1813-го потянулись со всех губерний к Старой Смоленской дороге. Затем в качестве спившихся и опустившихся приживальщиков, ненавидевших эту страну до конца своих дней, но не находивших уже сил из неё выбраться; не рассчитали, стало быть, силы свои. И как теперь узнать, кто в действительности был прототипом Фомы Опискина с его liberte-egalite-fraternite в "Селе Степанчиково". Или с чего это вдруг в России появилась и до сих пор существует (пусть значительно видоизменившись) чаадаевщинка, иногда вперемешку со смердяковщинкой. И даже сам "великий и могучий", очевидно, не избежал тогда благотворного влияния французской грамматики.

Однако вернёмся к "механизму". Для нынешнего поколения в памяти сохранилась в основном внешняя, торжественно-парадная сторона национальной охоты, без упомянутых выше нюансов или особенностей. Но в своё время в ней, повторяю, был и более глубокий внутренний смысл. И барской забавой всё это воспринималось примерно в такой же степени, в какой нынешние общевойсковые учения воспринимаются как забава для членов генштаба. Нет, красочный, торжественный выезд охоты был скорее напоминанием о том, кто в волости хозяин. А неприятная история, случившаяся с Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем и во всех подробностях расписанная Н.В.Гоголем, являлась всё-таки исключением из общих правил. Вернее не сама история конечно, а именно "подробности" оказались не вполне характерны, что ли.

Даже после упразднения этого механизма в 1861-м страна продержалась ещё 56 лет. За счёт чего он работал? - да за счёт той же веры. Веры крестьян, которых было 95-97 процентов, в право помещиков управлять собой. При коммунистах про это напрочь забыли, но сейчас уже можно напомнить, что это было преимущественно добровольное рабство. Ведь в этой стране всегда выбирали не между хорошим и плохим, а между плохим и очень плохим. Так было и во времена Александра Невского, и во времена Маяковского-Блока, так было и на моей уже памяти в 1996 году. Стало быть, крестьяне выбирали между барином и практически неизбежной Смутой.

Что же касается того, на чём держалась сама вера "в право управлять собой", то здесь я, пожалуй, сформулирую такой вопрос: а что общего, например, между Плюшкиным и Печориным, между "скупым рыцарем" доведённым Гоголем до последней "крайности" и героем того времени? И себе же на него отвечу: а вот та самая, почти "пионерская" в смысле постоянства, готовность подставить свой лоб под чью-то пулю на дуэльной разборке. Применительно к Плюшкину это звучит почти невероятным, но в этом и состоит гоголевский комизм в неурезанном его виде. И последние мысли, покидавшие безумную голову Плюшкина были, я уверен, одновременно и первыми, которые туда попали, которые он впитал ещё с молоком кормилицы, - понятия о дворянской чести и человеческом достоинстве. И на этом, как ни покажется странным, держалась вся страна. Ну, то есть 1,5-2 процента соответствовали неким завышенным нормам, а вся страна верила в эти, сегодня уже с "глобальной" определённостью можно утверждать, предрассудки.

Кстати, когда ещё верили, от помещиков даже не требовалось умения вести хозяйство, этим занимались управляющие, - что-то вроде председателей колхозов. Просто председатель этот не протянул бы во власти над крестьянами и недели, если бы не помещик, его нанявший. Так жили обломовы, несколько иначе жили штольцы. Но и те, и другие составляли единое целое, одно без другого сиротело. У обитателей села Степанчиково предрассудки эти, на которых держалась страна, доводились Достоевским уже до полного абсурда. Но страна, повторяю, по инерции ещё какое-то время держалась.

Итак, вот два механизма, которые, как мне кажется, и позволяли России называться Державой. Я плохо представляю, что можно извлечь из них сегодня. Хорошо знаю лишь одно: разработчикам очередной национальной идеи не столько с целями нужно будет определяться, сколько со средствами преодоления главного национального препятствия на пути к ним.