Повести
08 ноября2006

Юрий приставил доску к стене, упёрся в неё ногой, ухватился за верх стены, подтянулся. Осторожно, чтобы не зацепиться, перешагнул колючую проволоку и спрыгнул. Он шёл мимо тёмных корпусов гаражей. Часового не видно. Солдат спит - служба идёт! Ворота крайнего гаража приоткрыты, и в глубине виден неяркий свет. Юрий бесшумно приблизился к двери. Кто-то был в гараже, что-то звякнуло о бетонный пол.═════════════════════════════════════════════════════════════════════════════════════ ═══════════════Юрий═ обошёл гараж и в закутке между пустых железных бочек увидел часового - Серобабу. Он - молодой. Три месяца как в роту пришёл.

Серобаба спал сидя, прислонившись к стене. Рядом стоял автомат.

Юрий не стал его будить. Взял автомат, перекинул ремень через плечо и пошёл в гараж. Громко, со скрипом, распахнул ворота, шагнул внутрь:

═══ - Стой, кто идёт! - крикнул не к месту.

═══ Свет погас и сразу же зажёгся. Послышались шаги. Появился человек с фонариком в руке. Юрий узнал прапорщика Федулова, старшину автороты. Того самого Федулова, который, как-то раз, заставил Юрия трижды пройти мимо него строевым шагом и отдать честь "как положено".

═══ - Остынь, военный! - прохрипел прапорщик. Он шёл прямо на Ершова.

═══ - Стоять. - Юрий сдвинул предохранитель и положил руку на рычаг затвора.

- Ты что, дурак? - прапорщик остановился. С фонариком в правой руке, связкой ключей в левой, маленький, кривоногий в глубоко натянутой фуражке...═════ Телефон связи с караульным помещением в будке у входа в автопарк. Надо идти туда, звонить.

- Выходи. - Юрий повёл стволом.

- В порошок сотру, щенок.

- На выход, прапорщик.

Федулов вышел.

- Слушай, солдат, отпусти. - Голос его дрогнул. - Я опечатаю гараж и уйду. Я не возьму ничего... Слушай, ты, герой, зачем тебе это нужно? Ну зачем? На дембель, думаешь, раньше отпустят?.. - Федулов резким ударом отвёл ствол и хотел сбить Юрия, но тот успел крепко пнуть его, всей подошвой припечатал. Прапорщик упал, его фуражка колесом откатилась к стене. Федулов лёжа ощупал затылок, дотянулся до фуражки, морщась, тяжело поднялся.═══════════════════════════

- Ну, тогда пошли, - сплюнул под ноги и двинулся к будке с телефоном.

-═ Прапорщик! - Он не обернулся. - Товарищ прапорщик! - Федулов остановился. - Опечатывайте гараж.═══════════════════════════════

Федулов вернулся, торопливо захлопнул ворота, навесил замок и опечатал.

- Уходите.

- Спасибо, солдат. - И пошёл, заметно прихрамывая, к выходу из автопарка.

Ершов поставил автомат рядом с Серобабой. Хлопнул его по лбу ладонью:

- Не спи - замерзнешь.══════════════════════════════════════════════════════════════

═══ Серобаба широко распахнул глаза, встрепенулся, схватился за автомат. Узнал Ершова. Испуганно прошептал:

═══ - Я не спал.

- Ну-ну...

Ершов вспомнил, как сам однажды уснул на посту, а проснулся от дикой боли - разводящий наряда, ефрейтор Героимов, выкручивал ему ухо. Ударил бы он, пнул, легче было бы...

Он остановился на крыльце казармы, присел на ступеньку. На душе кошки скреблись. "Р-р-разведчик! Гер-р-рой! Ну что мне до этого прапора?.. Тоже силу свою показал?.. А! Надоело! Домой хочу!"

═══ Он резко поднялся, пошёл в казарму. Проходя мимо дремавшего дневального Бибикова, толкнул его в бок:

- Хватит дрыхнуть! Мне одному, что ли, в этой роте службу тащить?!

...Кажется, только глаза прикрыл, а уже слышит:

- Рота, подъём!

Электрический свет вспыхивает по всей казарме.

- Первое отделение, подъём!..

- Второе отделение, подъём!..

Скрипят койки. Стучат по полу голые пятки. Сонное═ ворчание, смех...

Молодые вскакивают и одеваются молниеносно. Старослужащие не торопятся.

- Где мои штаны? Слышен голос Валерки Капляра. Он растерянно стоит у койки. На табуретке - ремень, пилотка, куртка "хэбэ", сапоги рядом, а брюк нет.

- Кончайте шутить. Кто штаны спрятал?

- Капляр, поживее! - торопит командир отделения сержант Теплицын.

- Штаны кто-то спрятал, - оправдывается Валерка.- Гады, отдайте! Ротный же сейчас придёт! - Он чуть не плачет, но никто не откликается на его призыв.

Всё это: голоса, скрип пружин, топот - на фоне монотонно-однообразного звука - кто-то из дневальных гоняет по коридору "машку", тяжеленную щётку на длинной палке, трёт до блеска намастиченный пол.

- Рота, выходи строиться на утреннюю зарядку! - командует дежурный по роте старший сержант Голубев.══════════════════════════════════════════════════════════════════════════ Капляр в синих трусах, белой майке и оранжевых кожаных шлёпанцах подбегает к тумбочке с телефоном, у которой стоит очередной дневальный Игорь Бибиков.

- Гоша, где мои штаны? Ты дневальный, должен следить.

- Не видел ничего. - Гоша пожимает плечами и делает удивлённое лицо.

Все, кроме дембелей и дедов, выходят на улицу, на зарядку.

═════ Юрий Ершов, не торопясь, заправил койку, сходил в умывалку, надраил сапоги, подтянулся несколько раз на турнике в спортивном уголке и теперь сидел на табуретке в спальном отсеке. Наблюдал за Бибиковым.

Гоша Бибиков, так зовёт его вся рота, узкоплечий, с выпирающим брюшком, тонкошеий и большеголовый, губы толстые, глаза маленькие. Форма сидит на нём мешком. С ним всё время что-нибудь случается. ═════════════════════Позавчера он был контролёром у входа в штаб - унылое, серое пятиэтажное здание. Гоша стоял в стеклянной будке, мимо которой проходили, показывая специальные пропуска, офицеры и штатские работники, много женщин. Было уже утро, часов девять. Гоше приспичило "по-маленькому". Видимо, он долго терпел, но сменить его должны были не скоро. Выждав момент, когда никто не шёл, Гоша сделал своё дело рядом с будкой. В окна штаба его видели многие... Вскоре командир роты капитан Зеленов, вызванный кем-то по телефону, матюгаясь, гнал Гошу с поста...

═══ Капляр, отчаявшись найти свои брюки, сидел на матах в спортивном уголке, поджав ноги и обхватив колени руками.

═══ Гошу заменил у тумбочки дневального Серёга Воробьёв.

═══ Бибиков прошёл в спальный отсек и сел на табуретку рядом с койкой Капляра. При этом он всё время как-то странно оглаживал ноги, совал руки в карманы... Вдруг он начал снимать брюки, а под ними... ещё одни. Гоша, воровато оглядываясь, положил брюки на табуретку Капляра. Но тот, как и Ершов, уже заметил его манёвры.

═══ - Гоша! - прогремело по казарме. Капляр подлетел к нему и отвесил подзатыльник. Бибиков испуганно сжался, втянул голову в плечи. Капляр ещё раз врезал ему.

- Валерыч, кончай, -═ окликнул Ершов.

Допросили Гошу, и выяснилось: ночью он лёг, не раздеваясь, на соседнюю с капляровской свободную койку. Когда пришла его очередь стоять у телефона, толком не проснувшись, он натянул поверх своих брюк ещё и Валеркины...

- Смирно! Дежурный по роте, на выход! - звучит команда. Голубев печатает шаг. Слышно:

- Товарищ гвардии капитан, за время дежурства происшествий не случилось! Рота находится на утренней зарядке! Дежурный по роте гвардии сержант Голубев!

═══ Ершов, как и все остальные, косящие от зарядки, уходит в сушилку, подальше от командирских глаз.

В сушилку человек двадцать набилось: семь дембелей, включая Ершова - это те, для которых вышел приказ министра обороны об увольнении в запас; остальные - новоявленные "дедушки", недавние "черпаки".

═══ - Запомни сам, скажи другому - чем больше спишь, тем ближе к дому! - продекламировал ефрейтор Зозуля - "гарный парубок", как называет его старшина Пумэ, кинул на пол чей-то бушлат и растянулся, прижав остальных к стенам.

═══ Вовка Емельянов, дружок-землячок Ершова, курит, пуская дым в форточку.

═══ - Сегодня надо крышу залить - кровь из носу, - говорит он для остальных дембелей. - Завтра покрасим - и всё, можно чемоданы собирать.

- Если Пумэ краску достанет, - сомневается Серёга Малышев.

- Доста-а-нет, Пумэ всё достанет...

Разговор идёт о "дембельском аккорде" - последней работёнке, подкинутой═ для них заботливым старшиной, ремонте караульного помещения, после завершения которой всех обещали сразу же распустить по домам.

У дедов свои проблемы - Попов собирается в самоход, в политеховскую общагу, и подбивает с собой Лёху Диричева, не одному же в такой малинник лезть...

Хлопает входная дверь, топот, голоса. Вернулись с зарядки. Заглянул Гоша Бибиков, тронул за плечо Ершова:

- Юра, тебя командир зовёт.

- Что за обращение, товарищ солдат! - грозно прикрикнул очнувшийся Зозуля. - Выйди, постучи, доложи, как положено...

- Да ладно тебе, - осадил Зозулю Ершов, поднялся, застегнул ремень, уже не кожаный, а обычный солдатский. Пошёл в канцелярию.

- Разрешите, товарищ капитан?

- Проходи, Ершов, садись.

Капитан Зеленов, по прозвищу Зелёный, вчерашний старлей, ещё звёздочки на погонах не затёрлись, по-командирски серьёзен, морщит лоб, стучит пальцами по столу. Молчит и рядовой Ершов, смотрит в окно на плац, где вышагивает, по-журавлиному задирая ноги, родная рота охраны и разведки, первый её взвод. Командует старший прапорщик Кропалёв. Перетянутый портупеей, он похож на спелый грецкий орех. Покрикивает, лицо раскраснелось, и чувствуется, что он абсолютно счастлив.

- Вот что, Ершов, - говорит, наконец, командир роты, - мне боксёрский мешок нужен для тренировок. Сделаешь?

Он, как всегда конкретен. Знает, что на складе у начфиза Борисова лежат десять боксерских мешков, отличных, кожаных, в зале их вывешивают лишь по случаю начальственных проверок. Доступ на склад у Ершова есть, унести мешок - не проблема...

- Нет, товарищ капитан.

- Нет?

- Нет.

- А на зарядке почему не был?

"Это уже лишнее", - думает Ершов и молчит.

- Дембель в мае, да? - вперил капитан в Ершова тяжёлый взгляд. - В июле будет. Я твой командир! Я! Иди, дем-бель!

Вовка Емельянов поджидает в бытовке.

- Ну чё, Юрик? Чё вызывал-то?

═════ - Просил мешок у Борисова свистнуть.

- Какой ещё мешок?

- Боксёрский. - Ершов расстегнул крючок и верхнюю пуговицу "хэбэ". - Перебьётся.

... А при первой встрече командир Ершову понравился.

Заканчивался для новобранцев двухнедельный "карантин". Неопределённость. Куда теперь? В какую часть? В какую роту?

- Ершов, в канцелярию! - бросил, проходя мимо, сержант Плакся, с которым подрался вчера (тот "попросил" Ершова почистить его сапоги). У Плакси губы припухшие, у Ершова фингал под глазом.

В канцелярии за столом сидел незнакомый старший лейтенант, коренастый, с шустрыми глазами.

- Рядовой Ершов?

- Так точно.

- Садись, будем═ знакомы - командир отдельной роты охраны и разведки старший лейтенант Зеленов.

Ершов чуть не сказал "очень приятно".

- Кандидат в мастера по самбо?

- Так точно.

- А почему с синяком?

Пришлось с ходу сочинять, как стукнулся ночью об спинку кровати. Видимо, Зеленов уже сделал выбор, не дослушал:

- Хорошо. Мне нужны крепкие мужики. Рота охраняет особо важные объекты и выполняет специальные задания командования...- Помолчал, постучал пальцами по столу. - Физподготовка на уровне элитных частей ВДВ... Согласен?

- Согласен,- выдохнул Ершов. Очень ему захотелось стать разведчиком и выполнять "специальные задания".

- Собирайся. Через час отъезжаем.

Вместе с Ершовым в крытый брезентом кузов "Урала" забрались ещё пятеро будущих разведчиков. Конечно, и Вовка Емельянов, который, если не врал, был чемпионом области по карате.

Привезли их в большой старинный город, известный на весь мир своим собором. Особо важными объектами оказались штаб, склады, гаражи. А специальными заданиями - уборка территории части и постоянный ремонт того же штаба и казарм.

Утром молодые, так как не успели ещё попасть в наряд, сидели у геометрически ровно заправленных коек, зубрили "Устав караульной службы".

Командир выскочил из канцелярии в спортивных штанах, футболке, под которой упруго перекатываются мышцы, в лёгких тапочках-сланцах. Прыгает, воздух руками молотит.

- Ну, молодёжь, кто смелый?.. Ершов, давай. Давай, ты же самбист...

Раскинули в спортивном уголке маты. Ершов снял сапоги и расстегнул крючок на воротнике.

Подтянулись зрители - все свободные от наряда и хозяйственных работ.

"Вот это командир! Свой мужик в доску!" - думает Ершов. Замелькали командирские кулаки в боксёрских перчатках, поспевай уворачиваться. Прямой правой в голову - левой снизу в корпус. Ершов уклонился. Боковой правой в голову - уклон, левой в голову - Юрий успел захватить руку и задней подножкой вальнул командира на мат. Но тут же протянул руку, помогая подняться. Зеленов подскочил и саданул в глаз. Искры, слёзы...

- Боксёр и самбиста победит, - сказал Зеленов и хлопнул по плечу...

Большинство нынешних дембелей ремонтируют караульное помещение. А Ершову достался спортзал.

За месяц выкрашен потолок, высоченные стены, пол. Осталось разметить волейбольную площадку. Сегодня он рассчитывал закончить работу.

На завтрак в столовую Ершов не ходил, поэтому сначала вскипятил в литровой банке воду самодельным, из двух лезвий и куска провода, кипятильником. Попил чаю с печеньем, которым снабжает его знакомый повар.

Сегодня будет строевой смотр. Слышно, как музвзвод настраивает на плацу инструменты. Но Юрий Ершов, как и остальные дембеля, не имеет к этому смотру никакого отношения.

Он переоделся в спортивки и драную, заляпанную краской футболку. Вспомнил, что у него нет рулетки. Почесал затылок и принял решение - на глаз прикинул контур площадки и отметил мелом. "Сойдёт. Проверять не будут". Открыл новую банку белой краски.

Пришёл майор Борисов - начальник физподготовки части. На ершовское "здравия желаю" буркнул что-то и пробухал по железным ступеням на второй этаж в свой кабинет.

Штабной писарь ефрейтор Баранкин, знающий всё обо всех, на днях говорил, будто бы Борисов разводится с женой.

"Может, рассказать майору про Зеленова?.. Не до меня ему сейчас... А! В июле так в июле!"

═══ Но Борисову, видно, " до Ершова", кричит сверху, зовёт в кабинет.

═══ Когда Юрий вошёл, Борисов извиняющимся голосом попросил:

- Шаркни, пожалуйста, сапоги, пока я погон подошью. Уголок надорвался. - И пояснил: - Меня тоже на строевой смотр припахали. - Тяжко вздохнул.

Ершов до блеска чистит сапоги майора. Он знает, что сам Борисов просто не может этого сделать, потому что если согнётся, то уже не разогнётся. Радикулит у Борисова. А ему, Ершову, для хорошего человека и сапоги почистить не в тягость.

А то, что майор Борисов - двухметровый здоровяк с физиономией добродушного бандита (перебитый нос и детская улыбка) - человек хороший, Юрий понял со дня их знакомства.

А познакомились так.

Ершов был в наряде - контролёр КПП. Накануне Баранкин предупредил, что намечается негласная проверка бдительности охраны. Поэтому Ершов не просто отдавал честь проходящим офицерам, но, как положено, заглядывал в каждый пропуск.

У Борисова пропуск оказался старого образца. А Ершов чего-то растерялся, ведь знал он этого майора - начфиза и, как спортсмен, уважал.

- Ну, чего молчишь-то? - ободрил майор. - Арестовывай меня, звони дежурному.

Ершову, он отслужил тогда около года, за бдительность светил отпуск или лычка на погоны.

Но сразу его почему-то не отпустили. Потом разговоры об отпуске заглохли, о лычке тоже. Так и остался Ершов рядовым и в отпуск не съездил.

Зато Борисов по старой памяти вытребовал его у старшины на ремонт спортзала...

Ершов помог начальнику продеть ремень портупеи под погон и одёрнул сзади китель.

- Порядок, товарищ майор.

Борисов ушёл, по-медвежьи переваливаясь, на плац. Вскоре оттуда послышались удары барабана, обрывки песен.

Вот и рота охраны топает со своей строевой:

"Начеку стоят у нас ракеты

И взлететь готовы в час любой.

Чтобы всё кругом на земле цвело,

На посты уходим в эту ночь!"

Ершов представил, как стоит сейчас, неподвижный будто памятник, с поднятой к фуражке рукой, командир дивизии генерал-майор Титов, цепкими глазами высматривает недостатки в строевой подготовке личного состава.

Работа у Юрия монотонная - знай веди кистью ровную белую линию, и чего за такой работой не вспомнится не передумается...

Вспомнил, как с самим генерал-майором поручкаться довелось.

...- Завтра, в пять пятьдесят пять, рота будет внезапно поднята по команде "сбор", - ещё вечером предупредил командир.

Получили снаряжение: подсумки, противогазы, сапёрные лопатки, вещмешки со всем хозяйством - котелок, бельё и прочее, автоматы, магазины с холостыми патронами. Всё уложили под койками.

Ершов долго не мог уснуть, он отслужил тогда полгода - и вот, наконец, дождался настоящего дела.

- Рота, подъём! Получена команда "сбор"!

Через пять минут отдельная рота охраны и разведки была на плацу в полной экипировке и грузилась в ревущие "Уралы". Ехали долго. В темноте орали детскую, любимую в роте песенку: "Ох, рано встаёт охрана!" Все, даже деды.

Выгружались в заснеженном, полном моторного рёва и бензинной гари, лесу.

Трое суток Ершов не отходил от печки-буржуйки, установленной в большой палатке, где на трёхъярусных нарах отдыхала по очереди рота охраны и разведки. Он плохо понимал, чем занимались все остальные. Кто-то уходил дежурить на посты, кто-то вскакивал среди ночи, убегал ловить каких-то диверсантов... Возвращались злые, серые от усталости, обсушивались у печки и, не раздеваясь, валились на нары. А Ершов лишь подкидывал в печурку полешки и тёр до боли глаза, силясь не уснуть. Его меняли на десять минут утром, днём и вечером, давая сходить до полевой кухни.

На третью ночь в палатку вошёл высокий прямой старик в серой шинели, папахе с красным верхом и в валенках, в сопровождении Зеленова и командира первого взвода прапорщика Кропалёва.

На нарах спал вповалку первый взвод. Ершов вскочил, вытянулся, кинул руку к виску:

- Товарищ гвардии генерал-майор...

- Сиди-сиди, солдат, занимайся своим делом.

Генерал осмотрел палатку. Зеленов и Кропалёв стояли позади него навытяжку, и оба были похожи на ждущих команду хозяина гончих. Ершов сидел у печки.

- Устал, сынок?

- Никак нет, товарищ гвардии генерал-майор.

- Как фамилия?

- Гвардии рядовой Ершов.

- Включи в список на поощрение, - бросил генерал через плечо командиру роты и вышел.

На следующее утро - солнечное, морозное - рота стояла на лесной поляне. Перед ней похожий в своей папахе и валенках на Деда Мороза - генерал-майор Титов и ещё какие-то офицеры. Зачитывал фамилии, объявлял кому-то благодарность, а кому и отпуск.

- Гвардии рядовой Ершов!

- Я!

- Ко мне!

- Есть! - и Ершов бежит к генералу - доброму Деду Морозу, раздающему подарки. За четыре метра от него шлёпает строевым по утоптанному снегу.

- Товарищ гвардии генерал-майор, гвардии рядовой Ершов по вашему приказанию прибыл!

- За отличное несение службы объявляю вам благодарность!

- Служу Советскому Союзу!

Подал грамоту, пожал руку с неожиданной силой...

...Вернулся Борисов. Бросил зло:

- Ну, Титов, два часа, как молодых гонял! - И закрылся в кабинете.

К обеду Ершов окончил работу. Борисов вышел поглядеть.

- Благодарю за службу, Ершов! - Юрию показалось, что от него пахнуло спиртным.

Впрочем, все запахи перебивал "аромат" нитрокраски.

- Я Зеленову скажу. Завтра уедешь. - И подтолкнул Ершова к выходу. - Ладно, иди... - По тому, как встал он, широко расставив ноги, оперся рукой о стену, Ершов понял, что он действительно пьян. В стельку.

- Попрощаться зайди. Понял?

- Зайду, товарищ майор, конечно зайду, - ответил Ершов не по уставу.

"Ничего он не скажет Зелёному. Добавит ещё и до утра вырубится".

Ершов слонялся по городку. Зачем-то долго стоял перед огромным плакатом: "Бдительность - главное оружие советского воина!" Солдат с прямым носом, подбородком твёрдым, как задник нового сапога, пристальным взглядом, в каске и с автоматом, на фоне межконтинентальной ракеты. Произведение военного художника Калинина, дембельнувшегося полгода назад.

Правый глаз солдата больше левого, но издали брак незаметен.

═Когда отобедали все роты, двинул в столовую и Ершов - в строю он уже давно не ходил.

На крыльце столовой, с красной повязкой на рукаве, в глубоко натянутой фуражке, низенький, кривоногий прапорщик Федулов. Сегодня он помощник дежурного по части. Ловит одиночек. Но от Ершова отворачивается.

Знакомый повар подал Ершову пару котлет с пюре и два стакана компота.

Перекусив, пошёл в караулку. Там кипит работа. Емельянов возится на крыше, увидел Ершова, помахал рукой:

- Привет спортзалу!

Ефрейтор Зозуля мешает в корыте раствор. Мускулы у него - будто булыжники под кожу напёханы, лопата в руках - игрушка.

Как всегда, неожиданно, появляется старшина роты прапорщик Пумэ - вислоусый хохол с хитрыми глазами. Заглядывает в корыто.

- Ты песок-то просеял, гарный парубок? - спрашивает.

- Просеял.

- Та де ж ты его просиял? Цэ ж тоби нэ коныкы з дерьма липыты...

- Та усе зробым як положено, товарищ прапорщик, - отзывается Зозуля.

- А ты чего тут, дитя спортзала? - увидал Пумэ Ершова.

Юрий, не ответив, уходит. С крыши блажит Емельянов:

- Дембель неизбежен, как крах империализма!

Мимо бежит Серобаба, туго перетянутый ремнём, в наглухо застёгнутом "хэбэ" и в пилотке, натянутой до ушей.

- Куда, Серобаба?

- За сигаретами в магазин.

- Деды, что ли, послали?

- Ага.

- Ну, беги.

И Серобаба припускает, яростно шлёпая кирзачами сорок четвёртого размера. Брюки его сзади обвисли мешком и трясутся при каждом шаге...

Было время - Ершов был молодым.

Семь человек - как один: лысые, в плохо подогнанной форме. А Ершов ещё и с двумя фингалами - от сержанта Плакси и от Зеленова.

Вечером в бытовке подшивал подворотничок, дед Колпаков окликнул:

- Э! Как тебя... Лети к каптёру, возьми подшивы и тащи сюда.

Ершов не побежал...Колпакова он уделал. Чуть позже деды отметелили его в сушилке.

С тех пор его не гоняли...

На плацу первый взвод надевает, на скорость, комплекты химзащиты. Прапорщик Кропалёв с секундомером в руке. Слышен его счастливый голос:

- Пять секунд, десять, пятнадцать...

Ершов вовремя замечает замполита и успевает кинуть руку к виску.

Старший лейтенант Шустер - маленький, юношески стройный, форма на нём сидит щеголевато, фуражка чуть сдвинута на затылок, усики топорщатся, губы кривятся в ухмылке. Пощёлкивает веточкой по сияющему голенищу.

У замполита прозвище - Додик.

Любил он, встав перед строем, с ухмылочкой бросить:

- Ну что, додики?

Дождался, ответили:

- Сам ты - додик!

Если верить Баранкину: Додик - зять командующего армией. Скоро его переведут в штаб на полковничью должность.

- Как дела, Ершов? Из дома пишут? - решил проявить отеческую заботу.

- Нормально, пишут.

- И сам пишешь?

- Пишу.

- А крючок застегни, Ершов.

Ухмылочка. Веточкой чирк-чирк по голенищу. Уходит в сторону штаба.

На крыльце казармы Гоша Бибиков красит чёрной краской урну-мусорницу.

Красят её каждую неделю, чтоб не мыть. Ершову приходилось её красить раз пятнадцать.

Гоша старается, высунул кончик языка.

- Как служба, Гоша?

Бибиков бросает кисть, вытягивается по стойке смирно:

- Я просто счастлив! - Так положено отвечать на заданный вопрос старослужащего.

Идиотская улыбка от уха до уха.

- Да не нужно мне твоё "счастье", - Ершов сплюнул под ноги. - Чего вы все боитесь-то?

В учебной комнате прапорщик Смирнов проводит теоретическое занятие "по тактике". Слышно:

- Противник окопался, так зать, в этом лесочке, - стучит по доске мел. - Наша задача, так зать, его атаковать, - Энергичный стук мелом по доске, - и, так зать, уничтожить...

Через стеклянную дверь Ершов видит Валерку Капляра. Он спит, уткнувшись в тетрадь.

- Ершов! - командирский оклик.

- Я, - нехотя, негромко.

- Заступаешь дежурным по роте.

- Есть.

Список наряда зачитывался накануне вечером, и Ершова в нём не было.

"Дежурным так дежурным, по роте так по роте. Мне всё равно. Я дембель".

И Юрий готовится к разводу. Гладит брюки.

"Главное из-за чего всё? Глупость! Мешок ему нужен. Я тут при чём? Ну ладно, будет у него дома этот мешок, ну постучит. Надоест же быстро. А мне из-за дурацкой прихоти лишний месяц пыхтеть".

По коридору гремят шаги. В приоткрытую дверь бытовки видно, как куда-то торопится Серобаба.

После развода - нудного стояния на плацу, пока один дежурный по части передаёт дежурство другому, - Юрий Ершов принял дежурство по роте у сержанта Сорокина. Дневальными с ним заступили Шишляков, Капляр и Бибиков, которого после недавнего "инцидента" у штаба, командир решил всё время держать перед глазами и сделал "вечным" дневальным.

- Юрик, ты чего? В наряде? - удивлён Емельянов.

- Как видишь.

- Так завтра ж домой. Додик уже документы оформил.

- Мне Зелёный в июле дембель пообещал.

- Да-а... - Емельянов чешет затылок.

- Хрен с ним, - спокойно говорит Ершов.

Емельянов устраивается в бытовке, что-то ещё подгоняет на парадной форме, хотя уже полгода холит её, чистит, ушивает. Блестят на ней всевозможные армейские значки...

Юрию вспоминается дождливый весенний день. Областной призывной пункт. Рядом с Ершовым стоит лысый парнишка в задрипанном пальтеце с поднятым воротником, сморкается в кулак.

- Емельянов! - выкрикивает офицер.

- Я! - откликается парнишка.

Потом он куда-то пропал. Переклички через час, и ни на одной Емельянова нет. Появился вечером, уже перед отправкой на вокзал.

- Где был? - орут на него.

- Здесь, - и лицо удивлённое.

Потом рассказал Ершову - убегал домой через забор...

Два года они═ - не разлей вода, везде вместе - в наряды, в увольнения...

И вот завтра Вовка уедет. Хоть он и делает сочувствующее лицо, не о ершовском горе его думка.

Расходится по домам начальство.

Старшина Пумэ, уходя, ткнул в плечо:

- Чего ж ты, Ёршик, голова два уха...

Ершов пожал плечами.

А Кропалёв сказал:

- Оставался бы ты, Ершов на сверхсрочную. - И вышел из казармы почти строевым, хлопнув, по обыкновению, дверью.

Юрий пропел ему вслед на мотив "Славянки":

- Остаюсь на сверхсрочную службу, клюнул в задницу жареный петух...

Молодые сидели перед телевизором, смотрели программу "Время", клевали носами. А там, в программе "Время", удивительные вещи - какие-то "армянские боевики", стучащие касками по асфальту шахтёры...

Подошёл Попов.

- Юрик, мы с Диричевым в самоход...

- Самоходы отменяются.

- Ты чего, Юрка? Я к тебе как к человеку. Ждут нас.

- Мне только залёта не хватает...

- Кто узнает- то? Не впервой же.

- В общагу?

- Ну.

- После проверки.

- Ясный перец.

И довольный Попов двинул в спортуголок, где на матах развалилось избранное общество - деды и дембеля, по пути дал затрещину вечно крайнему Серобабе:

- Не спать! Все смотрим в ящик!

Юрий вспоминает девушку, у которой был вчера ночью, и завидует Попову - уж этот-то чаи распивать не будет...

- Рота, отбой! - Ершов гасит свет в спальном отсеке.

- Спасибо, родной! - отзывается остряк-самоучка, кажется, Зозуля.

Из спортуголка доносится звон гитары и песня:

"Сбивая чёрным сапогом

С травы прозрачную росу,

Наш караул идёт вперёд,

И каждый к своему посту,

И каждый думает о том.

Что где-то ждут и письма пишут:

"Любимый, милый дорогой,

Тебя я жду, во сне я вижу..."

Бибиков гоняет по коридору "машку", Капляр стоит у тумбочки с телефоном, Шишляков где-то шляется, Ершов шлифует бархоткой бляху ремня.

Улёгся спать Серобаба. И захрапел. Да так, что Зозуля крикнул:

- Э, кто-нибудь, толкните его!

Толкнули. Серобаба перевернулся на другой бок и дальше храпеть. Ещё толкнули - результат тот же. Подошёл сам Зозуля, стянул с ноги богатырский шлёпанец, прицелился и влепил Серобабе в лоб.

Ершов будто сам испытал силу удара...

Серобаба приподнялся, скульнул по-щенячьи, упал на подушку и захрапел.

- О-о! - Зозуля обхватил руками голову. - Ершов! Юрка! Заткни его!

Ершов растормошил Серобабу.

- Хватит храпеть.

- Угу-угу. - И он действительно затих.

Юрий зашёл в канцелярию. Сел на командирское место, похмурил лоб, постучал пальцами... Выдвинул ящик стола... Лист в клеточку расчерчен для игры в "морской бой". Второй лист он нашёл в столе замполита.

Уже который день в голове какая-то чушь сидит. А может, и не чушь это. Ершов взял чистый лист, ручку, вывел: "Муравейчик и звёздочка", строчкой ниже подписал - "сказка" и минут двадцать, не останавливаясь, писал...

Звякнул телефон. Караульный второго поста, того что у штаба, предупредил:

- Городовой вышел.

Ершов гаркнул для засидевшихся в спортуголке:

- Отбой, черти! Городовой идёт!

Казарменная тишина, наполненная скрипом железных коек, вздохами, сонным бормотанием, всхрапами...

Дежурный по части, "городовой", капитан с узла связи, проверил людей по списку и ушёл.

Попов и Диричев сияют бляхами и сапогами, благоухают "Цветочным" одеколоном.

- Ну, мы дёрнули.

- В пять - как штык здесь.

Из спального отсека слышен голос Шишлякова:

- Э, Серодеда, подъём! Быстро моешь туалет - и в люлю.

- А чего... не пойду я... - неуверенно сопротивляется Серобаба.

- Шишля, отвали, - Ершов тронул его за плечо, - Серобаба, отбой.

- Ты чо, Ершов? Ты чо, в натуре, мне что ли - заслуженному дедушке Советской армии - очки драить?

- Почему бы и нет? Через пятнадцать минут проверю. Спи, Серобаба. - И ушёл в учебную комнату.

Сквозь сложные шорохи радиоволн прорывается голос любимой певицы. Ершов убавляет громкость, прикладывает приёмник к уху. "А песни довольно одной, чтоб только о доме в ней пе-е-лось..." Он ещё убавляет громкость и плотнее прижимает приёмник.

Шишляков и Капляр спят. Даже не спросились. Туалет моет Бибиков.

"Ну и чёрт с тобой, - думает Ершов. - Кто не хочет, тот не шестерит".

- Гоша, когда молодые придут, будешь гонять их?

- Буду.

- Не жалко?

- Меня гоняют, и я буду. Так положено.

- Я ж тебя не гоняю.

- А другие гоняют.

Юрий отправил удивлённого Бибикова спать, а сам уселся на табуретку у телефона.

...- Я═ твой командир, Ершов, я! - злорадство в голосе Зеленова. Но спокоен рядовой Ершов. Слова его - пощёчины:

- А теперь слушай меня, капитан. Сейчас же ты идёшь в штаб и оформляешь мои документы. Иначе я всё рассказываю майору Борисову.

Зеленов бледнеет. Он знает, что с Борисовым шутки плохи...

...Хлопнула входная дверь. Ершов очнулся.

- Не докладывай, - машет рукой командир. - Давай проверим личный состав. - И прямиком к койкам Попова и Диричева.

- Ну что, Ершов? Залёт?.. Значит так - мухой летишь за ними. Приводишь - отпускаю завтра вместе со всеми...

- Нет.

- Трое суток ареста.

- Есть трое суток ареста.

В общежитие бегал Капляр. Хитрый воин вернулся через полчаса один.

- Нет их там, товарищ капитан.

- От губы их это не спасёт, Капляр.

- Честное слово, товарищ капитан. Сходите - проверьте.

Ершов, не раздеваясь, завалился на койку, закинул сцепленные в замок руки под голову. Будто картинка из боевика крутится в голове: он бьёт Зеленова, бьёт безжалостно, применяя все знания, полученные за годы тренировок. Пока Зеленов не шепчет разбитыми губами:

- Хватит.

Ершов сплёвывает под ноги:

- Эх, капитан, никогда ты не будешь майором.

"А как узнал? Кто-то стукнул... Шишляков. Точно. Он крутился рядом, когда Попов подходил. Звякнул из канцелярии".

- Шишля, подъём!

- Чево?.. - трёт глаза.

- Встать! - Ершов сдёрнул одеяло. Шишляков испуганно вскочил.

- Юрка, зуб даю, гад буду, не я.

- Иди, Бибикова смени, - цедит Ершов сквозь зубы.

Юрий лёг спать. Забыл командира, армию, всё - уснул, как утонул...

"Уезжают в родные края

Дембеля, дембеля, дембеля,

И куда ни взгляни

В эти майские дни,

Всюду пьяные ходят они".

Под звон гитары, трезвые и серьёзные ушли из казармы дембеля. Ершов, Попов и Диричев отсидели на гауптвахте трое суток. Майор Борисов, проходя КПП, увидел Юрия:

- Ершов, ты что тут делаешь?

- Дежурный.

- Ты почему не дома?..

На следующий день командир молча сунул Ершову документы. Ершов молча взял их и вышел из канцелярии. Попрощался со всеми, кто был в казарме, зашёл в караулку, попрощался и там. На КПП сунул Серобабе значок ВСК, подаренный вчера Борисовым:

- Держи, Антон... И не бойся никого.

Вынырнул откуда-то Кропалёв, трясёт руку:

- Может на сверхсрочную, а?

- Может, - ответил Ершов и шагнул в город, в весну.

Влажным ветерком наносило дым сжигаемых прошлогодних листьев.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

МАЛЬЧИК

Вон он идёт - Юрий Ершов. В чёрной вязаной шапке, в куртке из кожзаменителя, в чёрных же штанах. В подошве левого полуботинка трещина и в нём хлюпает. Ершов коренаст, идёт, сунув руки в карманы, быстро, упруго. То нахмурится, то усмехнётся. Думает о чём-то.

Так ходит он изо дня в день на работу и с работы, как все. А что у него на душе - Бог знает.

ПРАЗДНИК,═ КОТОРЫЙ═ БЫЛ

Был праздник, не помню какой, и Света пригласила меня в гости к своей подруге.

Со Светой мы вместе работали в детском клубе - я тренером, она заведующей. У неё муж Саша и пятилетняя дочь Настя.

В воскресенье я, как и договаривались, прихватил бутылку водки и пошёл к Свете.

Саша впустил меня в квартиру и снова лёг на диван, раскрыл книгу. Он был в одних трусах: ноги чёрные от волос, туловище сметанно-белое. Настя рисовала.

- А Света где?

- Ушла готовить. Скоро вернётся, и пойдём. Веришь - нет, так идти неохота. Опять нажрусь...

- Папа, а тебе мама не разрешит вино пить.

- Не лезь, когда взрослые разговаривают! - И кивнул мне: - Все заодно, бабья порода...

- Дядя Юра, нарисуй что-нибудь. - Настя протянула мне синий фломастер и листок в клетку. Я нарисовал девочку, цветок и солнце. Настя засмеялась:

- А солнышко синее не бывает.

Пришла Света со своей двоюродной сестрой Наташей.

- Вы ещё не собрались? Саша, я же тебя просила Настю одеть.

- Так чего? Я не знаю, что на неё надевать. Убежала сама... Кто придёт-то ещё?

Света стала перечислять тех, кто придёт на праздник. Наташа расчёсывала перед зеркалом волосы.

- Я пить не буду, - сказал Саша, одеваясь.

- Твои бы слова, да Богу в уши, - отозвалась Света.

- Мама, дай мне другую юбочку, - хныкала Настя.

- Сейчас - дам. Быстро одевайся, а то дома оставлю.

Наконец мы на улице - осенне-дождливой.

Чувствовал я себя неловко, шёл-то в чужой дом. Но шёл. Потому что мне нравилась Света, и мне казалось, что я ей тоже.

Хозяйку звали Галя. Её мужа - Женя. Оба красивые, как киноартисты.

Когда мы вошли в квартиру, их маленький сын Коля сидел на горшке и откручивал голову резиновому зайцу. Он посмотрел на меня и заплакал.

За столом уже сидели человек десять мужчин и женщин. Я выставил свою бутылку и стал знакомиться. Вспотел, пожимая руки и повторяя: Юра, Юра, Юра...

Из комнаты в комнату бегали дети, я так и не понял, сколько их было и кто чей ребёнок.

Я сел за стол рядом с Наташей.

Ели, пили, смеялись, танцевали.

Я ухаживал за Наташей, подливал ей в рюмку вино, а себе водку. Подкладывал на её тарелку салат и жареную курицу.

Вышел на балкон покурить.

Там стояла Галя - хозяйка дома и Лариса. Галя говорила "па-масковски", растягивая слова.

Она продолжала, не обращая внимания на меня:

- ... моему Жене любая подмигнёт, он и готовый. Так чего мне, Лариска, ревновать что ли? Да мне плевать. Пусть других попробует, будет с кем сравнивать. Я и сама не прочь...

"И я не прочь, и я, и я...", - крутнулась ослиная мыслишка в голове. Я поскорее ушёл с балкона - от греха да в грех. В комнате Света танцевала с Женей, обняв его за шею и тесно прижавшись. Я подался на кухню. Там, почему-то одна, сидела Наташа.

- Потанцуем, - сказал я.

- Не хочу, - ответила Наташа. Я понял - уговаривать не нужно...

... Саша пьяно бубнил мне в ухо:

- Не горюй, Юрик, найду я тебе бабу...

Я снова ушёл на балкон. Там курили Женя и Володя. Стрельнул у них сигарету. Володя упёрся в меня осоловелыми глазами и старательно проговорил:

- Я раньше спортом занимался. Футболом. Это была жизнь! Я ставил перед собой цель и добивался её... А теперь... какие успехи в спорте... одни утехи в спирте... - Володя бросил окурок на улицу, проводил его взглядом.

Тут выскочила Галя-хозяйка:═

- Женька! Сашка совсем охренел, дал мне по роже и убежал!

- Сама виновата.

- Ну ты козёл!

Не по себе мне стало, я поспешил в комнату.

А гости спокойно танцевали. Света одевала в прихожей Настю. Наташа расчёсывала у зеркала волосы. Я тоже стал одеваться. Долго не мог завязать шнурки. Наташа помогла мне.

- Лариса, спасибо, до свидания, - сказал я хозяйке.

- Вообще-то, я Галя.

Я стал извиняться. Из комнаты выбежал на четвереньках маленький Коля, посмотрел на меня и заплакал.

Света тянула Настю за руку и ругалась:

- Ну, гад, всем праздник испортил.

Настя всхлипывала:

- Мама, я не хочу домой, там папа пьяный.

Я сунул Насте карамельку, проводил их домой.

Настя вдруг дёрнула меня за руку, я нагнулся, и она горячо шепнула мне в ухо:

- Лучше бы ты был моим папой.

Мне стало стыдно. Я ничего не мог сказать, лишь отрицательно мотнул головой. И заспешил на автобус.

Наташа догнала меня, спросила, есть ли деньги. Я ответил, что у меня проездной.

Когда она скрылась за углом, выгреб мелочь. На билет не хватило, и я двинул пешком. Хотел покурить, но сигареты кончились. "Ну и ладно, и добро. Всё. Бросаю". Скомкал и выбросил в урну пустую сигаретную пачку, она упала мимо урны и, разворачиваясь, зашевелилась как живая, как зверёк какой-то...

Утром болела голова. Днём нужно было идти в суд, "расторгать брак" с уже бывшей женой.

И-ДИ-ОТ

Юрий Ершов сидит в баре на первом этаже ресторана, перед ним стопка коньяка и пепельница с тремя скрюченными, похожими на гусениц окурками.

День. Посетителей мало. У окна девушка с осветлёнными волосами, часто поглядывает на улицу. Капитан медицинской службы с розовой лысинкой и оловянными глазами, перед ним бутылка водки. Пожилой бармен с испитым лицом курит за стойкой и смотрит телевизор, где выступает какой-то сильно картавящий юморист.

Вот и Наташа.

- Привет.

Ершов смотрит на неё обиженно и удивлённо. Её волосы коротко подстрижены и выкрашены в ярко-рыжий цвет.

- Ты что с волосами сделала?

- А что? Мне нравится, - она озорно тряхнула головой.

"Тебе нравится или кому-то ещё?" - вертится у Ершова на языке, но он молчит.

Медицинский капитан смотрит на Наташу оценивающе.

Ершов вперился взглядом в капитана, заставил отвернуться.

- А мне не нравится, - выдавил наконец. - И ты опоздала на полчаса. - Он встал и пошёл к выходу.

- Ну и дурак, - услышал вдогонку.

"Дурак, дурак и есть, и-ди-от..."

У соседней рюмочной толкутся мужики. Один окликнул Ершова. Он узнал бывшего футболиста местной команды Володьку Замураева, как-то раз были вместе в гостях в одном доме.

- Юрик, - хрипит он в ухо, приобнимая за плечи, - чирик до послезавтра.

Ершов сунул ему десятку. Тот молча пожал ему руку и поспешил к таким же бедолагам с жадным огнём в глазах.

Ершов прикуривает на ходу. Он идёт почему-то не домой, а в сторону спорткомплекса, где работает тренером по самбо, хотя тренировок сегодня больше не будет.

- Здравствуйте, Юрий Петрович, - Ершов чуть не столкнулся с Мишей Жуковым, одним из своих учеников. Мише лет девять. Он светловолосый, с хитрыми добрыми глазёнками. Почему-то один в центре города. Наверное, ждёт зашедшую в магазин маму.

- Здравствуй. - Ершов выбрасывает сигарету.

Миша вдруг улыбается, касается тёплой ладошкой его руки. И Ершов улыбается.

- Придёшь завтра на тренировку-то?

- Приду.

А ещё через несколько метров видит Свету. Она стоит дверей ресторана, которых в городке натыкано, как в каком-нибудь Монте-Карло, курит и разговаривает, улыбаясь, с высоким грузином. Увидев Ершова, отводит глаза.

Он ещё долго чувствует на руке тепло детской ладони.

ОТЕЦ

Я вспоминаю отца. Он - вечный борец и страдалец за правду - умер, когда мне было десять лет.

Родители мои целыми днями работали, а вечерами, обычно, ругались. Помню один такой вечер.

Отец пришёл пьяненький, но на ногах держался и соображал. Оказалось, что он уволился с очередного места работы, поругался с начальником.

- Да ты просто работать не хочешь, тунеядец! - возмутилась мать.

═- Дай мне такое дело, чтобы сердце пело!

- Ой дурак-то!

Тут уж его понесло: встал перед зеркалом - маленький, щуплый - напрягся:

- Я Поддубный!

Мать смеётся - нервно, с издёвкой:

- А завтра кем будешь?

- Майей Плисецкой!

До сих пор в доме много вещей, сделанных руками отца. И ещё часто вспоминаю, как пели они на два голоса про тонкую рябину...

Потом отец уехал жить в деревню. Уехал к собачкам своим, к лесу, к реке. Охотник он был.

Мы ездили к нему. На разбитой дороге автобус трясло нещадно, в нём было жарко, пахло бензином, меня укачивало. Но именно поэтому, так запомнились чистый воздух и тишина, которые обволакивали, когда мы оставались с матерью одни на пустынной дороге неподалёку от деревни, и ветерок разгонял запах сгоревшего бензина.

Там в деревне он и умер, но хоронили его в городе. На поминках было много знакомых и незнакомых мне людей. Не знаю уж на какие деньги мать купила среди зимы винограда. Кажется, с тех пор я не видел более красивых гроздей с бордовыми влажными ягодами. Она положила мне на тарелку самую большую гроздь и отправила в другую комнату...

Мама рядом. Целыми днями молчим. Раньше она ещё пыталась спрашивать про мои дела. Но что я скажу ей? Чем она поможет? Если у меня плохо - только плачет. И я молчу.

Я долго боялся её строгости. И будто бы в этом молчании - моя свобода.

Но что за свобода-то? От чего свобода? Почему я такой-то? Почему не могу зайти к ней в комнату, подсесть на диван, сказать доброе, как маленький мальчик?..

МАРИНА

Однажды, выйдя из спорткомплекса после вечерней тренировки, он услышал:

- Юрий Петрович, садитесь, подвезу. - Марина Жукова выглядывала из новеньких голубых "жигулей". "Странно, Мишка ведь с утра тренируется... Хотя, чего странного-то..." И, натянуто улыбаясь, Ершов садится рядом с ней, холёно-красивой. У него вспотели ладони.

Она бывала почти на каждой тренировке, привозила и забирала сына. Разговаривали. Ершов знал, что отец Миши офицер, служит за границей, что ей тридцать три...

Приехали.

Мать с утра отправилась в деревню, в отцовский дом.

Ершов спросил небрежно:

- Зайдёшь?

Марина кивнула.

У подъезда шарашился дворник Вася-дурачок, сметал в кучу палую листву.

- Уходите! Это мои листья! - он замахнулся метлой, задел кучу, и листья, подхваченные ветром, ударили в них. Они поспешно прошли мимо.

- Кто это? - испуганно спросила Марина.

═════ -═ Не бойся, не тронет.

Он раскрыл перед ней дверь и, пропуская, всё ещё несмело приобнял за плечи...

Они лежали горячие, усталые...

На комоде она увидела фотокарточку.

- Это твой сын?

- Да.

Марина долго смотрела на снимок, где трёхлетний Антоша Ершов сидел на большой плюшевой собаке и улыбался.

- Похож... - Она перевернулась со спины на живот, провела пальцем с длинным крашеным ногтем по его груди. - Какой ты, Юра, ещё ребёнок.

МАЛЬЧИК

Да, был я ребёнком, мальчиком... Я держал в руках большую серебристую рыбу. Она ещё слабо шевелила хвостом и жабрами, и мне было страшно и интересно. Верилось, что это и есть та самая, сказочная, рыба-кит... А вокруг было синее небо, многоцветный луг, речка...

Да было ли это? Был ли я ребёнок? Есть я нынешний... такой, какой есть.

═════ СРЕДА

День был обычный - среда. Шла тренировка у малышей. Отрабатывали бросок через спину. Ершов снова и снова показывал приём: выведение из равновесия, подворот, разгиб ног, наклон туловища... У большинства не получалось. Тут ещё Болиневский втихаря пнул Мишу Жукова, тот ответил кулаком в глаз, Павлик Орлов решил прокатиться на Славе Муранове, Лебедев стукнулся носом об колено и заревел...Всех успокоил, провинившихся наказал.

Потом они боролись. И хотя боролись неумело, но с таким азартом! Наверняка - представляя себя великими чемпионами.

Боролся и он, Ершов, когда-то также и великим чемпионом мечтал стать. Стал кандидатом в мастера спорта. Почти мастером. Это "почти" долго отравляло ему жизнь.

После тренировки Ершов сидел в своей комнатушке, стены которой увешаны плакатами турниров и чемпионатов, на которых он бывал в качестве участника или тренера. Курил. Устал так, будто отпахал "круговую" тренировку на выносливость.

Пришли ребята из старшей группы. Этих Ершов сначала на кросс запустил. Он вышел на крыльцо и видел, как они, перебежав мост, топают на том берегу. Все, кроме Горохова. Он где-то отсиживался. На третьем кругу присоединился к остальным, старательно запыхаясь, вбежал во двор спорткомплекса.

- Ну, как, Игорёк, пробежался?

- Нормально. - И смотрит - семнадцатилетний оболтус - честными голубыми глазами, ухмылочка к углам губ прилипла.

- Ты же не бегал, - сдерживаясь, процедил.

- Бегал, - и та же ухмылочка.

- Дерьмо ты, - взорвался Ершов. И услышал в ответ:

- Сам ты это слово.

Ершов всё же сообразил не сжать руку в кулак, хлестнул левой ладонью. Горохов отшатнулся, попытался схватить за руку и получил оплеуху справа.

- Пошёл вон, - выдавил Ершов сквозь зубы. Ученики смотрели на него испуганно.

... Шёл домой. Мимо серых обшарпанных стен; мимо памятника Ильичу: указующая рука в сторону казино "Золотой шар" - верной дорогой идёте, товарищи; через сквер, роняющий листву: корявые ветви тополей на фоне серого неба, как трещины на штукатурке; вдоль реки: на чёрной воде жёлтые полоски - удлинённые, бликующие отражения фонарей...

"Сам ты это слово... А может, он прав?"

А в подъезде весёлая компания - пять человек лет по семнадцати. Курили, пивко потягивали.

- Я же предупреждал.

- Да ладно, мы же тебе не мешаем, - проговорил, не вынимая сигарету изо рта, прыщавый волосатик.

Ершов удержал руку в кармане куртки.

- Быстро... Все... Вон...

Они молча убрались, прихватив пустые бутылки.

════ . . .

═════

════ Если бы точно знать, какой я. Говоря по-детски - плохой или хороший?

Недавно встретил бывшего одноклассника. Он отличался подхалимажем перед учителями. Часто издёвками вызывал меня на драку и бил, потому что был сильнее. Так он сказал неожиданно откровенно: "Знаешь, - говорит, - Юрик, какое я говно!" И сказал он это с гордостью.

Вот хотя бы такое знать о себе точно.

ЭХО

И пришло бабье лето - будто и не было осенней унылости - солнечные, нежаркие, радостные дни.

Ершов надумал съездить в деревню, за клюквой сходить.

Он взял на работе отгул и поехал.

Дорога отличная - скоростное шоссе, и автобус не маленький, тряский, как в детстве, а большой мягкий "Икарус".

Водитель удивился, когда Ершов попросил тормознуть у заброшенной деревеньки. Здесь редко кто выходил.

Безлюдная деревня сиротливо топорщилась на угоре. Дом, в котором жил и умер отец Ершова, осевший на бок, с покатой, крытой толью крышей, притулился с краю. Грядки под окнами заросли лопухами, несколько древних бесплодных яблонь корявилось вдоль ограды.

Хоть и приезжала сюда мать в августе, смородину по брошенным огородам собирала, в избе запустение, тлен, печь, переложенная когда-то руками отца - тоскливо холодна. И Ершов поспешил из дома.

С угора далеко видно вокруг. На юг, через поля, уходила серая дорога, утыкаясь вдали в такую же деревеньку; на востоке, за лугом, чернел лес; на север вилась та же дорога; а на западе, за шоссе, огромное торфяное болото и где-то в его нутре - Чёрное озеро. Про это озеро, пугая ребятню, говорила баба Катя из соседнего дома, будто бы на дне его - преисподняя, где вечно томятся души грешников...

Всё это: луга, леса, дороги, болото - ниже деревни, и казалось, что она - центр мира.

По всему горизонту громоздились облака - то ли горные кряжи, то ли старинные замки с высокими башнями. Они золотились в лучах солнца.

Ершов собрал весь хлам во дворе, в огороде и вечером жёг костёр. Сильное пламя рвалось в небо, выстреливало искрами. А на западе полыхала заря, и воздушные замки, сгорая, рушились вместе с солнцем в страшное болото.

Ершов глядел на огонь. Ему казалось, что он один во всём мире, сидит посреди этого мира и чувствует и понимает всё: землю, огонь, ветер... И когда-то всё это уже было: деревня, ночной костёр, тянущие к небу корявые руки яблони...

А спать он наладился на чердаке. Здесь было свежо, пахло травой и рухлядью, раскиданной по углам, слышно, как гудит натянутой струной шоссе и стучит коготками по крыше какая-то птица.

Ночью прошумел лёгкий дождь, будто пробежала тысячелапая кошка.

Утром Ершову вспомнилось, что во сне он плакал. "Вот ещё... С чего бы?"

Туман поднимался от трав, ветер мягко гулял между яблонь, солнышко набирало силу, обещало хороший день.

Ершов пошёл на болото, прихватив под ягоды белое пластмассовое ведро.

Когда-то там добывали торф, и тропинка между карьеров, заполненных подёрнутой ряской водой, была мягкая, коричневая, то и дело торчали из неё отполированные веками, причудливо выгнутые коряги, похожие на кости доисторических животных.

Ершов думал о том, что поколение за поколением, миллионы лет: травы, животные, деревья, люди - жили, сменяя друг друга, уходили из жизни и превратились, наконец, в этот торф...

═════ Красностволые сосны, мохнатые ели, сумрак, тишина. Местами деревья расступались, открывая кочкастые, мокрые поляны. Твёрдые шарики клюквы, нанизанные на бесконечные нити, были рассыпаны по ним.

Ершов никогда не заходил так далеко. Будто влекло его что-то.

И открылось круглое озеро. Оно, и правда, было чёрное. Мёртвая тишина разливалась над ним.

Чтобы подойти к самой воде, Ершов метров двадцать пробирался по опасно колышущемуся мшанику. Заглянул в чёрную воду и в ужасе, с трудом, отвернулся, побрёл к твёрдому берегу. Ноги проваливались в мох до колен, вода сочилась в сапоги, а у самого берега он ухнул по пояс, но ухватился за куст, выпластался на сухое.

Ему было так тяжело, будто наглотался мёртвой озёрной воды. Долго лежал... "Что это? Что? Зачем я здесь? Почему так тихо?"

Он уходил от озера и вновь выбредал к нему. И снова уходил, и снова... Время остановилось. Тянулись без конца серые сумерки. Пытался кричать, но крик его глох, увязал, обрывался.

Он терял силы, но шёл и шёл, одна мысль билась в голове: "Прочь отсюда!" Но подступало безразличие, отупение...

... Впереди между деревьями кто-то шёл. Ершов бросился за ним. Он догонял человека. Он узнавал брезентовые штаны и куртку, пёструю чёрно-белую кепку. Отец. Папа. Ершов уже почти догнал его... но отяжелели ноги, сбилось дыхание. А отец уходил, не оглядываясь, и вскоре пропал.

Продолжая плестись в том же направлении, Ершов выбрался к речке. Вода в ней была чистая, лишь в глубине мутилась торфяная взвесь.

И он припал воспалёнными губами к холодной, трезвящей воде. И спало наваждение. Ершов огляделся и понял, где находится. Вспомнил, что такое уже было: однажды отец взял его, девятилетнего, на охоту. Услышав вдалеке лай, отец велел Юре идти за ним, а сам побежал, снимая ружьё. Сначала Юра видел его и тоже бежал, потом отстал, шёл, всхлипывая. Отец ждал на берегу, курил, сидя на валуне. Рыжий кобель Пыж лежал у его ног, жмурясь на солнце. Юра от обиды заревел в голос.

- Сын охотника леса бояться не должен, - сказал отец.

И с тех пор Ершов, действительно, леса не боялся, будто пристыжённый отцом на всю жизнь, ни разу не заблудился. Что случилось сегодня, он не мог понять.

Он шёл по берегу к деревне. Ведро он потерял где-то у озера. Сигареты промокли, а страшно хотелось курить. У переката он стянул сапоги, размотал мокрые портянки, вошёл в реку. По всему телу пробежали холодные мураши, стайка мальков ткнулась в ноги и разлетелась быстрыми искрами.

Ничего здесь не изменилось. Так же звенела на перекатах вода, сонные бочаги были подёрнуты ряской, угрюмые ели клонились к воде. Валуны, по пояс вросшие в землю, походили на древних животных, уснувших вмиг и навечно.

Вон там он с деревенскими мальчишками варил уху и пёк картошку. А здесь Колька Киселёв бросил в реку его ботинок, и он, раскачиваясь, плыл посерёдке. И Юра Ершов брёл по берегу и тупо повторял: "Мой ботинок, мой ботинок..."

В деревню Ершов пришёл вечером, вымылся водой из колодца, переоделся. Вышел на угор. Ветер, наплывавший из полей, упругими волнами заполнял грудь. И Ершов, обернувшись к болоту, во всю силу лёгких прокричал: "Э-гэ-гэй!" "Э-э-э..." - глухо откликнулось эхо.

КРАСИВАЯ

Получили мы в своём спортклубе зарплату, и тренер по боксу Эдик Красавин предложил:

- А пошли, Юрка, в кабак.

Не очень-то мне хотелось, да и сидеть вечером дома, слушать вздохи и бормотание матери за стеной - удовольствие не большое. Я согласился.

В ресторане мы сели за столик в углу, взяли по салату и, как уж полагается, бутылочку.

Эдик сразу девочек кадрить начал, в танцы-шманцы ударился. А из меня танцор никудышный, стесняюсь я. Если только лишка выпью.

Лишка и выпил. Пошёл. Приглашать.

Я и так-то плохо вижу, а пьяный почти слепну. И только подойдя вплотную, увидел, что "девушка", которую я выбрал - немолодая, некрасивая, толстая женщина. Пригласил. Она переглянулась, вроде бы удивленно, с симпатичной блондинкой, встала, протянула мне руку.

А меня, видно, бес подначивал - танцуем, и я шепчу ей:

- Поедем к тебе, я тачку возьму.

Она спокойно ответила:

- Поедем, только═ позже.

А когда танец кончился, попросила:

- Возьми нам с подругой бутылку шампанского.

Я купил им шампанское и вернулся за свой стол.

- Мясистых любишь? - одобрительно подмигнул мне Красавин. - Правильно, а рожу можно и подушкой прикрыть.

- Пошёл ты... - огрызнулся я.

- Ухожу, ухожу, ухожу, - шутливо ответил Красавин и, правда, встал и пошёл, наверное, в туалет.

Через короткое время я услышал громкие голоса в вестибюле и характерный звук упавшего тела. Уже зная, что там происходит, я бросился на помощь Красавину, хотя понимал, что он в моей помощи не нуждается. И верно: двое уже лежали, третий убегал на улицу, но там его поджидал милиционер, приветливо кивнувший Красавину.

Эдик поправил перед зеркалом галстук, и мы вернулись в зал. Он опять пошёл танцевать, а я направился к своей даме. Она улыбнулась мне, встала и взяла под руку. Её белокурая подруга посмотрела на меня внимательно и тоже улыбнулась.

Я взял такси. Мы приехали куда-то на окраину, в новый район. На крыльце девятиэтажного дома она сказала:

- Подожди здесь, проверю, нет ли мужа дома. - И ушла.

Я закурил, уже точно зная, что она не вернётся.

А она вернулась.

- Дома козёл, - зло бросила.

- Ну, я пошёл, - сказал я, откидывая окурок.

- Нет. - Она снова взяла меня под руку и повела через тёмный двор. Я ни о чём не спрашивал.

Она зачем-то сказала:

- Я всё-всё умею.

Мы долго шли по этому незнакомому мне району: по раздолбанным тротуарам, мимо уныло-одинаковых новых домов, мимо вонючих мусорных баков, мимо звероватых подростковых компаний...

Она опять оставила меня на крыльце какого-то дома. Я почему-то не сбежал. Она вернулась, и мы поднялись в квартиру на третьем этаже, не включая свет, прошли в комнату.

Она, и правда, умела всё.

Потом она спросила:

- Сколько тебе лет?

- Тридцать.

- Я думала меньше, - усмехнулась.

И я, нарушая приличия, - какие тут еще могли быть приличия! - спросил:

- А тебе?

- Тридцать шесть.

Я бы ей дал хорошо за сорок.

И мне стало жалко её. Я обнимал её, будто старался согреть.

- Почему ты меня выбрал? Там было столько красивых.

- Ты красивая.

- Врёшь, но приятно.

Но, честное слово, я не врал.

СЫН

В тот день Ершов случайно встретил на улице Ольгу, бывшую жену.

- Здравствуй.

- Здравствуй, Юра. - На ней был старенький серый плащ и туфли, которые они покупали вместе два года назад. - Ты давно не заходил.

- Некогда всё.

- Антон по тебе скучает. Я в садик иду. Пойдём.

Они шли в метре друг от друга, старательно обходя лужи. Жёлтый берёзовый лист лёг на её плечо. Юрий снял его. Ольга вздрогнула, взглянула на Ершова и взяла его под руку.

Дети играли во дворе детского сада. Антон был водящим в "пятнашки". Он долго не мог никого догнать. И вдруг увидел родителей.

- Мой папа пришёл! - Подбежал к отцу, ткнулся головой в живот. Ершов неуклюже обнял его.

- Папа, ты не уйдёшь больше?

- ... Уйду.

Шёл тёмной улицей. Воздух уплотнился, отяжелел моросью. Ершов раздвигал его телом. Тяжело переставлял ноги, черпая полуботинками ржавую осеннюю воду.

БЕЗ ЛЮБВИ

Вернувшись домой из армии, я уже на следующий день пошёл на тренировку, соскучился за два-то года по борцовскому ковру. В нашей группе и девушки занимались. И конечно - всё внимание на меня. Особенно Ленка Кукушкина старалась - первая красавица. А я, то ли из жалости, то ли из духа противоречия (не зря меня мать "поперечным" называет), выбрал самую застенчивую, невзрачную. Ольгу. Гуляли, вскоре и поженились, и с ребёнком не задержались. А любви-то и не было...

ТРЕНЕР

Заявился в гости старый приятель Серёга Чистяков, когда-то служили вместе. Ершов предложил по пятьдесят грамм "за встречу". Но Чистяков отказался - за рулём. Пили чай.

Ершов сразу понял, что не просто так он пришёл. Серёга никогда ничего "просто так" не делал.

Сначала, как водится, потрепались ни о чём, былые дни вспомнили. Наконец, Чистяков спросил:

- Ты сколько в своём спортклубе получаешь?

Ершов ответил и сам усмехнулся.

- Бросай-ка ты, Юрик, этот альтруизм... - И предложил ему заняться бизнесом, красиво всё расписал, дело надёжное и денежное.

- А чего ты меня-то в компаньоны выбрал? - напрямую спросил Ершов.

- Ты - не кинешь.

Ершов и задумался. Конечно, деньги в своём клубе он получал небольшие, но одному хватало, иногда даже на ресторан. Но ведь хочется и матери помочь, и сыну игрушку купить... Договорились, что даст ответ через два дня.

... К восьми часам, как обычно, пришёл Ершов на первую тренировку. Трое мальчишек уже ждали его на крыльце. Ершов стучал в запертую дверь, пока не разбудил ночного сторожа. Переоделся в спортивный костюм - и в спортзал. А там уже двадцать гавриков ждут своего тренера. Почтальонша зашла, подала конверт - вызов на турнир в Москву, и Ершов стал прикидывать - кого везти и в какой весовой категории. А после тренировки подбежал Миша Жуков:

- Юрий Петрович, а мне папа собачку купил!

- Повезло тебе, Мишка!═ И подумалось: "Какой к чёрту бизнес! Никуда я от них не уйду".

А на вечернюю тренировку пришёл Игорь Горохов.

- Юрий Петрович, извините, сам не знаю, что на меня нашло. Можно мне снова тренироваться?

- Ладно, Игоряха, бывает. Я тоже погорячился. Переодевайся. Поборемся.

КРУЖОК

Влюбился я, что ли, в эту Марину? Не выходит из головы. После того раза мы ещё несколько раз "встречались". А вчера она сказала: "Завтра приезжает муж. Скоро мы уедем в город, где живут его родители. Он увольняется из армии". И стихи ещё прочитала, я даже запомнил: "Расстаёмся навеки с тобой, дружок, нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я - ничего внутри. Посмотри на меня и потом сотри".

Значит, сегодня он приехал. Собачку вон Мишке купил. Муж, муж... Глупо, конечно, к мужу ревновать.

Когда уходила, лицо её сделалось старым, некрасивым.

НИКОГДА

Бывший тренер Ершова, Пинигин, попросил его выступить на чемпионате области по самбо.

- Да я уж три года не тренируюсь, Николай Михайлович.

- Знаю. У меня Месхидзе заболел, вес открытый. Надо выступить, Ёршик.

- Ладно, - он не мог отказать Михалычу, - завтра приду на тренировку.

- Сегодня вечером.

И Ершов вновь почувствовал себя спортсменом, а его своим тренером.

Вечером пришёл Ершов в старенький спортзал в полуподвале жилого дома. Всё здесь знакомо до трещинки на штукатурке, ничего не изменилось. Жёлтая покрышка борцовского ковра, заштопанная во многих местах, старые - в швах сварки - тренажёры, штанга в углу. В раздевалке сложный запах пота и спортивных мазей.

Ершов убедился, что ничего ещё не забыл, тело послушно выполняло годами заученные движения, и даже "дыхалка" не подвела, конечно, не как раньше, но на пятиминутную схватку его хватало.

- Всё будет путём, Юра, всех завалишь, - сказал Пинигин, взвешивая его после тренировки. Он склонился к шкале весов, прищурил глаза:

- Норма.

Когда он наклонился, Ершов увидел дряблую кожу на его шее, волосы, торчащие из ушей. И═ ему стало жалко этого старика.

... Первую схватку Ершов выиграл за десять секунд своим "коронным" броском через спину с коленей и болевым приёмом на руку, вторую болевым на ногу, третью по баллам и вышел в финал.

В финале он проиграл, на последних секундах попался на бросок.

Лежал на скамейке в тёмной раздевалке, цедил сквозь зубы: "Никогда больше, никогда..."

Пинигин сел рядом, тронул за плечо:

- У нас первое командное место.

- Да ладно, Михалыч...

А когда уходил домой, встретил Мишу Жукова. Оказывается, приходил поболеть за тренера.

- Вы так хорошо боролись, Юрий Петрович.

- Спасибо, Миша.

- Завтра мы уезжаем. Насовсем. - И Миша коснулся тёплой ладошкой его руки.

- Не забывай, - сказал Ершов.

- Не забуду, - ответил мальчик, - никогда.

УНЫНИЕ

Трудно было узнать в бородатом, с длинными собранными в хвост волосами мужике Володьку Емельянова. И одежда на нём была странная, я не сразу сообразил, что он в рясе. Он смотрел на меня и улыбался.

Мы с ним в армии вместе служили. Конечно и подружились, земляки всё-таки.

После армии мы тоже встречались, но у него своя компания была: художники, какие-то молодые поэты... Он и сам хорошо рисовал. А я, хотя стишки ещё в армии пописывал, в ту компанию не был вхож. Да не очень-то и хотелось. Ещё позже я узнал, что Володька "на иглу сел". Несколько раз он приходил ко мне, просил денег. Однажды, когда я денег не дал, пытался выброситься в окно. Вскоре попал в психушку. Исчез. Лет пять я его не видел.

- Ты где пропадал?

- Я из больницы в монастырь уехал.

- А сообщить не мог?

- Не мог.

- Чего в религию-то ударился?

Он поглядел на меня обиженно. А я, действительно, хотел его обидеть. Так вдруг захотелось.

- Я ни во что не ударялся. Я устал жить в грехе.

- А я вот живу.

- Живёшь.

- А ты теперь святой и грешные души спасаешь.

- Я никого не спасаю. И не святой я.

- Ладно... Слушай, как тебя теперь называть-то?

- Отец Владимир.

- Ладно, отец Владимир, не обижайся. Где работаешь-то?

- В Никольском храме служу.

- А рисуешь чего-нибудь?

- Некогда. - Он помолчал и добавил: - иногда во сне вижу, как рисую.

Я закурил.

- Ты ж не курил? - спросил он.

- Так и ты раньше не такой был. Бывай, - я подал ему руку.

- Юра, а знаешь какой самый тяжкий грех?

- Ну?

- Уныние.

- Понял. Как-нибудь забегу к тебе, поболтаем.

Такую тоску нагнал этот бывший наркоман, так почему-то разозлил, что я сразу зашёл в рюмочную и саданул стакан водки.

"КАБАН"

В тёмном скверике неподалёку от своего дома Ершов услышал вскрики, разглядел мечущиеся фигуры. Подбежал и увидел: четверо пинали одного. Человек лежал на земле, прикрыв голову руками, уже не пытаясь подняться, вскрикивая при каждом ударе.

Ершов узнал парней - частенько выгонял из своего подъезда. Увидев его, они дали дёру, но одному-то Ершов успел дать пинка под зад. Склонился человеку - это был Вася-дурачок. На нём было грязное демисезонное пальто, лицо искажено гримасой страха и боли. Увидев Ершова, Вася вскочил, по-детски закрылся ладонями, заревел и побежал к дому.

Ершов выругался, закурил и тоже двинул домой.

Вошёл в тёмный подъезд и даже не успел почувствовать боли, сразу потерял сознание.

В себя пришёл в больничной палате, с капельницей в вене. Попросил пить, и пожилая санитарка подала стакан воды. Она же сказала, что голова у Ершова пробита в двух местах, и ловко сунула под него "утку"...

А таблетки принесла молодая строгая медсестра. Градусник ему под мышку сунула. Ладонь её была прохладная, и Ершову показалось, что от неё пахнет молоком.

Потом достала градусник и на вопросительный взгляд Ершова сказала:

- Тридцать семь. - И ушла.

Через два дня его перевели в общую палату. И зачастили посетители: мать, вся зарёванная; следователь, которому Ершов ничего толком не сказал; Эдик Красавин... Он всё допытывался, кто это Ершова так "отоварил", обещая разобраться.

Кто "отоварил", Ершов сразу понял, но решил с теми архаровцами сам разобраться, без помощи.

А они легки на помине, вернее, один из них, тот самый волосатик. Заглянул в палату, и Ершов, увидев его, поднялся, вышел наедине побеседовать.

Мимо стремительно прыгающей походкой проскакал лечащий врач Бургомистров - сухонький, седой, подмигнул Ершову. Во время утренних обходов, осматривая больных, он приговаривает, не стесняясь медсестёр: "Хрен ли нам кабанам... будем жить..."

Парень сразу же сбивчиво затараторил:

- Юрий Петрович, - (надо же - имя-отчество знает), - Юрий Петрович, это не мы, честное слово, не мы...

- Не мельтеши... Васю тоже не вы пинали?

- Мы, - повинно склонил голову парень. - Но он на Жеку с палкой кинулся. Да чего ему дураку будет-то?

- Сам ты дурак. Иди отсюда. - Ершов поверил. Не они.

И почему-то стало легче от того, что не они, не эти мальчишки. А кто - теперь неважно.

Когда в палате выключили свет, когда успокоились самые беспокойные - только тяжкие вздохи, сонное бормотание, всхрапы, - Ершов натянул спортивный костюм, сунул ноги в шлёпанцы и вышел в коридор.

За столом, освещенным настольной лампой, сидела та самая строгая медсестра, Вера, читала книгу.

- Девушка, можно с вами посидеть?

Она оторвалась от книги, посмотрела на него откровенно насмешливо:

- Снотворное не действует?

- Не действует.

- Сидите, - пожала плечами.

Ершов сел рядом с ней на стул, она продолжала читать.

Он уже проклинал себя за это дурацкое молчание. Спросил наконец:

- Что вы читаете? - и почувствовал, что краснеет.

Девушка закрыла книгу, и он увидел название: "Братья Карамазовы". Она, подавляя зевок, глянула на часы.

- Шли бы вы спать, Ершов.

И Ершов, пристыжённый, убрался восвояси, твердя почему-то про себя: "Хрен ли нам, кабанам!.."

И уже до выписки старался не показываться Вере на глаза.

ОЗНОБ

Пришёл я из больницы домой и в тот же день поехал на кладбище, к отцу. Один. На меня, бывает, находит...

Поздняя дождливая осень, унылое кладбище, в стороне от центральной аллеи грязь непролазная. Я с трудом пробрался к родной могиле. Недолго и постоял-то над ней, сигарету выкурил, до морщинки вспомнил лицо отца, коснулся рукой холодного металла - крашенного серебрянкой надгробия.

Над кладбищем, над землёй - гул тревожный, дребезжание железных венков. И я думаю, что ведь мёртвых-то в этой земле гораздо больше, чем ныне на ней живущих. И для чего-то ведь все они были. Для чего был мой отец? Мой дед? Чтобы я вот так, не зная зачем, жил? И помер чтоб, ничего не поняв?..

Знобко мне от таких мыслей, от холодного секущего дождика.

═════ СПАСИ...

После тренировки Ершов курил в своей комнатушке. Постучав, к нему заглянула вахтёрша, вечно недовольная пожилая женщина, проскрипела голосом:

- Вас спрашивают, Юрий Петрович. - И ушла, что-то недовольно бормоча под нос.

Он замял в пепельнице окурок и вышел.

Перед ним стояла Вера: в беретике, в пальтеце скромном. И где вся её строгость...

Привет! - Ершов сказал так, будто ничего особенного нет в её приходе.

- Здравствуй.

Они будто случайно коснулись друг друга плечами.

Гуляли по городу, болтали, смеялись. Им казалось, что они знают друг друга всю жизнь.

- Я сегодня ночью проснулась и поняла, что не могу без тебя, - просто призналась Вера, когда они прощались у подъезда её дома.

- Спасибо тебе, спасибо, что пришла. Спаси... - Он взял её за плечи и притянул к себе.

ОЖОГ

Я шёл с работы домой. Уже поздно было, вечер. Устал я. Зашёл в продуктовый магазин. Мальчик в болоньевой куртке, с капюшоном, накинутым на голову, улыбался мне и протягивал руку. В этом магазине дети-попрошайки частенько клянчили "на хлеб". На всех денег не хватит. Я сделал вид, что не заметил мальчика, прошёл мимо... И увидел Ольгу, она стояла в очереди в кассу.

Что-то сорвалось во мне. Я оглянулся. Мальчика не было. Рванулся к выходу и увидел его за дверью.

- Антошка, милый, а я и не узнал тебя.

Только дети умеют так прощать - сразу и до конца.

Мы шли к автобусной остановке. Ольга молчала. Я держал Антона за руку. Он ел шоколадку и рассказывал, как учится во втором классе.

Посадил их на автобус.

Мне не хотелось жить.

А дома Вера (мы расписались три месяца назад) хмурая ходит.

- Что случилось, Вера?

- Юра, а ты почему не ходишь к сыну?

- ... Я схожу.

И увидел слёзы на её щеках.

- Ну что ты, что ты...

- Юра, ты не бросишь меня? Не бросишь?

- Нет, нет. Что ты...

- Юра, у нас ребёнок будет.

Ночью, когда она уже спала, я сидел на кухне один. Вспомнилось многое. Вспомнил Марину. Как приходила она сюда. Всё вспомнил...

Я нашёл лист бумаги и карандаш. Нарисовал кружок и не стёр его - сжег. Я держал лист в руке, пока он не сгорел полностью, в пальцах остался лишь крохотный белый клочок.

Сунул руку под струю воды, и боль, вроде бы, унялась.

═════ БЕГ В ВОСКРЕСЕНЬЕ

Проснувшись утром - наступило воскресенье - Ершов сказал:

- Начинаю новую жизнь.

Вера удивлённо глядела на него. А он натянул тренировочный костюм, поверх болоньевую "ветровку", на ноги старые крепкие кроссовки.

Мать выглянула из своей комнаты.

- Всё нормально, мам.

Он выбрал маршрут, которым бегал когда-то во времена серьёзных тренировок и мечтаний о блистательных победах на ковре: вдоль реки до парка Победы и назад - километров десять.

Бежалось легко, хотелось прибавить, но он сдерживал себя, зная, что скоро забьются мышцы ног, дышал ровно: три шага вдох, три шага выдох...

Вот и парк, спортивная площадка с турником, с железной лесенкой и вкопанной в землю скамейкой. Здесь раньше всегда делал разминку, но сейчас не остановился, иначе потом не заставить себя бежать, развернулся и потопал обратно.

Ноги отяжелели, дыхание сбивалось. Он гнал и гнал себя, будто вымещая на самом себе злобу. За бестолковую жизнь... за сына... за всех, кого обидел... Теперь он не следил за дыханием. Выхватывал глазами ориентир впереди - дерево, столб, дом - и заставлял ноги двигаться... Увидел впереди детскую фигурку. "Откуда тут Антон?.. Да ведь это же я! Я!.." Он бежал за мальчиком, но, как ни старался, не мог догнать, тот всё удалялся и вскоре пропал. Но Ершов всё бежал за ним, в надежде догнать. Мимо деревьев, домов, равнодушных прохожих.

Впереди здание церкви. Кажется, в ней служит отец Владимир. И кажется - да точно! - он был в этой церкви когда-то давно, с мамой...

И, глубоко вдохнув, Ершов бежит, бежит, бежит...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

БЫТ СЛОВА

1

Пригородная электричка. Грибники, дачники. Двое с корзинами. Бородатые. Первый: около пятидесяти лет, аскетически впалые щёки, голубой джинсовый костюм - былая роскошь, чёрные резиновые сапоги. Второй - лет тридцать пять, коренастый, почти толстый, в тёмно-синем спортивном костюме, коричневых резиновых сапожках.

Старший - Игорь Александрович Цыплаков, - что-то говорит своему спутнику Юрию Ершову. Ершов согласно кивает, но половину слов не слышит из-за шума электрички и собственной, с детства ещё, тугоухости.

Вместе с десятком других грибников вышли на полустанке, и пока шли до леса, метров тридцать, брюки их стали мокрыми от росы.

Остановились. Цыплаков повязал голову платком узлом на затылок, а Ершов натянул чёрную вязаную шапку - от комаров и клещей. Побрызгались и жидкостью от тех же паразитов.

- Ну, с Богом, - сказал Цыплаков, и они, подхватив корзины, по тропе углубились в лес, под его зелёный купол.

Под ногами чавкало, в ушах звенели комары, но оба были рады, оба предвкушали прошлогодний грибной успех, когда и жаренины натаскали домой - белых, подосиновиков, и солянины - рыжиков, груздей...

Но год на год не приходится. Уже давно сошли с тропы, и на солнечные взгорки поднимались, и в болотинки спускались, и ельники, и березняки прочесали, а грибов не было. Как ни твердил Цыплаков: "Грибочки-грибочки, к нам в кузовочки", - ничего не попадалось...

Решили, наконец, выбираться на тропу и возвращаться к дороге.

Тут-то и закрутились. Шли вроде бы параллельно тропе, только сверни влево, пройди метров двести, тут она и будет. Но прошли уж наверняка и двести метров, и километр - не было тропы.

Оба старались не показывать друг другу растерянность, и оба уже начинали тихонько паниковать. Прислушивались - ждали═ звука идущего состава, и слышали, но то с одной стороны, то с другой...

Уж и не разговаривали, не пересмеивались - пёрли напрямик через бурелом туда, откуда доносился, казалось, стук поезда...

И выскочили всё же на тропу... А вот в какую сторону по ней идти-то? Поездов, как назло, не слышно...

Тут их мнения и разделились. Цыплаков направо показывал, Ершов налево. И убедил Цыплакова. Пошли.

Вскоре Ершов понял, что не туда пошли-то, но упёрся, не говорил ничего, шёл. И Цыплаков шёл за ним, уверенный, что не туда идут.

Минут через двадцать посветлело впереди, вскоре вышли в поле. Когда-то оно, наверное, пахалось, засевалось, а сейчас - разнотравье. И за полем домишки - деревенька.

- Да, ошибка вышла, - поневоле признался Ершов.

- Ничего, - успокоил Цыплаков, - главное, что к людям вышли.

Но первые два дома (а их и всего-то было три) оказались нежилыми, лишь в третьем, к радости обоих, жизнь обозначилась - собака из-за калитки тявкнула. В мутном окне качнулся силуэт, и скоро на крыльцо вышел старик - куцая бородёнка, мутно-голубые глаза, одёжка серая какая-то, прикрикнул на собаку, к калитке с крыльца спустился.

- Здравствуй, отец, - Цыплаков сказал.

- Здрасьте.

- На станцию нам, как выйти? - спросил Ершов.

- А вот, всё по дороге. Прямо на станцию и придёте, - он показал в ту сторону, откуда они и шлёпали.

- Долго идти-то?

- Да за час-то дойдёте.

- Спасибо, отец.

- А не за что...

И они, уже уверенно, споро, двинулись на станцию.

- Как он тут живёт? Дороги машинной нет, электричества нет, столбы вон догнивают...

- А вот так, без газа, без ванной, - откликнулся Цыплаков.

- Да...

И оба улыбнулись чему-то.

Потом рассуждали о том, как важно в лесу не паниковать, и что, вообще, они молодцы - не растерялись...

Совсем близко впереди простучал поезд.

- Ну, слава Богу, - сказал Цыплаков. Ершов закурил. Время ещё было, можно было и ещё по лесу побродить, но уже не хотелось.

Уж и тропа раздвигалась, виднелась придорожная луговина... Ершов даже глазам не поверил - вот он под ёлкой открыто стоит красавец белый.

- Игорь Александрович, - окликнул старшего товарища, - смотрите-ка!

- Ну, Юра, с удачей вас. - Глаза у Цыплакова загорелись, зарыскали вокруг, ноги за собой повели, но... не было больше грибов. А Ершов срезал гриб, в корзинку положил.

- Вот Коля-то мой порадуется, - сказал о сыне.

- Да уж, Николай Юрьевич будет доволен, - улыбнулся в усы Цыплаков.

Вскоре они вышли из леса, расположились в тени разлапистой сосны неподалёку от полотна железной дороги.

Солнце, едва перевалившее зенит, жарило в полную силу, запах трав пьянил.

Тут Цыплаков вдруг и сказал, взглянув на Ершова как-то сбоку:

- Когда-нибудь, Юра, вы будете монахом.

- Да, - ответил, не задумываясь, Ершов.

Выложили нехитрую снедь: хлеб, соль, огурцы, помидоры, яйца. Ершов же со дна корзины неожиданно и "чекушку" выудил и два пластиковых стаканчика.

- Да, вологодская школа, - улыбнулся Цыплаков...

Наверное, он вспомнил случай, который рассказывал Ершов...

... Не так давно Юрий Ершов ездил в Финляндию на семинар посвященный литературе русской провинции. Вечером первого дня семинара, конечно же, собрались в номере, так получилось, что в том, в котором жил Ершов и ещё один поэт из Петрозаводска. Ершов пришёл в номер позже (гулял по окрестным улицам), когда уже всё было выпито, и в табачном дыму, пластавшемся под потолком, будто бы повис вопрос - заканчивать или брать ещё? Тут были и участники семинара из России, и местные - в основном тоже наши, эмигранты. Организатором и душой компании был немолодой поэт и переводчик бывший советский и российский гражданин, по национальности, как сам говорил - "ингерманландец", тяжеловесный, седоволосый и ироничный. И когда Ершов, увидев такое дело, достал из своей сумки два пузыря вологодской водки, он-то и сказал: "Это что? Вологодская школа?", - иронизируя над литературоведческим термином...

Наверное, это и вспомнил Цыплаков. Ершов рассказывал ему эту историю.

Они выпили по чуть-чуть, закусили, и Цыплаков, жмурясь на солнышко, сказал:

- Вот, собственно, это и называется простым словом - счастье.

Пили и ели неспеша, комариков отгоняли.

- Перед вами, Юра, сейчас широкая дорога - в журналах вас уже знают, есть заинтересованные критики, нужно написать только что-то большое, я имею ввиду не по объёму, конечно, а по содержанию, как, например, Белов "Привычное дело", чтобы появился отклик широкий и всё будет, и книги, и всё. И одна эта вещь подтянет и всё остальное... Вы сейчас на старте...

- Я прочитал Кузнецова, - сказал Ершов.

- Ну, и как?

- Очень тяжёлое чтение, не для многих. Но мне было очень интересно.

- Напишите рецензию, я опубликую.

- Я попробую.

Начали подходить другие грибники. В их корзинах тоже было негусто, но всё же не как у Ершова с Цыплаковым - один гриб на двоих...

Обратную дорогу в электричке Ершов спал. И очнулся уже у города. Поезд═ переезжал по мосту реку, и хорошо был виден на берегу древний монастырь. В детстве Ершов часто бывал в нём, в то время там был музей. В стенах этого монастыря - могила Константина Батюшкова. И именно здесь просил похоронить себя Николай Рубцов - так и написал в записочке, найденной в его бумагах уж после смерти: "Похороните меня там, где похоронен Батюшков"...

На вокзале они расстались. Ершов втиснулся в троллейбус и вскоре уже выходил на своей остановке.

Жена с сыном и дочкой встречали.

- Папа, покажи грибок, - первым подбежал Коля, и Юрий Ершов подал сыну единственный белый гриб.

- Не густо, - сказала жена, заглянув в пустую корзину.

- Мама, - сказала полуторагодовалая Катя, державшаяся за мамину руку, - дядя, - поправилась, - папа! - теперь уж безошибочно сказала и засмеялась.

═И они пошли к дому. Четырёхлетний Колька торжественно нёс гриб в вытянутой руке, и прохожие с улыбкой оглядывались на него...

А уже ночью, когда дети спали, а жена ещё что-то писала в своих учительских тетрадках на кухне, Ершов добрался, наконец, до "кабинета" - бывшей кладовки размером метр на полтора, но там между стенок вставлена столешница и на ней компьютер, а над "столом" до потолка полки заваленные книгами, журналами... Ну и табуреточка втиснута. Сел на неё Ершов. Вот перед ним книга Евгения Кузнецова "Быт Бога". Когда говорил Цыплакову, что попытается написать - лукавил, он уже точно знал, что напишет. Уже выписаны цитаты, уже многое обдумано, и теперь главное - начать.

И вчитываясь в цитаты, думая о том, что написал Кузнецов, понял, какой необходим эпиграф...

... Ершов уже и не удивлялся этому свойству памяти, подмеченному им ещё в детстве (может быть, это даже и не память - нечто другое), когда═ какой-то внешний или внутренний толчок: мысль, образ, слово, заставлял распутываться долгую нить памяти...

И сейчас вспомнилась поездка в Пермь, возил своих ребят на первенство России по дзюдо. Поезд... впрочем, столько наезжено в поездах, что всё слилось в один огромный поезд... Поселили их в какой-то загородный пансионат. Он тогда уже готовился к поездке в Финляндию, и нужно было срочно писать доклад по заявленной теме - Михаил Жаравин. Там, в библиотеке пансионата и наткнулся на сборник рассказов и повестей Андрея Платонова, прочитал за один вечер и ночь. Лет десять назад начал читать Платонова с "Чевенгура" и - не пошло. С тех пор думал - не его писатель, не читал. И вот там, в Перми, открыл. Может, только для этого и случилась та поездка... Нет - там же начал писать о Жаравине, и там же услышал мысль, которую сумел сформулировать в краткую формулу - "звезда - энергия сжатого времени". Из этой формулы и получилось название доклада -"Сжатое время Михаила Жаравина"... Да - Платонов, и поразившая концовка одного из его рассказов: "Мне потому нехорошо, что я многое понимаю"...

Вот эпиграф для рецензии о романе Кузнецова...

А вот цитаты: "О, как мне всё ведомо..."; "Посмотреть друг другу в глаза означает целый поступок совершить"; "Мир делится не на страны, а на странные души. Вернее - не на стороны, а на сторонние души. И бреду, чую, сквозь дымки чужих душ"; "Сотворение мира - это давание миру названия"...

Ершов отложил записную книжку, вышагнул из "кабинета", прислушался - за дверью, где спят дети и жена, тихо. Достал из кармана куртки зажигалку и сигареты, вышел на балкон. Закурил.

Потемнела уж и белая ночь. Поздно. А город не спит - гудит проводами, котельными, машинами... И он, Ершов, не спит. И в недалёком, в общем-то, городе, возможно, не спит Евгений Кузнецов - думает, или пишет, или водку пьёт... Ведь как он писал свой роман - сказать всё и═ умереть, вот как. Так нужны ли ему ершовские рассуждения о романе?.. Но Ершову-то они нужны, именно поэтому он и пишет, не потому, что Цыплаков попросил...

...И уже включен компьютер, и Юрий Ершов, написав заглавие и эпиграф, гонит себя в первую строчку, пусть неуклюже-газетную - дальше, дальше!..

С═ ПЕРЕДНЕГО КРАЯ ИСКРЕННОСТИ

(о романе Евгения Кузнецова "Быт Бога")

══════════ ═══════════════════════════"Мне оттого так нехорошо, что я многое понимаю"

(Андрей Платонов)

Передо мной новый роман известного ярославского писателя Евгения Кузнецова "Быт Бога".

Сразу нужно сказать - это чтение не для многих...

... Ершов прекратил печатать. Что-то не нравилось в этом "сказать". Стёр. Написал - "оговориться"...

... Сразу нужно оговориться - это чтение не для многих. Начиная с названия, которое может показаться слишком смелым. Но не слишком, оно просто - смелое...

... Ершов "вошёл в поток", и теперь главное было не останавливаться....

... Рискованное. А разве возможно творчество (ведь настоящее творчество - это всегда создание собственного мира, и открытость этого мира для каждого способного в него войти) без смелости, риска, дерзания. Роман же Евгения Кузнецова - обострённый риск, обострённое дерзание. Как сказал сам автор - "с переднего края искренности"...

"Быт Слова" можно было бы назвать этот роман. Того самого слова, которое было вначале, и - авторского слова. "А я - слово, мне слово: сказал сам себе слово, и будто я уже окутан, объят, окружён этим словом и пребываю содержательно и исполнительно внутри его, этого слова"...

... Дальше, дальше! Не останавливаться!...

... В романе постоянное осмысление слова и себя в слове. И заставление читателя осмысливать это слово. Стиль письма Евгения Кузнецова близок═ к стилю Замятина или Платонова. Но, в отличии от них, Кузнецов не выдаёт читателю конечную формулу, а заставляет читателя совершить вместе с собой весь процесс нахождения этой формулы. Так читатель становится сотворцом автора... Если, конечно, захочет, если, конечно, сможет.

А сюжет романа (хотя это и не роман вовсе, но, о жанре - позже) прост. Но и в этой простоте, какая была бы находка для нынешних бойких детективщиков! Следователь. Его брат, известный в городе журналист, задержан по подозрению в каком-то преступлении (так ведь и не объяснилось в каком, но это и не важно, для Кузнецова неважно, и для тех читателей, которые решатся погрузиться в "Быт Бога"). Не сумев сразу помочь брату, а возможность была, следователь страдает: я тут, а он там - в "зверинце". Да и на него подозрение падает - почему не помог брату? Значит, тоже замешан. Ну, и люди вокруг - сослуживцы, родители, сестра, брат и его жена ("женабра")... И мучения, мучения героя в самом себе и во внешнем мире; поиск истины и поиск способа выражения истины.

"Истина всё равно невыразима.

Нет, выразима!

Истина - это потребность в истине".

Внешний сюжет в этом романе даже не каркас сюжета внутреннего (душевного, духовного), а мягкая пластичная оболочка, которая то растягивается в детство, в юность, то втягивается, вжимается в душу героя, в его цепкий взгляд в самого себя или во внешний мир...

... Очень хотелось курить, но Ершов гнал себя дальше, потому что уже видел, что дальше, и вот это видение - это и есть счастье творчества... И мыслишка о "покурить" - мелькнула и забылась...

...Главный сюжет - внутренний. Но не потому, что автору (герою) так нравится копаться в самом себе, рефлексировать. А почему? А потому, что он, автор (герой), стремится понять о жизни - Главное. Не больше не меньше - Главное. Всё. "Для того, чтобы═ узнать, как на самом деле - как в жизни на самом деле и даже во Всём, и видимом, и не видимом, на самом деле, - надо идти в самого себя".

А не гордыня ли это? Не самолюбование ли? Ах, мол, я какой, докапываюсь до - Всего... "За то меня все и недолюбливают: только что я со всеми и как все - и вот один и хоть бы мне что одному!"

Может и гордыня. Но это уже не читателю и не критику решать.

Бальмонт написал: "Я проклинаю человечество,

═════════════════════════════════ Я от него бегу, спеша!

══════════════════════════════════ Моё единое отечество -

══════════════════════════════════ Моя бессмертная душа"...

... Цитата из нелюбимого, в общем-то, Бальмонта всплыла неожиданно, и, может быть, она неточна, но сейчас и не важно буквальная точность. Дальше!..

...Не от ненависти же, правда, ко всему роду человеческому это написано. А от ужаса за несоответствие человечества тому Идеалу, что дан ему Словом. И, прежде всего, за своё (моё) несоответствие.

Герою Евгения Кузнецова неуютно (мягко говоря) в мире, где : "Посмотреть друг другу в глаза означает целый поступок совершить". "Мир делится не на страны, а на странные души. Вернее - не на стороны, а на сторонние души. И бреду, чую, сквозь дымки чужих душ". Герой Кузнецова - человек понимающий, что: "Я тот, кто в мире, что не просто мир, а - мой мир, мой". И что: "Я в мире - побывать".

Какая уж тут гордыня - бесконечная исповедь, бесконечная молитва. За всех.

Вот и до жанра добрался. "Быт Бога" можно назвать и романом, и повестью, и даже рассказом. Но это - молитва.

И, может быть даже не понимая многого в этой молитве, можно сострадать этой молитве, вместе с этой молитвой. Но для этого нужно быть христианином, стать христианином или полюбить кого-то очень сильно.

За Кузнецовым повторю: "Грусть понявшего - для духа надежда". От себя добавлю: не только понявшего, но и попытавшегося понять.

... Ершов нажал на кнопку "сохранить" и выпал из своей кладовки.

Он курил на балконе. И только сейчас позволил себе думать о Кузнецове не как об авторе, на═ произведение которого он пишет рецензию, но и как о давнем заочном знакомом и давно любимом писателе.

Как поразил его тогда, лет десять назад, сборник рассказов Кузнецова "Храм на Марсе". Цыплаков дал, конечно, почитать. Они с Кузнецовым давние приятели...

Ершов замял окурок в банке из-под консервов. Вышагнул с балкона в кухню, попил воды из чайника, тихонько вошёл в комнату: Колька спит на диване, сбив одеяло в ноги, разметавшись; Катя в своей кроватке, тихонько посапывая; Вера спит на полу, на раскатанном матрасе.

Разделся, лёг рядом с женой, уснул, не дочитав мысленно "Отче наш".

2

Проснулся Ершов от того, что Катя теребила его за нос, твердя:

- Па-па-па-па...

На груди его стоял Катин горшок, не пустой. Что ж, всё нормально и даже очень хорошо - ребёнок научился сам садиться на горшок... Сходил, опорожнил и вымыл посудину.

- Сколько времени? - спросила Вера.

Ершов глянул на будильник:

- Шесть.

- Чайник поставь, пожалуйста.

- Поставлю.

И оба уснули.

Катя залезла на диван, но брата не трогала, на окне рядом с диваном стоят цветы, "красота", как называет она их одним словом, налюбовавшись на эту красоту, попробовав на вкус пару листиков, девочка слезла с дивана и ткнулась в подушку рядом с мамой.

Будто толкнуло что Ершова... И правда, Катя ногой толкнула.

Глянул на будильник и сразу вскочил.

- Вера, вставай, восьмой час.

И она, будто и не спала, моментально поднялась.

Чайник, умывания, одевания, всё бегом. Вере к восьми тридцати на работу. А Колька и Катя спят, хоть бы что им...

Юрий Ершов пока чашку крепкого чая не выпьет да сигарету не выкурит - человеком себя не чувствует. Выпил, покурил.

- Для Кольки с Катей сырки достал из холодильника? - спросила Вера, расчесывая перед зеркалом в прихожей волосы.

Ершов достал из холодильника два сырка с изюмом, положил на блюдце, поставил рядом с горячим чайником нагреваться...

Всё как обычно, изо дня в день...

- Ты целый день сегодня? - спросил у жены.

- Не знаю ещё, позвоню. Тебе куда-то надо сегодня?

- Пока нет. Ну, вечером на дежурство...

Только ушла Вера, вышел из комнаты сын. Глаза кулаками трёт.

- Умываться, одеваться! - командует Ершов.

- Папа, ты сейчас не уйдёшь?

- Нет.

- Это очень хорошо! Мне без тебя всегда бывает скучно.

Пока сынишка умывался и одевался, Ершов ещё раз вышел на балкон, покурил.

И только вернулся в кухню, усадил Колю за стол - звонок.

- Да.

- Юрий Петрович, здравствуйте, Москва, Авдей Карпович, исполком.

- Здравствуйте, Авдей Карпович.

- Юрий Петрович, как у вас дела с набором, сколько людей добавилось?

- Мало. К тем что были, ещё пятеро...

- Да, мало. Юрий Петрович, ну, надо активизироваться. Напоминаю, что задача к осени иметь тысячу членов...

- Да я стараюсь, но трудно у нас...

- Попробуйте на общественные организации выйти, на предприятия.

- Пробую.

- Главное, вы не отчаивайтесь, - потеплел голос московского товарища, почувствовавшего, видимо, безнадёжность в голосе Ершова. В любом случае - партия работать будет, исполком будет работать с вами, как с председателем регионального отделения. С людьми, я думаю, у вас тоже всё наладится. Шире взгляните вокруг себя, Юрий Петрович, шире! Ну, всего доброго. Как только наберутся очередные пятьдесят человек, сразу высылайте нам по электронной почте.

- Хорошо.

В трубке загудело.

- Папа, мне скучно, садись со мной.

Ершов понял, что не спросил, почему не приходит очередная порция денег на═ банковский счёт регионального отделения партии, председателем которого, по воле случая и собственной глупости, он является.

Налил чаю себе и сыну. Коля ковырял ложкой сырок, левой рукой уже крутил одного из своих роботов.

- Ешь спокойно.

- Папа, мне очень хочется увидеть настоящего робота.

Прибежала в кухню═ Катя, и её за стол усадил.

"Ясно почему денег не шлют. Я списки новых членов не высылаю, они - деньги... Да и не надо уж═ и денег их, лишь бы отстали! Не отстанут. Да и деньги - нужны..."

- Доел? Умывайся, пойдём гулять. Катю умыл и одел сам.

Вышли во двор, хотя двора-то, собственно, и нет: тротуар, ряд личных автомобилей, даже сейчас, когда многие разъехались на работу, машин пять стоит, чахлый газон, регулярно вытаптываемый цыганскими коровами, полотно узкоколейки, разбитая автомобильная дорога, забор вокруг гудящей котельной и у забора два мусорных контейнера с вечно вывороченным нутром....

У соседнего здания (пятиэтажный куб из силикатного кирпича) семейного общежития - куча песка, и скамеечка, пока ещё не сломанная имеется. Туда и пошли. В пакете у Кольки совок, ведро, машинка, робот - всё как положено.

- Мой город разрушен, - спокойно, констатируя факт, сказал Коля.

- Ничего, новый построишь.

- Приступаю к восстановлению!

И Коля занялся своим делом, Катя получив в руки пластмассовое ведёрко, стала собирать в него камушки, а Юрий Ершов сел на скамейку, закурил, конечно, сразу же закурил...

═Уже третий год как связался он с этой партией. Начиналось безобидно (впрочем, и сейчас ничего особенно-то страшного не было в этой "партийной работе", если б не принимал Ершов всё близко к сердцу)" однажды, приехав из Москвы, Роман Александрович Горячев попросил (дело было в помещении местного отделения Союза писателей), обращаясь к Цыплакову и Ершову:

- Братцы, подпишитесь, пожалуйста, под заявлением.

- Каким?

- Да вот партия новая Всероссийская организуется, наши люди организуют, так надо бы им помочь, здесь ячейку открыть, хотя бы формально, на бумаге. Вот, можете и устав почитать. Подпишитесь, братцы, чтобы будущие поколения не сказали, что мы ничего не сделали для спасения родины.

Подписали.

Потом вдруг пришло приглашение на съезд в Москву. Горячев и Цыплаков, конечно, уговорили Ершова съездить.

Так и ввязался. Сначала нужно было набрать в местное отделение сто человек, потом триста, теперь вот тысячу. А сколько пришлось выходить по разным кабинетам, сколько собрать справок и подписей, чтобы зарегистрировать отделение в местном управлении юстиции, открыть счёт в банке. В этой беготне он однажды впервые по-настоящему почувствовал, как болит сердце. Шёл в управление юстиции, нёс какие-то бумаги, надеялся, что на этот раз всё правильно, всех подписей хватает, ничего переделывать не придётся... И защемило, сдавило. Ершов, осторожно дыша, добрёл до скамейки на остановке автобуса, посидел, потом решился выкурить сигарету, пошёл... Сто человек он набрал довольно легко - в то время ещё работал детским тренером, пришлось просить родителей помочь, помогли многие, да и помимо работы знакомых хватало. Кое-как набрал и триста человек. Но тысяча... Больше никакой партийной работы пока и не было, а чего делать-то? Тут только успевай бланки заявлений подсовывать. Сам себе уже начал казаться каким-то проходимцем. А устав у партии хороший, правильный, патриотический...═ Есть, конечно, и положительная сторона - редкие и не регулярные, но совсем не лишние переводы денежных сумм из Москвы на работу отделения...

- Катя, не мешай! - не подпускал сестрёнку к своим постройкам Коля.

- Ей же тоже охота, - вступился за Катю отец, но тут же и позвал её к себе, понимая, что архитектору Николаю сейчас не до сестрёнки.

- Папа, а не поможешь ли ты мне строить?

- Нет, Коль, ты уж давай сам. Смешно ведь, если бородатый дяденька будет в песке копаться...

На Колю этот довод подействовал, продолжил возведение песочных домов один.

"Ну где я им людей найду, ну где?.. А, плевать, пусть с должности снимают, хватит..."

К песочной куче подошла молодая женщина и девочка помладше Коли.

- Иди, покопай, - сказала мама и встала в сторонке, искоса глянула на Ершова. А девочка, косолапя, устремилась в песок с совком и ведёрком в руках.

Коля встрепенулся, грудью встал на защиту своего города.

- Осторожно, сюда нельзя, здесь идёт строительство.

Девочка═ остановилась, поглядела, раскрыв рот на Колю, и пошла в другой конец кучи. Катя, сидевшая до этого на коленях у отца, устремилась к девочке, и они занялись там чем-то, присев на корточки.

Ершов курил. Женщина помогала девочке заполнять ведёрко песком... Коля, наверное, чувствуя за собой некоторую вину негостеприимства, подошёл к девочке, сказал:

- Меня зовут Коля. Это моя сестрёнка. Вон мой папа.

Девочка взглянула на него, встала с корточек и заявила:

- Сюся! - и песок из совка в Колю швырнула, хорошо хоть не в лицо, на рубашку.

- Ксюша, ты что? Разве так можно? - преувеличенно-возмущённо═ воскликнула женщина.

- Да ничего страшного. Колька, не приставай к людям.

- Я и не пристаю. Пойдём, папа, домой.

Он не обиделся на девочку. Чего на неё, малышку, обижаться-то. Ему-то ведь уже четыре года, и он не просто так - а Коля Ершов - старший брат своей сестры, и папа у него вон какой.

А Юрий Ершов усыпал на ходу - засиделся вчера (точнее сегодня ночью) над "Бытом..." кузнецовским.

- Сейчас мультики по видику посмотрим, да?

- Да, папа. "Ну, погоди". Только ты тоже смотри, - ответил Коля.

- Ну конечно.

Из двери подъезда вышел сосед в железнодорожной форме, широко улыбаясь, сказал:

- Читали, читали, хорошая статья.

- Спасибо. - Ершов, во-первых, не знал о какой статье идёт речь, а во-вторых - он всегда смущался от таких слов, нужно бы что-то ответить, чтобы не сказали, что, мол, зазнался, и нечего отвечать-то... Но приятно, конечно, редко только бывает такое, чтоб сказали вот так. Чаще - ощущение, что пишешь в пустоту.

Сосед ушёл к своей сияющей под солнышком машине, а Ершов с сыном и дочкой вошли в тёмный подъезд.

Коля сперва занялся в кухне рисованием. А Юрий Ершов уложил дочку на дневной сон, уснула она после прогулки быстро.

Поставил сыну мультики и на диван прилёг, вздремнуть.

- Папа, не спи.

- Я не сплю.

Через какое-то время:

- Папа, смотри мультики.

- Смотрю, Коль, смотрю.

Ещё через какое-то неизвестное время:

- Папа, телефон!

Резко вскочил, качнуло. Вышел в коридор, снял трубку.

- Да.

- Юрик, привет.

- Привет, Сергей.

- Ну, знаешь, как твои выступили-то?

- Да. Молодцы.

Позавчера и узнал Ершов, что его, теперь уже, год как, бывшие ученики Рома Лысков да Саша Кочетов стали призёрами на, как пишут в официальных бумагах, Первенстве Северо-западного федерального округа РФ по самбо, получили путёвку на Первество России. Не ахти, в общем-то, какое достижение, но для их города, и даже области, значительное.

- Я вот чего звоню-то, - Сергей Ударов сделал паузу.

- Чего?

- Чэпэ в Метеоре-то.

- Что такое?

- Да Викторыча на взятке прихватили.

- Ну.

- У меня сегодня с ним беседа, на два часа договорились, ты не сможешь подъехать?

- Очень нужно?

- Да надо бы.

- Постараюсь... Слушай, я перезвоню тебе на сотовый.

- Добро.

Ершов набрал номер телефона жены.

- Как дела? Пораньше-то не сможешь придти?

- А я уже выхожу. А что?

- Дома скажу. Жду.

У жены сейчас городской школьный лагерь, как уж удаётся ей иногда уходить с работы пораньше - непонятно, но очень кстати.

Перезвонил Ударову.

- Сергей, я подойду. Только давай сначала переговорим, объяснишь хоть всё, а потом уж к Викторычу.

- Ну. Давай у памятника Ленину без пятнадцати два.═

- Добро.

Коля увлёкся мультиками. Передышка. Вышел на балкон. Закурил. Жарко. Солнце в зените. Но═ чернота кучится на горизонте, пожалуй, вечером гроза будет. Ну и хорошо бы, хоть грядки на даче польёт. Викторыч, Викторыч... Видать, крепко влетел, если Серёга засуетился.

Увидел Веру. Идёт. Не спутаешь. В льняном, собственной вязки, костюме, волосы ветерком раздуло. Красавица... Пошёл открывать входную дверь.

- Папа, я пить хочу.

Налил Кольке из графина. Дверь открыл. Уже стучит каблуками на лестнице...

- Чего, звонил кто-то? - сразу спросила.

- Мама, ты что купила?

- Ничего. Не перебивай.

═════ - Ударов.

Рассказал ей коротко суть дела, хотя и сам-то, собственно, не понимал ещё что там такое.

- Аккуратнее с Ударовым.

- Понятно... У тебя сколько осталось?

- Двадцать рублей.

- Десятку возьму на сигареты, а пойду пешком.

- Бери. А на что жить-то будем? До завтра-то ещё протянем, а потом?

- Вера, я всё понимаю.

- Партия-то собирается деньги высылать? Ты не звонил?

- А, звонили мне сами. Пока нет.

- Ну, и пошли они на фиг. Завязывать надо с ними...

- Я разберусь.

Ершов уже одевался, а Вера уже что-то готовила детям на обед.

- Ну, я пошёл.

Вера подошла к нему:

- Постарайся быстрее. И лучше не ввязывайся. - Поцеловала в щёку.

- Ладно. - И Ершов жену чмокнул. - Да! Телефон-то дай.

Вера подала сотовый.

Катя выбежала из комнаты, проснулась. Замахала радостно ручкой:

- Пока-пока-пока...

- Пока, Катюшка, пока...

Жарко. Но Ершов, принципиально, в сером пиджаке, белой рубашке, чёрные брюки, полуботинки чёрные же. И уже запылились полуботинки-то. Не любит этого Ершов, да губку для обуви забыл прихватить. А в кармане десятка. И дома десятка. И получка через неделю. У Серёги занять? Нет. Нет, нет...

Дома, собаки, деревья, девушки с оголёнными по моде животами, матюгающиеся школьники-каникуляры. На стене надпись: "Мы уже здесь! НБП!" Все стены, паразиты, поисписали. Река. Медлительная, неширокая. Вся в жидком солнечном золоте. И храмы по берегам. А дальше, за рекой, над═ городом - золотое сердце - купол колокольни Софийского собора...

Пешеходный мост. Когда-то деревянный был. Теперь каменный. Выщербленные ступени...

С этого, правда, деревянного ещё, моста прыгнул по весне и растворился в этой реке, герой чудесного рассказа Романа Горячева "Человек-река".

Спустился с моста и, ничего не поделаешь, мимо "собаки" надо идти - глаза б не глядели... "Собака" - это "памятник столетию электрификации города": площадка, вымощенная фальшивой брусчаткой, "старинный" деревянный столб с фонарём, а под фонарём, бронзовая, наверное, собака, пёсик, лапку задрал... Весело... Прям - "Аншлаг"...

Студенты тут кучкуются, подошёл один с бутылочкой пива к собаке, нагнулся, заглянул - как там, под лапкой-то... Молодая семья - муж, жена, ребёнок лет трёх. Усадили мальчика на эту собаку, фотографируют... Будет, что вспомнить...

"Я проклинаю человечество, я от него бегу, спеша..." А куда бежит-то Юрий Ершов - поглядеть на пойманного на взятке начальника своего бывшего, отомстить хоть этим поглядом... Да?

На стене старинного со сводчатыми окнами дома надпись красной краской метровыми буквами: "Алигархов на нары! НБП". Бедные "алигархи", бедная НБП...

Надо же - Ударов не опоздал, как обычно это бывает, вон его белая "девятка"

- Привет.

- Привет, Юрик, садись.

Сергей Ударов ростом с Ершова, но шире раза в два, чем, не худенький тоже, Юрий. Его коротко стриженная голова, как крепкая бугристая картошина. Сейчас он в белом костюме (ворот изнутри уже почернел).

Ершов сел на свободное сиденье рядом с ним:

- Ну, чего там случилось-то?

- Мне сегодня приятель утром позвонил, директор одной тут строительной фирмы, как бы. Они выиграли конкурс на ремонт "Метерора", деньги им город переводит, как бы. Пришёл в "Метеор" - к нему Викторыч подкатывает и напрямую говорит - откат пятьдесят штук. Олега, не будь дураком, Викторычу сказал - да, и тут же поехал и заяву в ОБЭП накатал. Там уж и деньги были готовы, чтобы Викторычу дать и взять его. Хорошо - мне позвонили, следователь тоже мой знакомый оказался. Я попросил пока, как бы, ничего не делать, подождать. Пожалел, честно говоря, Викторыча, у него же сердце больное. Но поговорить с ним надо... Пусть, на фиг, сам увольняется...

- Так взятки-то не было, надо было дать. А так - ничего ведь не доказать.

- Докажем, припугнём его и всё. Совсем уже зарвался.

- Да, - согласился Ершов. - Ну, давай поговорим.

- Я диктофон взял, - Ударов достал из внутреннего кармана маленький чёрный кассетный диктофон. - Ты умеешь пользоваться?

- Умею.

- На.

Ершов включил диктофон, сказал несколько слов, прослушал, перемотал на начало. Работает. Положил в боковой карман пиджака, так, чтобы было удобно, сунув руку, нажать на клавишу.

И через пять минут белая "девятка" въезжала во двор спортивного клуба "Метеор", в котором Ершов десять лет отработал тренером по самбо.

Здание старое - перестроенная электростанция, но,═ говорят, что и электростанция стояла на фундаменте взорванного храма Божия... А вот и Викторыч на крыльцо вышел. Будто встречает.

Увидев идущего к нему Ударова, да и Ершова с ним, директор спортклуба "Метеор" Павел Викторович Мухин, невысокий, полный═ мужчина в сером свитерке, замер в недобром предчувствии, мышастые глазки забегали.

- Ну, чего, Викторыч? - Ударов как будто фамильярно-приятельски хлопнул его по плечу - Мухин едва удержался на ногах.

- Ты чего дерёшься-то, - по-детски залепетал и в здание дёрнул, в кабинет побежал, под прикрытие завуча своего Марии Венедиктовны.

Ударов и Ершов проследовали за ним, мимо вечно недовольной хамоватой вахтёрши.

Юрий нажал кнопку диктофона.

Викторыч уже забился в свой угол, за стол, в своё директорское, с недавних пор кожаное и крутящееся, кресло. Ближе к двери сидела за широким светлым столом Мария Венедиктовна, с чёрными (крашеными конечно) волосами, увядающая красавица. И на решительного Ударова, и на Ершова взглянула она удивлённо и чуть презрительно как всегда.

Ударов сел на свободный стул перед директорским столом, Ершов рядом.

- Ну, расскажи хоть, Павел Викторович, как взятку вымогал, сколько просил? А-то меня вот всё бандитом называют, а я так не умею.

- Вы чего, ребята, шутите?

- Я вызову сейчас милицию, - подала голос Мария Венедиктовна.

- Я сам могу вызвать. Может и вызову. Смотря как сейчас побеседуем, - доброжелательно откликнулся Ударов.

- Не надо, Мария, - сказал Мухин.

Он бы и рад уж наедине побеседовать, да боится быть битым.

А завуч не уходит - верная боевая подруга, здоровье мухинское бережёт.

- Ну, так расскажешь?

- Олег, что ли, тебе-то сказал?

- Олег, Олег. А ты, видать, не только у него просил?

- Вот именно, просил, а не требовал. И не себе, а на спортивное оборудование.

- На оборудование? Ты сказки-то не рассказывай. Я ведь тебе напомню, как ты на лапу брал за предоставление зала для соревнований.

- Давали, дак и брал.

- Ничего страшного, конечно, Викторыч, но на год условно потянет.

И тут пауза наступила. И все, наверное, подумали: ну, и что дальше-то?

Наконец, Мухин сказал, обречённо-устало:

- Вы хотите, чтобы я уволился? Не уволят. Мне год до пенсии, а на мне тут всё завязано. Брать я ничего не брал, и ничего не докажут.

- Посмотрим, - сказал Ударов. И встал, пошёл к выходу. И Ершов пошёл.

В машине включили запись. Хорошо всё прослушивалось.

- Отлично, - сказал Ударов, забирая диктофон. Предложил отвезти Ершова, что редко бывало. Ершов не отказался. Но вышел, не доехав до дома, захотелось прогуляться.

- Ну, давай, Юрик, спасибо, что пришёл, звони. Дали хоть втык Викторычу, на кукан подцепили, а то оборзел.

- Да. Ну, давай, спасибо.

Юрий закурил. Шёл неторопко к дому. Что-то, пока неясно, беспокоило его в этой истории с Мухиным. Потешился, конечно, увидев испуганного Викторыча, послушав, как оправдывается он дрожащим голосом... А дальше-то что?..

Запиликал мобильник.

- Да, Вера.

- Ты где?

- Подхожу уже к дому.

И увидел Андрюшку Семёнова. Тот уже помахивал издали узкой ладошкой, зная, что Ершов видит плохо.

- Юрий Петрович, здравствуйте, - безобидно-насмешливо, как всегда, приветствовал.

- Наше вам, Андрей Борисыч,- в тон ему откликнулся Ершов.

- Как поживаешь, чем занимаешься?

- Я всё тем же. А ты всё там же?

- Давно уж нет. На вольных хлебах

- Попиваешь, в общем, - констатировал Ершов.

- Не без этого, - охотно согласился Семёнов.

- Рисуешь хоть?

- Во всех салонах мои работы висят, как же... А ты пишешь?

- Работаю, много, творчески.

И тут, как это бывало у Семёнова, неожиданно включился творческий огонь:

- Ну чего ты там пишешь! Кому это сейчас интересно! Вот сюжет: на городской свалке встретились двое...

- И полюбили друг друга, - подхватил Ершов.

- Причём, оба - мужики...

- Один - старый негр Бил, другой русский Иван...

- Иван - безногий инвалид...

- Бил попал на свалку нашего города в контейнере с просроченными ножками Буша...

Оба, и Ершов, и Семёнов любили такие моменты. И оба сейчас сдержанно улыбались, давя в себе смех.

- Вот и написал бы для прикола, - посоветовал Семёнов.

- Написал бы. Жалко время терять, - серьёзно ответил Ершов.

- Нет, Юрий, никогда ты не станешь популярным писателем.

- Желаю тебе, Андрей, стать популярным художником.

- Спасибо. Ты здорово загорел.

- Спасибо. А ты здорово постарел.

- Кто? Я? - возмутился Семёнов. - Ты на себя-то посмотри - оброс, как чебурек.

- Когда женишься-то?

- Не дождёшься!.. Батюшку-то давно не видел? - уже серьёзно спросил. Это он об их общем знакомом, когда-то Володе Емельянове, а ныне - отце Владимире.

- Давно.

- Увидишь - привет передай.

- Хорошо.

════ На том и расстались.

"Умеют же люди легко жить", - позавидовал Ершов.. "Хотя... Пропитый талант. Богом ведь даный..."

- Что-то ты долго к дому подходил, - встретила жена.

- Папа, я так скучал без тебя!

- А уж как я-то без вас.

- Ну, чего сходил-то?

- Да ничего. - Рассказал ей коротко всё.

- Опять тебя Ударов использовал, - подвела Вера итог.

Он не ответил. Зазвонил телефон. Не сотовый, домашний. И явно межгород.

- Да.

- Здравствуй, Юра.

- О! Алексей, привет.

- Ну, прочитал я═ наконец-то твои рассказы.

- Так.

- Знаешь - один очень хороший, остальные - просто хорошие.

- Ну, спасибо.

- Буду предлагать тут. Думаю, пойдут.

- Спасибо.

- Как, вообще, дела, как Николушка твой, Катюшка, Вера.

- Всё хорошо, Лёш. Ты-то как? Когда в гости приедешь?

- Я нормально, в сегодняшней литературке можешь прочитать мою статью. Приехать не могу пока - вроде и близко подмосковная Сибирь, а так просто не выберешься.

- Жаль.

- Что поделаешь. Рад бы и я тебя на святой московской земле увидеть.

- Тоже пока не выходит.

- Да, чуть не забыл, тебя Марина Соколова упомянула в своей статье в "Новом мире". Видел?

- Нет.

- Ну, посмотри, последний номер... Ну что ж, целуй своих, пока.

- Пока.

- Наш московский критик? - спросила с улыбкой Вера.

- Да, господин Жерехов.

- В гости, значит, не собирается?

- Не собирается.

- А потом соберётся, да не пустим, так и передай в следующий раз.

- Передам.

- Папа, ты поможешь мне робота сделать?

- Поем только. - Сказал, да и обманул сына-то, потому что уже пора было на работу собираться, только поесть да сумку собрать и было времени.

Ели макароны с сосисками.

- Похвалил рассказы мои Лёша.

- Ещё бы. Похвалой только сыт не будешь...

- Фёдор Михайлович, картошечка-то тю-тю. Да?

- Да. Завтра нам кушать будет нечего. - Вера заглянула в холодильник. - Позавтракать найдём чем, а дальше...

- Прекратите этот разговор, - заявил четырёхлетний Николай, и схлопотал ложкой по лбу от отца. Не больно, но обидно. Всхлипнул, но, по-мужски, взял себя в руки и заявил: "Ну и что, жизнь на этом не закончилась". Катя залезла рукой в Колину тарелку, вытащила кусок сосиски и сунула в рот.

- Ой, Катя, что ты делаешь!

- Ешь давай, - подтолкнула═ Колю мать, - а то она сейчас всё у тебя вытаскает. - А дочке сказала: - Ая-яй, Катя.

Выпив чаю, Ершов вышел на балкон, покурил и стал собираться на работу, на дежурство своё сторожевое.

В чёрную сумку с черезплечным ремнём сунул синюю тетрадь большого формата - там кое что начато, может и попишется; записную книжку затертую и мятую взял; книгу - Чехова сегодня...

- Папа, а ты не уйдёшь?

- Я уже пошёл, Коля,═ на работу.

Тут-то Коля и не сдержался, в рёв пустился, сквозь всхлипывания проговорил:

- Ты же только что пришёл...

- Что делать, Коля. Работать-то надо, а то денег не будет.

"А работаю, так есть? - ехидно подумал.

Коля, от расстройства, занялся уж своими роботами любимыми, собирал из конструктора, не вышел прощаться из комнаты. Катя опять замахала: "пока-пока..." Вера═ поцеловала в щёку, "позвонишь" сказала.

И опять пешёчком почти туда же, откуда пришёл, в центр города. Храм, в котором он и работает, в самом центре.

И опять по берегу, и по мосту, и мимо "собачки", мимо деревьев, домов...

В киоске купил "Литературную газету", сунул в сумку - вечером Лёшу Жерехова почитает.

Мимо "Метеора" протопал, не глядя в ту сторону. Ну, их...

Вот и церковь. Покрова Пресвятой Богородицы. Рядом═ двухэтажное деревянное здание с надписью над входом: "Церковная лавка". Но там не только лавка, но и бухгалтерия и кабинет настоятеля. Там-то в коридоре у столика с телефоном и сидит и лежит ночью Ершов. А за этим зданием два гаража, и ещё здание столовой (по-церковному - трапезной) - всё под его охраной.

У входа в храм старый клиент - потрёпанный мужичок, работающий под "освободившегося", якобы, не хватает на проезд до своего города. Уже вторую неделю. Вот к старушке привязался, клянчит, и она, сердобольная, полезла в сумку за кошельком.

- Слышь, - окликнул Ершов, - у тебя в кармане больше, чем у неё...

- Верно говоришь, верно... - У него тактика такая - со всем соглашаться. ═Потому так долго и терпел его Ершов, но сегодня он злой.

Бабушка всё же сунула горемыке денежку, на Ершова, вроде как и осуждающе глянула, посеменила.

- Всё, пошёл отсюда, чтоб я тебя не видел.

- Верно говоришь, верно...

- Пошёл!

Он и пошёл вихляющей походкой в сторону автобусной остановки и пивных киосков. Ершов специально на крыльце стоял - проследить, чтобы ушёл.

Попрошайка к парню═ обратился, тот нёс за горлышки две пластиковые полуторалитровые бутыли пива, да не на того нарвался:

- Я сам только что освободился, понял! Меня на справку не возьмёшь, понял! Устраивайся сам, братан, как можешь.

- Верно говоришь... - И дальше поплёлся.

А парень нырнул в развалины полусгоревшего дома напротив церкви (недавно ночью полыхнул), там теперь собиралась местная шпана.

Ершов перекрестился, пошёл в храм. На паперти стояла бабулька, ручку вытянув, тоже - постоянная. Кивнул ей. А дать-то нечего.

Навстречу идёт алтарник - высокий, молодой, безбородый, чернявый. Поначалу он долго не здоровался с Ершовым, но Юрий упорно здоровался и не кивком, а голосом. Так что пришлось в конце-концов и алтарнику этому отвечать. И сейчас буркнул что-то Ершову в ответ. Ну, ладно...

Поздоровался с продавщицами свечей, с бабульками смотрительницами и уборщицами. Служба только что закончилась, люди прикладывались к иконам, набирали в бутылки святой воды из большой пластиковой бочки с краном, крестились - кто троекратно с поклонами, размашисто, кто торопливо и неумело, и выходили из храма.

Отец Игорь идёт - молодой, длинный, в очках, с жидкой бородкой. Ершов подошёл под благословение.

════ Он выполнял обычные, уже почти автоматические, движения. В закуточке, где переодевались и отдыхали смотрительницы, взял тетрадь учёта дежурств, достал из тумбочки два навесных замка, подошёл к продавщице, получил от неё брелок с "тревожной кнопкой" и ещё один замок, от трапезной. Продавщица расписалась в тетрадке, что кнопку сдала, а Ершов, что принял, унёс тетрадь в тот же закуток и присел на скамейку - есть несколько минут пока продавщицы свои причиндалы сложат, пока уборщица пол протрёт.

В храме становится тихо, пустынно, вот уж и продавщицы ушли, и только брякает ещё ведром на паперти баба Галя.

Наконец и она убрала в свой закуток ведро и швабру, приложилась к иконе, перекрестилась у выхода, и Ершов поднялся, перекрестился.

- Оставайся с Богом.

- Спасибо, до свидания, - он навесил на дверь оба замка, ещё раз перекрестился и пошёл к трапезной. Там на подоконнике оставлена еда для него и для собаки. Взял себе только хлеб и сухари, для щенка банку с кашей. Запер и трапезную. А запирая, именно и подумал - "трапезная", и это древнее слово откликнулось вдруг памятью детства: пригородный монастырь, ныне действующий, а тогда музей, и рассказ экскурсовода, что в трапезной (тогда он, кажется, не понял смысла этого слова) этого монастыря были сожжены сорок монахов каким-то бродячим польским отрядом, захватившим монастырь...

Собачью еду оставил во дворе у сарайки, в которой поскуливал жалобно щенок. Но сейчас пока не до него.

Вошёл в здание, где располагалась церковная лавка и администрация, поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. И тут уже всё пусто, все ушли. Выложил на стол своё "питание", тетрадку достал, книгу... Набрал на телефоне свой домашний номер:

- Как дела у вас?

- Нормально.

- Никто не звонил?

- Нет.

- Ясно...- Слышно было, как кричит Катя: "Аво, аво!.." просит телефонную трубку. - Ну, ладно, пока. Я позвоню в полдесятого.

Набрал номер на мобильном:

- Антон, здравствуй. Папа, да...

Переговорив со старшим сыном, вышел торопливо на улицу, опять закурил. "Да, четырнадцать лет Антохе... Придётся ещё и перед ним ответ держать, звоночками-то не отделаешься... "

Глянул время - без пяти семь. Щенка он выгуливает в восемь. Вернулся в здание, сел в кресло, раскрыл "литературку". Нашёл статью Жерехова. Статья о Рубцове. Прочитал. Споткнулся на неточной цитате... А хорошая статья-то, отличная даже. "Поэт сиротской России". Точно, точно... Все мы, русские - сироты... Как там: "Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской кроны, но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей" Эх, Николай Михалыч, вот из-за того, что царскую корону растоптали - и осиротели, оттого и церкви рушили...═ Ну, это нам уже стало понятно. Благодаря и Рубцову, между прочим. Да, отличная статья. Вспомнилось, как стояли два года назад, в феврале, кажется, с Жереховым, у могилы Рубцова. А рядом и могила Сергея Чухина. Выпили, конечно. Стихи почитали... А приехали-то на кладбище откуда? Да как раз из того монастыря пригородного. Там ведь и могила Батюшкова, в монастыре-то... Вот ведь как... Как всё перекручено и связано - дёрнешь за одну ниточку и столько потянется... Ну, как тут не поверишь? В Бога, конечно.

"А хотел бы и я быть похоронен там, где хотел быть похоронен Рубцов".

Без двадцати восемь. Ершов отложил газету, вышел на улицу, обошёл храм, постоял у трапезной, покурил. Ещё совсем светло, жарко. Если не будет дождя - завтра надо идти поливать на дачу... Молодёжка собирается на площади перед храмом. Там и скамеечки поставили, будто для удобства им. Все с пивом, и все, конечно, через час другой побегут во двор церковной лавки по самой естественной надобности...

Пора и собачку выгуливать. Открыл сарайку.

- Привет, Мухтарик, привет.

Щенок крутится вокруг ног, подпрыгивает, тычется мокрым носом.═ Ершов кое-как вывалил кашу в миску, налил воду в другую миску. Мухтар жадно начал лакать, и Ершов в этот момент пристегнул поводок к ошейнику.

Мухтар пока еще, в три месяца, очень похож на настоящего немецкого овчара. На самом деле - помесь с дворнягой.

- Ну, пошли, рядом.

Только со двора вышли, подвыпивший мужичонка подвалил:

- О! Немец! - одобрителько сказал, кивнув на щенка.

- Да. - Ответил грубовато Ершов, пытаясь уйти от разговора, не останавливаясь.

А мужик рядом пошёл:

- Сразу видно, - говорит, - задница низкая. У восточно-европейских выше.

Мухтар, дурачок, вместо того чтобы рыкнуть на чужого, хвостиком виляет.

- Ой ты хороший, - мужик потянулся к нему рукой, чтобы погладить.

- Вот этого не надо, - уже совсем строго сказал Ершов.

- Ну-ну, мужик покачал головой. - Вот такие теперь. Для вас собака дороже, чем человек.

Ершов ничего не ответил, пошёл поскорее прочь, и Мухтар быстрее засеменил, норовя и побежать.

А чего ответишь? Он ведь согласен с мужиком-то. Развелось сейчас таких собачников, для которых их псина дороже человека, точно. Как сказал один его приятель: "Народонаселение падает, собаконаселение растёт". Да у него же в доме есть такой. Ходит со своим кобелём-телёнком какой-то бойцовской породы. Без намордника, конечно, да частенько и без поводка. Детишек пугает... Сказал ему как-то Ершов, а он в ответ:

- Он у меня смирный, не кусается. - Но так сказал, что ясно было, если бы не Ершову, с которым всё-таки в одном доме живёт, которого знает, ответил бы по другому, послал бы, в общем... Ну, вот и его за такого же приняли. Обидно, конечно, да не будешь же объяснять, что собака "казённая", что действительно нужна для охраны.

Обошли вокруг храма, вокруг трапезной, вернулись во двор. Тут Ершов спустил щенка с поводка. Закурил.

Щенок радостно носился, рылся с урчанием в куче земли, привезённой для клумб, трепал какую-то тряпку.

- Мухтар, ко мне! - хлопнул себя по бедру. - Ко мне!..

Наверное, на пятый раз щенок подбежал, счастливо повизгивая.

- Умница, Мухтар, умница.

Надо бы его дрессировать по-настоящему, да кто бы занялся. Он, Ершов, не умеет, да и некогда...

А хорошее имя - Мухтар. Не Бобик какой-нибудь, не Рэкс...

Фильм вспоминается старый, хороший. "Ко мне, Мухтар". Пожалуй, единственный, в котором Ершову нравился артист Никулин, по-настоящему нравился. Потому что не придурка какого-то сыграл, а мужика, простого русского мужика. И чем-то тот мужик очень напоминал Ершову его отца, тоже всю жизнь с собаками провозившегося, с охотничьими...

Наконец запер Мухтара в сарайке и побыстрее пошёл от неё, чтобы не слышать жалобный скулёж.

Всё-таки не выдержал, набрал на мобильном номер Жерехова:

- Молодец, Лёша, отличная статья. Но цитировать надо точно. А то заклюют рубцововеды всякие...

Жерехов, как обычно, попытался на критику возразить, но, в общем, конечно, согласился.

- А так, повторяю, - статья отличная.

- Ну, спасибо, Юра. Приятно слышать такое от сурового Ершова.

- Ну, всё, пока.

- Пока.

Ершов опять вышел на улицу. Шёл мимо храма, думал о чём-то... И не успел свернуть, уйти, избежать. Навстречу шёл явно пьяный, и уже явно к нему, человек. Парень, мужик молодой. Скуластый, короткостриженый, ростом примерно с Ершова, то есть невысокий, плотный, широкоплечий.

- Батюшка...

- Я не батюшка.

- А-а... Храм закрыт, что ли, уже?

- Закрыт.

- А мне надо поговорить. Можно с вами поговорить?

- Я всего лишь сторож.

- Ну и что.══ Вот скажи, - перешёл он на "ты", - чего так плохо-то? Вот я ничего плохого ещё не сделал, а плохо?

- Ну, может, раньше сделал, - Ершов не остановился, но и не ускорил шаг. И парень пошёл рядом.

- А кто не делал-то?.. Вот, знаешь, людей бывает не жалко, а зверюгу какую-нибудь жалко... Человека аннулирую - и не жалко...

Ершов остановился, не по себе чего-то стало, автоматически выщелкнул сигарету из пачки. Пришлось дать и этому неожиданному откровенному собеседнику. И Ершов увидел его глаза, органы зрения, которыми тот осматривал его сквозь воздух.

- Совсем аннулирую. И всё, и не жалею... А отец умирал, я его за руку держал, я не ревел тогда, а сейчас вот...- голос его дрогнул. Но продолжил он твёрдо и зло: - Я живу, как хочу, для себя... С женой развёлся...

- Дети-то есть? - Ершов попытался увести собеседника от опасной темы.

- Дочь. Два года не видел. Но я всё, всё для неё сделаю...

В общем-то, это была обычная пьяная "исповедь", если бы не пустой, точнее, какой-то автоматический, что ли, взгляд, да те непонятные страшные слова...

- Почему-то, мне легко с тобой говорить...

- Наверное, потому что не увидимся больше никогда.

Парень усмехнулся, точнее, просто автоматически растянул губы. И Ершов пожалел о своих неосторожных словах.

- Не увидимся... Ты меня, может, от чего-то плохого сейчас спас... Ну, бывай. - Резко отвернулся и пошёл прочь - твёрдо, трезво.═

А Ершов поспешил в дом. Запер входную дверь на два оборота ключа. И в этот момент загудела крыша надорванным листом железа, захлопали все незакрытые форточки. В окно увидел Ершов, как раскачиваются, гнутся деревья. Потемнело сразу. И он закрывал те форточки, которые можно было закрыть, те же, что были за запертыми дверями кабинетов, продолжали хлопать, стучать...

А у него в душе, будто такая же фортка неспокойная - хлопает и хлопает...

Когда Ершов устраивался сюда работать, была мысль: "Почитаю хоть спокойно"; была и тайная мысль, даже от самого себя, вроде бы, тайная: "Буду писать". Но пишется здесь плохо. Как там у Кузнецова: "А буду сторожем - не видеть никого по должности". Мысль ясна, но не точна, по крайней мере, в его, Ершова, случае. Видеть всё - по должности. И всех.

Телефонный звонок в себя привёл.

- Да.

- Чего не звонишь-то?

- Да, замотался, Вера. Как там у вас, всё спокойно, спят?

- Спят.

- Никто не звонил?

- Нет. Как у тебя-то?

- Да всё нормально. Ну, давай, до утра.

- Спокойной ночи.

И уже спокойно подумал о том парне. "Приврал, конечно, наплёл чего-то... Но что-то есть в нём такое..." Не смог сформулировать, что "такое"...

И вдруг что-то щёлкнуло внутри: вспомнил Семёнова, Жерехова, Ударова... Уже давно он думал о "поколении", и записи кое-какие есть. Он раскрыл записную книжку, полистал, нашёл то, что искал, перечитал. Взял ручку и стал писать. Не отрываясь, как всегда у него бывало. Написать всё сразу, до конца, пусть плохо, "по языку" потом доработает, главное стянуть все кончики мыслей...

МОЁ ПОКОЛЕНИЕ

Моё поколение русских (примерно от 30 до 40 лет) - первое поколение, родившееся и выросшее, а значит, воспитанное и самовоспитавшееся в обществе побеждающего потребителя: "мне-мне-мне..."

Родившиеся в 50-е годы, ещё застали времена искренней веры в торжество провозглашаемых правящей партии идей коммунизма и интернационализма; а если вера та была и не всегда искренняя, то победы-то были настоящие: космос, великие стройки, спорт, сильнейшая в мире армия... Застали они ещё и традиционную, вековую, перетерпевшую первые годы коллективизации, крестьянскую культуру. Деревня ещё жила.

Мы родились в годы осмеяния той веры, в годы анекдотов про Чапаева и Брежнева, в годы, когда мечтою многих стали победы не во имя Родины, а во имя себя: холодильник, хрусталь, ковры, джинсы, для "интеллектуалов"═ - тома модных писателей на полках. То есть - материальный достаток. И не просто достаток, а и сверхдостаток. Чтобы "не хуже,═ чем у людей", а желательно - "лучше, то есть больше...

Юность наша пришлась на годы перестройки, когда в головы и души наши обрушились потоки "правды", отнимавшей у нас остатки веры, развенчивавшей деяния отцов и дедов, вырывавшей у нас из-под ног родную почву и дававшей взамен жвачку демократической "свободы"...

А молодость наша пришлась на разгул той "свободы" - развал Союза, "приватизация", безработица, бандитизм, для одних - позорная несправедливая нищета, для других - неправедное шальное богатство. (А нищета ведь развращает так же, как и богатство, стоит только признать себя нищим - не духом, а материально).

А рядом - наши растерявшиеся в новой жизни родители. Или же родители, очень уж быстро понявшие эту новую жизнь, даже быстрее нас понявшие. Есть, есть и такие...

А на экранах - племя юмористов; всевозможные "фабрики", обещающие сделать если уж не из нас, то из наших детей непременно - "звёзд"; обаятельные ведущие, знающие, как легко и непринуждённо "стать миллионером" - и всего-то кроссвордик какой-нибудь отгадай, только не думай ты ни о чём важнее кроссвордов...

И вот мы такие, какие есть. Разные - богатые и бедные, внешне счастливые, вечно несчастные...Но, прежде всего, почти все - эгоисты и гордецы.

Эгоистичные и гордые педагоги, эгоистичные и гордые офицеры, и даже, порой, священнослужители (тоже ведь люди) эгоистичные и гордые. Эгоистичные и гордые мужья и жёны, мамы и папы... Бедные наши дети!

В моём поколении распался едва ли не каждый второй брак. Мы - поколение истаскавшихся по "любовькам", испившееся, искурившееся, изанекдотившееся...

Но, битые жизнью, пострадавшие в своей гордости и эгоизме, выжившие, мы начинаем прозревать. Мы начинаем понимать простые, в общем-то, истины: что умирать всё-таки придётся; что не в деньгах (и не в их количестве) счастье; что хоть загордись (даже если есть чем гордиться), а без любви искренней, жертвенной, всепрощающей - счастья нет; и что дети наши не по количеству денег потраченных на них, а по любви нашей отдадут и нам...

И мы обязаны понять, что отцы наши оставили нам восстановленную из военной разрухи страну, деды - великую Победу, бессчётные поколения предков - вечную Россию. А мы-то что оставим?

Наверное, я опять перехлестнул - так уж все и прозрели, так уж все и эгоисты... Ну, не все, конечно, не все...

А я ещё больше "перехлестну": я верю, что из моего поколения или из поколения наших детей - будет явлен России и миру Царь. Помазанник Божий. Да, я так верю. И так верю не только я.

И я знаю, что моё поколение уже поняло (или начинает понимать), что без веры жить невозможно. Не в себя, не в какой-либо общественный строй. В Бога.

... Едва он поставил точку, раздались удары в дверь. Стучали что-то уж очень сильно, настойчиво. Ершов вышел на верхнюю площадку лестницы, ведущей к входной двери.

- Кто?

- Открывай, узнаешь! - и опять удары.

- Чего надо?

- Башку тебе отрежу!

Ершов даже как-то успокоился.

- Не ломай дверь-то, сейчас открою.

И действительно, на какое-то время удары прекратились. А Ершов быстренько к телефону.

-═ Храм Покрова, церковная лавка. Приезжайте быстрее, дверь выбивают.

Удары возобновились с какой-то уже нечеловеческой силой, казалось - всё здание дрожит. Но дверь держалась. И замок оказался надёжным... Грохот, остервенелые крики:

- Открывай, открывай!..

Ершов глядел сверху на сотрясавшуюся от ударов дверь и думал абсолютно спокойно, без всякого волнения: " Ну, сломает, побежит по лестнице - я сверху, попробую ногой в грудь, потом всё равно сцепимся, упадём, наверное скатимся по лестнице... А там и милиция подъедет... Главное, всё время видеть нож..." Удары вдруг прекратились. Ершов выглянул в окно и увидел подъезжавшую милицейскую машину. Сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь. Мужик, как ни в чём не бывало, шёл мимо милицейской машины...

- Берите, его ребята, берите!

Вот сейчас в нём заговорила месть. Месть за то "спокойствие", которое было на самом деле страхом, даже не просто страхом, а ужасом. Ужасом перед силой, которой не сможешь противостоять со всем своим самбо, со всем своим хладнокровием...

И когда Ершов подбежал, двое ражих молодых милиционеров уже поставили мужика врасшарашку лицом к машине. И один уже охлопывал его, шарил по карманам. Показал Ершову иконку:

- Ваша?

═Иконка была совершенно новая, сегодня, наверное, только и купленная.

- Да он купил, наверное, - ответил Ершов.

- Ребята, я же ничего плохого-то не сделал, - подал голос мужик.

- А кто мне голову отрезать хотел? - злорадно спросил Ершов.

- Ты чего, мусульманин? - спросил милиционер и хлестанул мужика ═резиновой палкой. Тот охнул утробно и даже присел на одно колено.

- Стоять. - Милиционер развернул его рывком, спросил у Ершова:

- Видели его раньше?

Ершов узнал его сразу, да и до этого уже понимал кто это - тот самый, что подходил к нему, но почему-то сказал:

- Нет, не видел.

А мужик вдруг═ сказал:

- Ребята, убейте меня. Я уж давно хочу, чтоб меня убили.

- Ну, поехали, я тебя уважу, - ответил милиционер и затолкнул его в машину. Ершова спросил: - Заявление будете писать?

- Не знаю, как начальство скажет, - пожал плечами Ершов.

- Если что, пишите на начальника второго отдела.

- Ясно.

Машина уехала. Тихо стало, пусто. Ножа-то у него не нашли. "Может, выбросил". Ершов осмотрел═ площадку перед храмом, крыльцо церковной лавки. Не было ничего. А на двери увидел вмятины - ясно, что не от кулака и не от каблука. Может, камнем...

Покурил опять, побродил. Времени уже третий час. Надо бы и подремать. Не хотелось. И читать не хотелось и даже перечитать то, что написал только что...

Он вернулся в здание. Лёг все же на диван. Мысленно прочёл "Отче наш"... Очнулся, взглянул на часы - пять тридцать. Пора было выгуливать собаку.

В семь часов он снял замки с двери храма, сдал ключи, расписался в книге дежурств. И снова пешком - домой. Денег-то, как не было, так и не было. "Вера придёт пораньше с работы. Пойду занимать...А где занимать-то?.. Ну, найду, найду, где занять, но... ведь стыдно. Мне тридцать пять, я не лентяй, не дурак... Хотя, какое "не дурак"! Как говорится - если ты такой умный, то почему такой бедный? А хрен его знает - почему бедный!.. Нет, нет, нет! Нищета развращает, как неправедное богатство. Главное не признавать себя нищим... Ну, признавай, не признавай - детей надо кормить. И пойду занимать, как миленький пойду..."

═ Без пятнадцати восемь тихонько отпер дверь, вошёл в квартиру, снял обувь, умылся...

Коля спал на диване, Вера на полу на матрасе, Катя в своей кроватке. Обычно в это время она уже давно не спит, но сегодня спала. Встрепенулась, когда отец вошёл. Проговорила сквозь сон: "Мама, айки", - и снова ткнулась в подушку...

Ершов, не раздеваясь, прилёг рядом с женой и мгновенно уснул.

Очнулся оттого, что Катя твердила ему прямо в ухо "папа-папа-папа..." И горшок на груди.

3

- Сколько времени?

- Восемь.

Повторилось всё, что бывало каждое утро...

- Папа, сегодня мы отправимся искать Изумрудный город. Если найдём - Гудвин исполнит наши желания. У тебя, папа, какое желание?

- Ума побольше.

- Как у Страшилы... Катя, а у тебя какое желание? Ты, наверное, зайку хочешь?

- Айка, - подтвердила Катя.

- Ну, а у тебя, Коля, какое? - спросил Ершов.

- Робот, конечно! Настоящий, большой.

- Понятно.

Отправились искать Изумрудный город

За домом начиналась дорога, выложенная серыми бетонными плитами, по ней и ходили в Изумрудный город. Если не каждый день, то три раза в неделю - точно.

Коля вышагивал впереди. Катя держалась за руку, а точнее, за указательный палец отца.

Едва вступили на плиты, Коля запел:

- Мы в город Изумрудный

Идём дорогой трудной,

Идём дорогой трудной,

Дорогой не прямой.

Заветных три желания

Исполнит мудрый Гудвин... - тут он оглянулся на отца. И Ершов подхватил:

- И Колька возвратится

С Катюшкою домой!

Часа два бродили по голубой стране, по сиреневой... И, наконец, одолев злую Гингему, вернулись домой.

Пока Ершов варил кашу, дочка уснула прямо на полу. Ершов тихонько переложил её в кроватку. Колька, видимо, от усталости, придуривать начал:

- Я не хочу кашу. Папа, ну как ты не понимаешь! Не хочу! - Да ещё и рожи корчить стал.

Тут уж Ершов не сдержался, стянул тапку с ноги да пару раз по заднице шлёпнул. Рёв, сопли...

- Только разбуди Катю... - И, от греха, ушёл на балкон, оставив сына на кухне, закурил.

"Ну, сорвал?.. Легче?.. - И пристукнул кулаком по железной балконной перилине.

- Папа, ну давай помиримся, сказал сын, когда он вернулся в кухню.

- Давай.

Сцепились мизинцами правых рук:

- Мирись, мирись, мирись, больше не дерись. Если будешь драться, я буду кусаться!

После обеда и Колюшку в сон сморило, прилёг на диван. Лёг рядом с ним и Ершов.

И затрещал в коридоре телефон. Встал, метнулся к телефону, чтобы детей не успел разбудить.

- Да.

- Здравствуй, Юрий Петрович...

- А, здравствуйте, Полина Николаевна, здравствуйте. В августвоском номере дам ваш материал, - быстро, чтобы не дать старушке разговориться, затрещал Ершов, но был безжалостно остановлен.

- Юрий Петрович, я вам давала там фотографии и кой-какие документы для литературного музея...

- Да, я всё передал.

- Поторопилась я. Теперь вот═ поняла, что жить без них не могу. Я ведь одна, только памятью и живу... - Ершов оборвал не менее безжалостно:

- Я думаю, отдадут они вам, если попросите.

- Так мне и не съездить, ноги-то уж не ходят. Ты бы уж забрал, Юрий Петрович, да мне бы привёз. Да посидели бы поговорили, чаю попили, я ещё кое-что вспомнила...

- Хорошо, Полина Николаевна. Я постараюсь на этой неделе. Перезвоню вам... Да, да... Конечно... Да... Всего доброго... - Положил трубку.

Не стал ложиться к Коле, боясь разбудить, растянулся на полу, сунув под голову плюшевого медведя...

Полчаса сна, наверное, урвал.

Звонок.

- Да.

- Юра, я подхожу к дому, не усыпай.

Вышел на балкон, закурил.

А вон и Вера идёт - торопливо и устало одновременно. А если бы не она... Да спился бы он, Юрий Ершов, наверное, давно, если бы не она и не дети...

Курил он, как всегда, когда дети спят, с книгой в руке. Сейчас это были "Выбранные места из переписки с друзьями". И будто стукнуло в душу, и он быстрее пошёл в свой кладовочный кабинет, чиркнул в записную книжку: "Благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесёшь в них никакими законами и никакой властью!"

И пошёл открывать Вере дверь.

- Тише, не разбуди.

- Коля тоже спит, что ли?

- Да.

- Удивительно.

- Ну, я одеваюсь и пошёл.

Ершов быстренько переоделся.

- Чаю-то попей хоть.

- Не хочу.

- У кого занимать будешь?

- Какая разница.

Вышел на улицу. Закурил. Последнюю, между прочим, сигарету.

"Ударов отпадает, писатели отпадают, "Метеор" - отпадает, Семёнов... отпадает. "Прожектор". Да."

И он двинул обычным своим маршрутом - по берегу, через мост, мимо "собачки", мимо домов, церквей, деревьев - в центр. В редакцию районной газеты "Прожектор", где уже около полугода вёл литературное приложение.

Редакция в самом центре, в огромном административном здании, напротив ещё более громоздкого, напоминающего своей архитектурой слона, нависшего над городом, здания областной администрации.

В лифте поднялся на пятый этаж, прошёл по коридору, и вот дверь с табличкой: "Главный редактор газеты "Прожектор" Чащина Светлана Александровна". Ершов коротко стукнул и, не дожидаясь ответа, вошёл. Моложавая, с осветлёнными завитыми в мелкие кудряшки волосами женщина, разговаривала по телефону, Ершову кивнула приветливо, и он кивнул и присел пока на стул.

- Хорошо, хорошо, да... - Она положила трубку.

- Здравствуйте, Светлана Александровна.

- Здравствуйте, Юрий Петрович, мы уж думали вы не появитесь. Номер-то надо к понедельнику делать...

- Извините, подзатянул, да. Послезавтра принесу все материалы на номер. - Ещё ничего не было готово у Ершова для "Литературного прожектора", но, что послезавтра всё будет - он не сомневался, так всегда бывало, каждый месяц, в последние два-три дня всё делал. И ничего, получалось...

- Вот тут кое-что принесли авторы, посмотрите. - Светлана Александровна протянула целую пачку листов, тут и от руки было написано, и на машинке и на компьютере отпечатано. Ершов быстренько глянул. Большая часть "произведений" была подписана одной фамилией - Колобков. Этот необычайно плодовитый графоман завалил Ершова стихами и прозой. Да и не только Ершова. Все редакции областных и городских газет были завалены его творениями...

- Хорошо, погляжу. Кое-что и у меня есть. Завтра иду интервью брать у Сергеева...

- Хорошо.

Тянуть уж нечего было, Ершов напрямую спросил:

- Светлана Александровна, авансиком не выручите?

Она понимающе взглянула на Ершова, на мгновение задумалась:

═════ - В кассе-то нет ничего. - В свою сумку полезла, кошелёк достала.

- Нет, нет, нет... - поднялся со стула Ершов.

- И из своих-то не выручить, Юрий Петрович.

- И не надо из своих, ни в коем случае. Не переживайте, я найду, я ж в пяти местах работаю...

- Ну, извините уж.

- Спасибо, вам. Послезавтра принесу материал. До свидания.

Вышел на улицу. Жарко. "Придётся вечером на дачу бежать, поливать... В пяти местах работаю... Церковь, "Прожектор", партия, "Метеор" уже не считается, своя писанина, дача - тоже работа, причём, может быть самая любимая на сегодняшний день... Ну, куда?.."

И пошёл в сторону храма.

Хотел закурить, но сигарет не было. Только зажигалку в руке покрутил.

═════ Не зашёл в храм. Сразу в административный корпус. К настоятелю.

- Отец Василий, можно?

- Проходите, Юрий Петрович, - приветливо отозвался священник и поднялся из-за стола. Высокий, по-юношески стройный, с широким атлетическим разворотом плеч, длинные волосы в хвост собраны. Борода лопатой, с седыми жилками, и в бороде, как всегда, чуть ироничная, но добрая усмешка.

════ Ершов подошёл, сложив руки лодочкой, ткнулся губами в твёрдую ладонь настоятеля.

════ - Присаживайтесь.

════ - Отец Василий, - без раскачки начал Ершов, - нескромный вопрос - нельзя ли в счёт зарплаты в нашей кассе занять рублей пятьсот?

═════ - Подождите минутку, - отец Василий поднялся, вышел из кабинета. Ершов слышал, как он разговаривал за стеной с кассиршей...

Ершов давил в себе стыд. Всё нормально, обычное дело, житейское - денег перехватить...

- Бывает, Юрий Петрович, - сказал батюшка, вернувшись в кабинет. Не обидно сказал. - Пишите прошение на материальную помощь. - Дал лист бумаги и ручку...

Вот именно - не "заявление", а "прошение", даже это призывало к смирению.

- Отец Василий, мне, наверное, надо бы исповедаться...

- В субботу, Юрий Петрович, давайте, а в воскресенье и причаститесь.

═════ - Хорошо.

════════ Настоятель подписал бумагу.

════════ - Получайте в кассе.

════════ - В счёт получки, - опять сказал Ершов.

════════ - Нет, Юрий Петрович, это же материальная помощь, ничего отдавать не надо.

════════ - Да нет, как же... - замялся Ершов.

════════ - Всё нормально, Юрий Петрович, получайте деньги, - уже жёстче сказал настоятель, и Ершов вышел из кабинета.

════════ И уже с деньгами в кармане, выйдя на улицу, сам себя спросил: "А если б денег не надо было, когда бы на исповедь собрался?"

════════ Запиликал во внутреннем кармане мобильный телефон, купленный на двоих с женой.

════════ - Да, Вера.

════════ - Звонил Столяров, можно идти получать стипендию.

════════ "Ну, на полчаса бы раньше!.. Так и на исповедь бы не собрался..."

Областное управление культуры, где писатели получали "губернаторскую стипендию", было неподалёку, метрах в двухстах от храма, в старинном трёхэтажном здании на берегу реки. Ершов отошёл═ от церкви, купил в киоске пачку сигарет и закурил. И не захотел первым за деньгами приходить, пошёл к реке. И увидел Цыплакова, стоявшего на берегу. Решил не подходить к нему сейчас, мало ли о чём думает человек, да ещё глядя на воду... Но Цыплаков сам обернулся, и Ершов направился к нему.

- Здравствуйте, Игорь Александрович.

-═ Здравствуйте, Юра. Про пособие знаете?

- Да... Я написал рецензию на роман Кузнецова.

- Уже? У вас с собой?

- Нет. Я завтра в союз занесу.

- Я дак, честно говоря, не смог роман прочитать...

- Да, чтение не лёгкое, - согласился Ершов...

Получив═ стипендию, двинул всё-таки в "Метеор". Начальства сейчас там уже нет, но должна быть тренировка у старшей группы, которой теперь, после Ершова, командует Ударов. Лето, но тренировка должна быть, к Спартакиаде ребята готовятся. И у входной двери столкнулся - Павел Викторович Мухин собственной персоной. Как ни в чём не бывало, руку протягивает:

- Здравствуй, Юра.

И Ершов (вот же гадство!) руку ему подал, правда, промолчал, сразу в дверь, а Мухин своей дорогой... Это что ж значит, его, Ершова, за шестёрку при Ударове держат? Так ведь и есть - держат. И ведь подал руку, подал! Это уже не вежливость, это рефлекс какой-то, рабский рефлекс.

Вахтёрша развалилась грузным телом на кушетке, директор ушёл, можно и поспать.

В тренерской тишина, только постукивают кубики о доску: "игровой" Санёк обчищает в нарды тренера по боксу Красавина. Ершов не стал и заходить, двинул в борцовский зал. Парни посреди ковра валяются, лясы точат. С Ершовым здороваются, и то не все, а в глазах равнодушие... Ударов на скамейке сидит в своём светлом костюме с почерневшим воротником, разговаривает с крутолобым и глыбоподобным мужиком, незнакомым Ершову, хохочет лошадино.

- Привет, ну, как...

Ударов молчит о вчерашнем "разговоре" с Мухиным, и Петров не спрашивает. Всё ясно. Значит, опять для каких-то своих целей он тот кипеж поднял, Ершова использовал...

- Так, гвардия! Подъём! Разминочку начинаем, - командует Ударов и продолжает прерванный разговор с крутолобым.

Ершов посидел на скамейке и вышел, не прощаясь. И ушёл. Чтобы как можно дольше сюда не приходить.

Сам он начал заниматься дзюдо в двенадцать лет. А в семнадцать уже тренировал первую свою группу, в этом самом "Метеоре" и тренировал. Сходил в армию. Потом уезжал учиться в Ленинград, не доучился, вернулся домой и снова стал тренером. Как он любил всё это! Не спорт, а дух честной спортивной работы, то есть, просто - дух честной работы. "Пахоту" на борцовском ковре. Многие из нынешних старших ребят пришли тренироваться к нему семи-восьмилетними котятами. И проживались все обычные стадии отношений учеников к тренеру-учителю: учитель - Бог, учитель - просто учитель, учитель - дурак, нынешняя стадия. Но нет, не поэтому он ушёл. Он знает, что будут и следующие стадии: учитель - друг, и учитель - снова Бог... Всё это будет, уже независимо от того работает он с ними или нет. Он честно работал с ними. И теперь, поняв, что работать так, как нужно уже не может, он и не работает. Ершов не любил говорить "высокие слова" своим ребятам, хотя иногда и приходилось - о долге перед командой, о честной борьбе, о необходимости упорно тренироваться... И всякий раз, когда приходилось, потом - было стыдно почему-то. Поэтому и не сказал он им "прощальных" слов, но записал их для себя в блокноте: "Всю жизнь учиться. Ничего не бояться. Жалеть других и не жалеть себя". Может быть, это и было главное, что он вынес из своей тренерской работы. Более десяти лет работы в одну строчку спаялись...

Сел в автобус. Вышел на своей остановке. И, не заходя домой, пошёл в большой, недавно открывшийся в их районе магазин самообслуживания.

Катил перед собой корзину: яблоки, груши, молоко, сырки творожные, сыр "Пошехонский", масло "Вологодское", пельмени, сардельки, пачку чая, конфеты, печенье, батон... На триста с лишним рублей. Он любил вот эти закупки... А ещё полтора часа назад ни копейки в кармане...

- Ваш папа растратчик пришёл, - обычная его фраза после таких походов в магазин.

- Ну, папа...- Вера рукой за шею обняла, чмокнула.

- Папа, что ты принёс? - Коля уже тащил в кухню пакет с продуктами, Катя за ним поспевала...

За окном зашуршал дождик...

- Ну, поливать не надо идти, - сказала Вера.

"Да я бы с удовольствием сходил", - подумал Ершов.

Детей покормили, а сами пока не стали. Уже приближалось время "Спокойных ночей". Вера ушла с детьми в комнату, а Ершов набрал номер на телефоне:

- Трофим Матвеевич, добрый вечер.

- А-а, привет.

- Помните, мы с вами договаривались об интервью, как вы смотрите на то, чтобы завтра встретиться?

- Часов в двенадцать брякни мне.

- Добро.

- Папа, - Коля выбежал из комнаты, - мультик был про крота! У мышонка затопило дом, и крот его спас!

- Замечательно.

- Жаль, что ты не посмотрел.

- Ну, что ж делать...

- Не расстраивайся, может, его повторять будут, ещё увидишь...

Вера укладывала Катю, пела ей "спят усталые игрушки", а Юрий Ершов лежал на диване рядом с сыном, рассказывал ему шёпотом сказку, тут же на ходу, конечно, и сочиняемую..."Жил один грустный ослик. Пробегал мимо зайчонок, увидел его и спрашивает: "Ослик, ты почему такой грустный?" "Потому что у меня нет друга". "А давай, я буду твоим другом". "Давай"...

Уложив детей, пили на кухне чай.

- Завтра у нас закрытие лагеря, и в отпуск уходим.

- Наконец-то. Ты часам к двум будешь дома? Мне надо интервью у Сергеева брать. Номер горит, как всегда.

- Да уж, ты всегда до последнего тянешь... Ты, как удав, лежишь, ждёшь, а потом всё разом заглатываешь. - Вера усмехнулась. Усмехнулся и Юрий в ответ:

- Не жалеешь, что со мной связалась?

- Нет. Ни разу, ни на мгновение не пожалела. - И провела своей белой ладошкой по его коричневому от загара предплечью...

Ершов вышел на балкон, закурил. Шуршал лёгкий дождик, и он физически ощутил, как вбирает в себя воду земля, как напитываются влагой травы, и всё что сидит в грядках - редиска, морковка...

И сев за компьютер, он набрал первые два слова: "Любезный читатель". Так из номера в номер начиналась его "редакторская" колонка. Писал он её всегда наотмашь, разом, часто ещё за пять минут до того и не зная точно, о чём писать будет. Но через десять минут всё уже бывало написано. Он считал так - если что-то, какая-то мысль интересна ему, то ведь, наверняка, это интересно и кому-то ещё. А мыслей у него, в общем-то, всегда хватало, и нужно только было выбрать одну, начиная эту работу...

Сейчас он писал: "Июнь на дворе. Лето в полном разгаре, лето... Солнышко, каникулы, выпускные и вступительные экзамены, отпуска, дачные хлопоты... С недавних пор ведь и я дачником стал. Раньше думал, ну как можно, неделю отработав, ещё в выходные на грядках пластаться, купить всё легче. Но вот пришёл я в конце апреля на участок, теперь уже мой, года три как заброшенный, содрал граблями шкуру старой сухой травы, увидел под ней молодую зелёную травку - сердце дрогнуло... Наверное, для крестьянина мои дачные откровения покажутся наивными. Так оно, конечно, и есть. Но что делать, если и сами крестьяне, в огромной массе своей, с земли, то ли силой, то ли жизненными обстоятельствами, были сдвинуты. И теперь уже их дети и внуки не поле обширное пашут, а на шести сотках ковыряются. Всё же не может русский человек без земли. Тянет. Да ведь не все же и по городам разбежались - и пашут, и сеют, и урожай будет... Не случайно я столь подробно пишу о даче, о крестьянстве в литературном приложении к газете. Литература-то ведь наша от земли неотделима. Истоки русской литературы в молитве и в крестьянском укладе жизни. Я не только писателей "деревенщиков" имею в виду (между прочим, у того же В. И. Белова или В. Г. Распутина есть вполне "городские" произведения), я о духе нашей литературы говорю. О народности. А народ наш (даже я - сугубый горожанин) от земли неотделим. И не только же ради будущего урожая пластаемся мы на грядах или выводим трактор в поле, но и ради этого запаха сырой, живой земли. Душа наша всё помнит. И душа, и руки...

Встал я из-за письменного стола, взял в руки грабли, потом лопату и... оказалось - ничего, дело привычное.

════════════════════════════════════════════════════════════════════ Ю. Ершов"

Встал Ершов из-за письменного стола, вышагнул бочком из своего "кабинета" и пошёл на балкон, перекурить написание своей колонки.

Работы оставалось не много: раза в три сократить статью, хорошую, но слишком длинную, о Рубцове одного из рубцовских друзей по молодости; "вычистить" и опять же сократить рассказ начинающего, подающего большие надежды, автора; отобрать стихи для рубрики "Поэтическая тетрадь"; ещё кое-что по мелочи... Ну, конечно, продумать вопросы для завтрашнего интервью с Сергеевым, надо его подраскрутить...

Когда Юрий Ершов осторожно вошёл в комнату, Вера уже спала, и он не стал её будить.

4

С Сергеевым встретились в помещении Союза писателей - недавно отреставрированном двухэтажном деревянном доме.

Столяров, которого Игорь Александрович Цыплаков любовно называл "ксерокс Сергеева", предоставил им свой кабинет, а сам к Цыплакову, другу-врагу, и ушёл.

Закипела вода в электрочайнике, и Ершов налил две чашки чая. Закурили оба. Вот он - знаменитый автор бестселлеров, бородатый, улыбчивый, крепкозубый Сергеев. Мог ли мечтать Ершов ещё лет пять назад о разговоре с глазу на глаз с самим Сергеевым. И вот говорят же...

Ершов положил на стол диктофон, нажал кнопку. Первый вопрос из записной книжки прочитал:

- Трофим Матвеевич, случаев, когда мальчик из глухой деревни становился видным военачальником, политическим деятелем или писателем в русской истории множество, и всё-таки, расскажите, пожалуйста, как вы, мальчик из сибирской деревни, стали писателем.

Сергеев сразу заговорил, как хорошо работающий магнитофон - чётко, без пауз. Наверное, он уже много раз отвечал на подобные вопросы. Но Ершов не мог не задать этот, очень, конечно, традиционный вопрос - его, действительно, интересовало, как человек начинает писать, откуда что берётся. Он не мог понять, как сам-то писать стал...

- Совершенно случайно. Для меня писатель был, как некий небожитель. Семья у нас была большая - четверо взрослых и пятеро детей. Вятские переселенцы. Говорили у нас в деревне на вятском диалекте, и в школе нас потом даже учили правильно говорить, например, убирать букву цэ. Но, видимо, на меня и повлияла вот та языковая среда. Как в детстве человек напитается языком, вот то и будет потом на всю жизнь. Но эта языковая среда, наверное, была бы не востребована никогда, потому что все так жили и так говорили. Я потом уже, когда начал писать, вспомнил, как это было здорово, эти слова, этот диалект. Но это тоже всё могло бы ничего не значить. Видимо, к какому-то моменту накопился определённый багаж. В армии я много читал, там была очень хорошая библиотека...

И ещё минут═ двадцать он говорил безостановочно так же хорошо и красиво и интересно, как и начал, весь свой "творческий путь" рассказал...

═А потом будто бы произошёл сбой в магнитофоне. Сергеев замолчал, прикурил новую сигарету, отхлебнул чаю. И Ершов успел задать вопрос (ему очень хотелось сбить этим вопросом Сергеева, задеть этого самоуверенного человека):

- Не секрет, что вы сегодня один из наиболее коммерчески успешных писателей в России. Но мне кажется, что все ваши последние романы - это чисто коммерческая литература. Коммерческая в ущерб художественности.

Сергеев удовлетворенно кивнул, то ли сделал вид, то ли действительно был готов к этому вопросу. Отхлебнул ещё чаю, набрал воздуху, как перед нырком и - нырнул:

- Дело в том, что я это делаю умышленно. По этому поводу у меня есть целая теория. Мы, писатели, виноваты в том, что мы упустили своего читателя. Вину никто эту с нас не снимет, если мы её не смоем некими новыми формами, которые будут опять востребованы этими же читателями. Все эти приключения, авантюрные штуки, сделаны умышленно. Раз мы упустили читателя, он и начал читать всякую макулатуру, детективы, любовные романы, смотреть сериалы и он уже не может воспринимать серьёзную литературу... - Сергеев явно начинал повторяться, будто взял разгон, а теперь не мог притормозить, и Ершову даже показалось, что он достал, задел этого самоуверенного и несбиваемого Сергеева. - Литература шестидесятых-восьмидесятых годов ушла в прошлое, поскольку мы упустили читателя, мы должны возвращать его назад. Тот прекрасный, мощный пласт советской литературы не работает сейчас, нужно дать читателю сладкую облатку, горькую пилюлю сделать сладкой. Я нашёл форму, читатель будет читать всё, что я ему дам, и он воспримет все мысли, которые я туда заложил. Я считаю, что русская литература конца двадцатого - начала двадцать первого века уже другая, другая. Конечно, мы учились и начинали понимать мир по советской литературе, но что же теперь? Процесс остановился? - нет. Во всём мире умирает литература. Умерли литературы Германии, Франции. Наша, слава Богу, жива, она меняется просто. Европейской и американской литературе нечем сейчас похвастаться, у них нет таких авторов, каким был, например, Маркес. Я вижу, что литературный процесс очень сильно трансформировался, и если мы в эту трансформацию не войдём, значит, мы выпадем из процесса. И, естественно, что такая литература будет коммерческой. Ведь издатели-то тоже на сладкую облатку клюют. Сейчас принеси им обычный в старой традиции роман, они скажут - нет, мы это не продадим...═══════

Тут Ершов и успел вставить свой, как он думал, самый провокационный вопрос:

- Я слышал такую историю: один чудак на букву мэ, прочитав ваш роман "Волчья хватка", решил испробовать на себе, описанные вами растяжки, ну, разумеется, порвал связки. И вопрос мой - об ответственности писателя за своё слово. Связки-то ладно - срастутся. А вы не боитесь, что какой-нибудь духовно не устойчивый человек прочитав, допустим, "Аз Бога ведаю" духовный вывих получит? По- моему, в романе "Аз Бога ведаю" очень чётко прослеживается мысль, что христианство подсунуто нам, русским, взамен традиционного язычества, дабы ослабить нас.

Сергеев откинулся на спинку стула, поднял лицо вверх, будто откуда-то сверху читать начал:

- Подсунуть религию невозможно. Понятно, что крестили огнём и мечом, по-моему, из шестнадцати миллионов населения той Руси после крещения осталось девять, в течении примерно ста лет. Но не в этом дело. В то время был полный упадок того, что я называю - дохристианское православие, призванием варягов подтверждалось отсутствие собственной национальной элиты. - ("Да ведь ещё Ломоносов разгромил эту "норманнскую теорию"!..") - Но призванием варягов не решались духовные проблемы. А Византия в то время уже была очень развитым, выстроенным христианским государством. Русь имела тесные сношения с Византией: военные, политические, торговые. И христианство естественно пришло на Русь, никакого выбора веры на самом деле не было. И сейчас всё повторяется. Ведь менее всего меняется психология людей. Но сегодня нет в мире такой выстроенной духовной системы, каким было христианство тысячу лет назад. Возможно, в такие времена и приходят мессии. Как Христос в Иудею, где был полный развал. Но всегда, когда приходит Мессия, мы его не узнаём. - И замолчал, давая понять, что на вопрос ответил и ждёт следующего.

Ершов не стал напоминать об "ответственности писателя за своё слово". Уклонился так уклонися - это тоже ответ...

═И тут запиликала музыка на его мобильном телефоне.

- Да, - он отошёл с трубкой у уха в другой конец кабинета, к окну.

И у Ершова мобильник затрещал.

- Да, Вера.

- Ты скоро?

- А всё уже, закончили, скоро.

- Ну давай.

- Давай.

- Всё, пора мне, - сказал Сергеев, протягивая руку.

- И мне пора. Спасибо. - И они пожали друг другу руки и в глаза, кажется, испытующе взглянули.

Странно - в соседнем кабинете не было ни Цыплакова, ни Столярова. Но там сидел... Да, "патриарх" сидел. На стуле. Спина прямая, палку перед собой упёр и обе ладони на неё положил. А кисти рук не большие, и, кажется мягкие. На правой - старая бледно-синяя наколка: "Вася"... Седой, голубоглазый...

- Привет, - сказал, увидев Ершова.

И Юрий понял, что вот сейчас, когда нет никого, нужно сказать ему... что сказать-то?..

- Спасибо вам за всё.

Старик сдвинул брови, но не грозно, а досадливо. Сказал═ тихо и неожиданно чётко:

- Юра... И ты... Мне же стыдно...- И тут же, будто не было ничего предыдущего: - Где-то читал о тебе недавно.

- Наверное, в "Новом мире", - Ершов вспомнил, что Жерехов ему говорил о статье Марины Соколовой.

- Нет, где-то...

- Ну, ладно.

- Ну, я скажу, это уже всё, это шествие.

- Ещё ничего, а уже всё, - от смущения сдерзил Ершов.

И тут Цыплаков появился. Сразу к "патриарху" подошёл, руки пожал, заговорили они о чём-то.

- До свидания, - сказал Ершов.

- До свидания. Юра, - отвлёкся от своего разговора Цыплаков, - всё хорошо у вас? - Чувствовалось, что и хочет он Ершова расспросить про разговор с Сергеевым, и никак сейчас.

- Да, спасибо... А! Чуть не забыл - вот рецензия на Кузнецова. - Положил листочки на стол и вышел из кабинета.

И был обычный вечер, и обычная ночь наступила, все материалы для "Литературного прожектора" сделаны, осталось лишь интервью с Сергеевым ═оформить.

═Включил диктофон, фразу прослушал, щёлк - выключил, пальцы в клавиатуру, глаза в монитор. Последнее слово фразы забыл, перемотал плёнку чуть назад, ещё раз прослушал. Кнопкой - щёлк, по клавиатуре -тук-тук... Кажется, бесконечно... Но всё, всё. "Теперь питание компьютера можно отключить". Отключаю!

═Снова на балкон вышел, закурил... О Сергееве подумал уже без того раздражения, что было днём во время интервью. Вспомнил, с каким прямо восторгом читал первый его роман. И второй... И если бы знал только первые три его романа - считал бы живым классиком. Но ведь они никуда не девались те романы-то, они есть. И в них, между прочим, уже были намечены все эти "приключенческие штуки", получившие развитие в последующих его романах... И Кузнецова вспомнил опять. Вот два пути - в молитву и в литературный бизнес. Но ведь не всем дано быть монахами, и не известно, что ещё напишет Кузнецов, и что напишет Сергеев... И Ершов вдруг почувствовал как хорошо ему в этих мыслях, и как странно, что это он, Юрка Ершов, всё тот же мальчик, всё тот же рядовой солдатик, он, ещё не так и давно не отличавший Бунина от Булгакова, думает о литературе и о чём угодно, и нет предела его "думам". И он улыбнулся. И вспомнилась строчка Сергея Чухина: "Хорошо, коль есть о чём подумать, это ведь не каждому дано..." А ему, Юрке Ершову, это дано...

═Выкурил ещё сигарету и в комнату. И на матрас рядом с женой. Всё.

5

- Да.

- Юра, здравствуйте.

- А! Здравствуйте, Игорь Александрович.

- Я прочитал вашу рецензию...

- Да...

- И порадовался за вас. Думаю, и Кузнецов из неё много для себя почерпнёт.

- Ну, не знаю... Мне кажется, ему всё равно...

- Вы ошибаетесь.

- Спасибо, Игорь Александрович.

- Да не за что, Юра.

Ершов спешил в редакцию "Прожектора" с материалами для номера. Выпрыгнул из автобуса и, куря на ходу, шёл через зелёный солнечный скверик

- Здравствуйте, Юрий Петрович.

Сашка Кочетков - крепкий, светловолосый и голубоглазый пятнадцатилетний парень.

- Привет. К Спартакиаде-то готовитесь?

- Да, - как-то пренебрежительно сказал он.

- А чего так-то?

- А вы-то чего ушли от нас?

- Причин много... А я вам нужен ещё был? - тоже напрямую спросил.

- А мы вам?

- Ну, считайте, что я никуда не ушёл. Куда я ушёл-то, Саш? Я же чему пытался вас научить-то: думать и работать самостоятельно. Ну, и работайте. А я... Да дня не бывает, чтобы о вас не подумал... Ладно.... Всё... Давай.

- До свидания.

"Эх, ребятки, ребятки... Вот теперь и с этим ещё жить... Ничего..."

Сдав материал в редакцию, облегчённо вздохнул и никуда не торопясь, пошёл на остановку. И ехал не домой, а до конечной, с которой полчаса ходьбы до дачи. Пора, пора... Целый день одиночества и покоя. "Вот ведь дожил - от жены, от детей покоя ищу... Тишины хочется..."

Но, только вышел из автобуса:

- Юрий, привет!

Столяров.

Ну, что это такое! Деревня - не город. Куда ни сунься - везде знакомые...

- Здравствуйте.

- На дачу?

- Да.

- А я уже с дачи. Долго вы вчера с Матвеичем общались, я уж не дождался, ушёл.

- Да, поговорили... Знаете, мы всё с вами спорим, ругаемся даже... Вам действительно нравятся его последние романы?

- Да, очень.

- Ну, что ж... Но он играет, а вы - всё по честному...

- Ох, Юрий!.. Ладно, не будем сейчас. Я ведь знаю, что ты парень наш, свой. Всё равно мы будем все вместе.

- Да.

И редкая, но замечательно красивая улыбка осветила лицо Столярова. И Ершов улыбнулся.

Он шёл, сперва по асфальту, потом по грунтовой, сухой, до блеска утоптанной местами дороге.

Место - бывшее болото, изрытое мелиоративными канавами. Брошенные участки, а таких сейчас, кажется, большинство, позарасли ивой, осиной, шиповником. Покосившиеся домики, сараюшки, завалившиеся заборы. Но есть и образцовые хозяйства с ухоженными грядками, аккуратно выкрашенными домиками.

Высоченные свечи иван-чая, жёлтыё звёздочки зверобоя, ромашки, лютики и зелень, мягкая, ласкающая глаз зелень. И шмели с глухим гулом перелетают через дорогу, и оса над головой крутанулась и улетела. Трясогузка хвостиком дорожку промела. А когда═ подходил к своему участку, тут-то и встретил его своей трелью соловей - общее место всей русской литературы - "шельмец", "разбойник" и как там ещё...═

Участок Ершовы весной только и купили - по дешёвке, конечно, и то в рассрочку. Тут уже года три, как всё брошено было. Но всё же был домик недостроенный, но, главное, под крышей, кусты смородины остались, в остальном же - полная целина. Прямо посреди участка несколько берез, почти роща, рябины, осины, от канавы ивняк тянулся и почти всё, что свободно от деревьев, шиповником было забито...

А сейчас - три небольших грядочки с клубникой, грядки с редиской, морковью, свёклой, чеснок с луком стрелы пустили, а ботва картофельная═ на полметра вымахала, обещая и клубни крупные... Шиповник он повырубил, но тот уже снова пробивался повсеместно, две берёзы в центре срубил, рябину и калину, конечно не трогал. Осину безжалостно извёл и если где видел свежую вичку - драл с корнем.═ А берёзу всё же одну оставил - взрослую уже, с толстым в чёрных насечках стволом, с "плакучими" до земли свисающими ветвями... Тоже, как и соловей, общее место. Видно, не можем мы ни в жизни, ни в литературе без этих общих мест... Вспомнилось Ершову что-то из Фёдора Абрамова, где он ругал берёзу, всеми воспеваемую - мол, не прекрасное это дерево, а сорняк, с которым бороться надо. Может быть по этому, вот из-за этой правильной рассудочности, и не смог Ершов осилить ни одной крупной вещи Абрамова...

Сорняк - да... А как без неё-то, одна картошка да морковь на участке должны быть что ли?..

Юрий вошёл в домик, переоделся в драные джинсы и футболку, кроссовки старые натянул и вышел на крылечко, сел, закурил, обозревал свои владения преображавшиеся его волей и любовью.═ А дело к полудню уже, жарко. И тишина вдруг повисла - ни птицы не слышно, ни комарика, ветерок листвой не шуршит. И Юрий замер...

И в этой-то тишине вдруг рявкнула музыка разухабистая, которую "шансоном" теперь называют. И каждые выходные так - приедут эти соседи жизнерадостные и, видимо, со всеми радостью своей поделиться хотят. А сегодня вот и на неделе...

И Ершов, подхватив ведро и большую пластмассовую тёмно-зелёную лейку, пошагал к недалёкому пруду.

Спускался по тропке к деревянным мосточкам и увидел, как с них соскользнула в воду некрупная чёрная змея, ленточно извиваясь, уплыла к другому берегу. Ершов с внутренней опаской набрал воды и в следующие разы, подходя к пруду, начинал притопывать и постукивать лейкой о ведро...

Не отвлекаясь уже на лирику - цветочки-листики - полил всё, окучил картошку, надёргал редиски и моркови, салата нарвал, лука и двинул к дому.

Жена на сотовый позвонила:

- Из Москвы звонили, партия.

- Чего?

- Чего... Людей им надо.

- Да пошли они...

- И я так подумала... Ты всё там?

- Да. Иду домой.

Через полчаса Ершов снова был на конечной остановке автобуса. Стоял, курил.

Дворник, маленький немолодой человек в брезентовой робе, деловито сметал мусор в кучки с тем, чтобы собрать их потом лопатой в ведро и высыпать всё в контейнер. Юрий понимал его тактику - было время и сам метлой махал... Затянулся последний раз и бросил окурок в ближнюю кучку. И тут же услышал за спиной резкий женский голос:

- Молодой человек, поднимите и бросьте в урну!

Ершов обернулся. Лет пятидесяти на вид, какая-то вся расползающаяся, что ли, неряшливо одетая - длинная криво сидящая юбка, кофта, - женщина зло смотрела на него.

- Чего уставился? Подними и брось в урну!

- Вы же видите, я в кучу мусора бросил...

Нервно дёрнулась, махнула рукой, отошла в сторону, бормоча, но довольно громко:

- В своём же дерьме скоро утонете... - и ещё что-то, уже неразборчивое бормотала.

Люди, стоявшие на остановке, отрешённы - ничего не видят, ничего не слышат... Петров понял, что женщина больна психически, ненормальная... И стыдно ему за оправдания свои... Сел в подошедший автобус..."Ненормальная, да. На чистоте и порядке свихнулась... А что норма? Кто-то свихнулся на деньгах, на спорте... да на чём угодно! А я-то нормальный ли? Может и надо - думать о деньгах, о спорте, я же тренер, о здоровье, курить бросить, в конце концов. Интересны ли кому мои писания-страдания? Пушкин был, Чехов, Толстой... Что? Изменили мир?.."

Дома он наорал на жену, на детей. Курил на балконе.

Потом уж извинился перед Верой, Коле книжку почитал, Насте спел песенку...

... Повесть, то, что для него главное весь последний год жизни, неоконченная, зовущая из черновой тетради, к которой неделю уже не притрагивался - вот что покоя-то не даёт. Да разве только она - завтра суббота, исповедь, и надо не испугаться, не соврать...═ И в повести, как на исповеди,═ - не соврать, не испугаться...

Вера вышла на балкон, встала рядом.═ Долго стояли...

А ночь гудела машинами, проводами, котельными, мигала огнями. Небо было подсвечено электричеством. Но, всё равно, оно было темно, бездонно, необъятно...

═

Copyright (c) "Русский переплет"