Романы и повести
23 января 2009

КОЛБАСА

повесть

1

серьёзное дело

"Колбаса - дело серьёзное" - крупными буквами над проходной мясокомбината. И три поросёнка шпанистого вида: один в чёрных очках, второй в сбитой набекрень шапке, третий... ещё какой-то. Почему-то никогда не получается разглядеть эту картинку подробно, хотя она не только здесь, а и по всему комбинату - на дверях, на стенах; да и в городе на огромных рекламных щитах; и по местному телеканалу мелькает...

Да, колбаса это серьёзное дело. Особенно, для тех, кто её, эту колбасу, делает.

В проходную вливаются работники первой смены, приехали только что на комбинатском "пазике". Под ногами хлюпает февральская мокредь, - которую уж зиму подряд зимы-то и нет, - сверху серое-серое небо, в руке у каждого пропуск зажат.

И у Сергея Труфанова пропуск - на прямоугольнике пластика, под плёнкой фотография двухлетней давности (времени устройства на мясокомбинат), и, синими почему-то буквами напечатано: "колбасный цех, аппаратчик термической обработки колбасных изделий".

Приложил пропуск к датчику, пикнуло, вместо красного огонька загорелся зелёный, "вертушка" разблокировалась, кивнул, то ли здороваясь, то ли пропуская охранник с усталым лицом, в чёрной с жёлтым шевроном на рукаве униформе.

Прошёл. И впереди него идут, и позади, и изо дня в день, из года в год идут и идут - обвальщики мяса, технологи, засольщики, фаршесоставители, термисты, начальники цехов, слесари...

Идут все молча (и в автобусе все молчали, лишь звучала утренняя радио-музыка), может, ещё не проснулись, может, от осознания серьёзности предстоящего дела.

Сразу за проходной трёхэтажное здание конторы - директор, главный инженер, начальник охраны, бухгалтерия, отдел кадров, профком, и, кого там только и нет. А перед конторой, сейчас посередь серого ноздреватого сугроба, а в другую пору аккуратной, глаз радующей клумбы - серебристый бюст, с детства знакомый облик Ильича.

Все идут мимо, к цеховым корпусам.

В раздевалках, вдруг, оживление - и голоса, и смех... Ночная смена с утренней встретилась.

- Вовка! Лысая головка! Ты опять на работу?

- И как ни приду - ты уже здесь, уже успел, наш пострел!

- Колян, убери носки из шкафа, третий день дышать нечем...

Сергея ждёт, уже вымывшийся в душевой, переодевшийся Миха - коренастый, чернявый парень, с короткой стрижкой и открывающимися в улыбке крепкими белыми зубами.

- Здорово.

- Здорово.

Руки пожали. Присели на скамью, приставленную к большому столу, за которым в карты-домино режутся в перекуры и обед, чай пьют...

- Как там? - Сергей спросил.

- В Багдаде всё спокойно, - Миха откликнулся и передал ключи от сушилок.

- Колбаса вся есть?

- Вся.

- Массажёры?

- Большой в восемь, малый в девять. Да, сюрпрайс тебя ожидает - дополнительная заявка на триста килограмм.

- Ясно. - Мало приятного, да что ж поделаешь...

Стали собираться к столу картёжники - минут пятнадцать у них ещё есть. Труфанов попрощался с Михой и пошёл в раздевалку, к своему шкафу.

Выходя из раздевалки Труфанов глянулся в зеркало: белый колпак, снизу подогнутый; белый с синим воротником балахонистый халат; зелёные штаны, грязноватые снизу; ботинки-кирзачи в белом химическом налёте. Вихры из-под колпака задиристо, по-ребячьи выбиваются, а и седые волосы уж есть; глаза льдисто-серые; борода - полузапретная роскошь на пищевом производстве...

Когда устраивался на эту работу, ничего не сказали, а потом уж, какая-то старушенция из лаборатории увидела:

- Ну, с бородой вам придётся расстаться, если хотите здесь работать.

- Нет уж, я лучше тогда не буду здесь работать.

И старушка смолчала, и другой никто больше не приставал.

Цех большой, безоконный, в тусклом ламповом освещении - белый металл оборудования, низких квадратных тачек для перевозки мяса и фарша, кареток для развешивания и перевозки в камеры колбас; керамическая плитка на стенах и полу; длинные, с конвейерной чёрной лентой, столы для разделки мяса... Это основной цех. Сейчас здесь ещё тихо и пусто - пересменка. А скоро, через пять минут, ярко зажгутся все лампы, цех наполнится гулом огромных вентиляторов, скрежетом, звоном, стуком, криками рабочих и мастеров...

Труфанов же работает в отдельном цехе, называемом "цэ-эс-ка". Цех сырокопчёных колбас. Дверь в него из основного цеха - не всякий войдёт, ключ только у термиста, начальника цеха, да у технологини Ангелины Ивановны.

В цехе этом три огромные "климокамеры", в которых и происходит процесс копчения, да две сушилки, в которых после копчения еще с месяц доходят до кондиции десять видов сырокопчёных колбас. Здесь всегдашний гул работающих климокамер и сушилок, запах дыма сгоревших буковых опилок и химический запах моющих средств.

Тут у них (термистов-аппаратчиков) и отдельная комнатуха есть (электрощитовая вообще-то), а в ней топчан для отдыха-сна (тоже полузапретный), и стол, и электрочайник. Не шутка - сутки тут жить-работать.

И повлеклось время рабочее, то разгоняясь, то, будто останавливаясь, зависая (в чём? в вечности?): сделал необходимые записи в журналах - о том, что смену принял, что температура и влажность воздуха в сушильных камерах нормальные; побежал в отдел сбыта (по пути кому кивая, с кем здороваясь за руку, а с кем и расходясь без приветствий); там, "на сбыте", переписал из общей распечатки заявку на свою колбасу (и правда, триста килограммов дополнительно, да ещё обычная заявка на столько же); на обратном пути заскочил в "сто пятую" морозную камеру (на железной двери бумага под целлофаном: "закрывайте двери, берегите холод"), всю заставленную тачками с мясом; тут и массажёры - два вращающихся металлических барабана с задраенными крышками.

Нажал кнопки остановки обоих массажёров (автоматика! электроника!), открыл краны - со свистом воздух полетел в барабаны; раздраил люки, то есть снял крышки, подкатил под большой массажёр пустую тачку, снова кнопку нажал, барабан завращался в обратную сторону, вываливая оранжевые, склизкие, выгибающиеся, похожие на осетров, куски "карбонада юбилейного". Из малого массажёра таким же образом - "говядину купеческую". Обе тачки на весы и дальше, к столу, где две толстухи-веселухи делают "деликатесы" и отправляют их дальше для окончательной варки, копчения, запекания.

- Серёж, за кого голосовать-то пойдёшь? - любопытствует Оля.

- Ни за кого, - короткий ответ.

- А я дак за Ельцина, - хвастает Оля.

- Дура! - Света ткнула в товарку пальцем, задохнулась от хохота: - Ой-ой-ой... Дура! Он же помер!

Некогда тут с ними... Труфанов дальше спешит.

Фарш ещё не подают, колбасу не делают - ну, и ладно. Сергей нырнул в свой цэ-эс-ка.

Восемь банок (специальных ящиков из красной пластмассы) поставил на низенькую бойкую на ходу и легко крутящуюся во все стороны тележку и покатил в сушилку.

Сушилка на замке - самое дорогое тут, самая дорогая колбаса...

Открыл замок, откатил тяжёлую железную дверь вошёл: по середине проход, а по бокам стеллажи с висящими кобасами-колбасами-колбасами. Запах теперь уж и не замечаемый, а когда впервые сюда вошёл, думал, что нет, не привыкнуть к этому копчёному, жирному, пресыщающему сразу и надолго запаху. Ничего, привык. Колбасу, правда, "свою" не ест никогда...

Стеллаж 2Б1 - колбаса "Московская". Оставил на тележке одну банку и пристроился к стеллажу. Тут же на палке рулон вощеной бумаги с налепленными этикетками - разматывать его, срывать этикетку и лепить на батон колбасы, на каждой палке двенадцать батонов, как все проклеил - в банку их, а пустую палку в сторону. И клеить, и клеить этикетки... Работа монотонная, успокаивающая... Вспоминается шутка о больных из психушки, что будто бы наклеивают марки на конверты... Этикетку с рулона сорвал - на батон хлоп, пальцами по краям придавил, и опять, и опять... И не думается ни о чём... Или это какие-то очень поверхностные, не оставляющие следа мысли... И хорошо так-то...

Три банки "Московской" Сергей накидал - хватит пока, надо бежать в главный цех, там уж, наверное, фарш подали, колбасу делают.

Выглянул в цех - точно, Лена уж клипсатором чпок-чпок с двух концов кишку заполненную фаршем зажимает, сразу же и нитка с одного конца крепится, а Галя за нитки подхватывает, нанизывает мокрые мягкие батоны на палку, а палку укрепляет на каретке. На каждой каретке тридцать палок, и одна каретка уже полная.

Труфанов спешит к ней, подхватывает каретку, катит к своему цеху, опускает в лифте в свой подвал.

Раскатал длинный чёрный шланг, "продушевал", то есть, окатил водой колбасу и оставил в покое - пусть вода стекает. Пока вторую каретку грузят - опять в сушилку, клеить, клеить этикетки, укладывать, укладывать колбасу в банки...

Резкий, надрывающий ушные перепонки звонок (а иначе и не услышать) во входную дверь. Бегом туда.

- Серёжа! Срочно летней и южной по банке! - мастерица с отдела сбыта крикнула и уже бежит на свой сбыт... Как это всё не вовремя!

Быстро проклеил по банке "летней" и "южной", на сбыт, заполнил и подписал накладную... Уже готова и следующая каретка. А там и массажёр пора загружать...

Около двенадцати первая передышка. Вообще-то, с двенадцати до часа обед, но Труфанов на него не ходит - простоишь весь час в очередь, какой уж и отдых. В своей "комнате отдыха" вскипятил воду в электрочайнике, заварил чай, достал из пакета печенье... Опять звонок в дверь. На этот раз начальник цеха Игорь Михайлович - молодой, несуразно длинный:

- Сергей, здравствуйте. Как тут у вас дела.

- Всё нормально.

- Большая заявка?

- Да. Ещё ведь триста дополнительно.

- А, ну, ладно...

Ясно, хотел попросить чего-то в цехе помочь. Вечные эти припашки.

Вообще-то здесь ко всем обращаются на "ты" и по имени, но что-то Игорь чувствует такое или знает про Труфанова, что заставляет его говорить "вы"...

Сергей попил чаю и пошёл курить за климокамеры. Есть в цехе такой закуток - щель между стеной и задними стенками климокамер. Там и дымогенераторы - ящики в которые засыпаются опилки, сгорающие постепенно и дающие дым для копчения.

Сегодня уже загружена климокамера - пять кареток, засыпаны опилки в дымогенератор. Теперь только проклеить "заявку", да загружать-разгружать массажёры...

И он клеил этикетки, загружал-разгружал массажёры...

В шестнадцать-тридцать сходил в столовую. Опять загружал-разгружал... Заходил Паша из лаборатории - взял на анализ три вида колбас. Время зависло... Труфанов прилёг на топчан, закинулся фуфайкой, но перед тем, как уснуть набрал номер на мобильном телефоне:

- Привет, как вы там... Кашляет?.. У меня нормально. Давай.

Включил в телефоне будильник на двадцать два тридцать. Закрыл глаза... В первые дни работы здесь, только глаза закроет: и колбаса-колбаса-колбаса... "Небо в колбасах!" Теперь - нет. Закрыл глаза - и ничего, и спать, спать... И даже, если не спится - лежать и усыпать, потому что ночью могут и не дать поспать, да и время, время, глядишь - и пролетело, и ближе к дому...

И опять этот звон. И надо встать и открыть дверь. Но встать невозможно, невозможно - ноги свинцом налиты, спина - плита бетонная... Но звон не кончается. Да кто ж это так старается!.. Труфанов разрывает веки, трясет головой, будто можно вытрясти из неё этот звон... Будильник! Жмёт кнопку, выключает. Но сразу же и поднимается - стоит только закрыть глаза, не встать и снова уснёшь. Умыться. Заварить чаю... Ну вот - ожил, проснулся. Хочешь не хочешь, а опять тянуться в холодную "сто пятую" - выгружать "грудинку восточную" и "говядину отборную", загружать "карбонад юбилейный" и "говядину купеческую"... Сходил перегрузил - ручками, всё ручками в нутро массажёрное перекидал, тачки взвесил и подписал. Ещё чаю попил. Начал перекатывать к лифту тачки с нагруженными колбасой банками.

Уже ночная смена пришла - уже сосиски, колбасы ручейками потекли от скутеров, к клипсаторам, к кареткам и дальше в камеры-печки...

Покатил и Труфанов свою "заявку" в отдел сбыта.

На сбыте сейчас шумно и толкотно. Ночью самая работа - к утру в магазинах свежий товар будет.

Грузчики, молодые всё парни из студентов, грузят колбасы и сосиски в банки, на весы отвозят. Там всё взвешивают, записывают, и принимает товар уже "дальний сбыт", а оттуда - в машины, "Газели"-фургоны с теми же поросятами на бортах, с той же надписью: "Колбаса - дело серьёзное".

Крики тут, смех. У Олега, здоровенного парняги, музыка аж через наушники из плеера орёт.

Вовка, очкастый, по-обезьяньи длиннорукий и подвижный, банки на весы закатывает, покрикивает:

- Сосы молочные! - это "сосиски молочные". - Слива! - "колбаса сливочная". - Сосы венские!.. - Смешит весовщицу Тому. Да той уж не до смеха - успевай вес записывать да не перепутай.

Вклинился к весам и Труфанов со своей "сырокопчёнкой".

Вовка к нему:

- Дай батончик.

Сергей оглянулся. Раздача "батончиков" не поощряется, камер слежения натыкано по всему цеху.

- Здесь чисто, - понимающе говорит Вовка.

- Вон московская, бери живо. - И Вовка запускает лапу в банку с "московской" колбасой, прячет батон куда-то под халат.

Труфанов быстро поскидывал на весы свои банки. Тома говорила ему чистый вес каждого вида колбасы, а он ей количество штук.

Всё. Пустую тачку подхватил и в свой цех-подвал пошёл. Перекурил. Теперь и поспать можно.

В туалет ещё пошёл.

Туалет - тот ещё. Пенальчик с унитазом, хлоркой пропахший. И вечно перед ним, в комнатушке где раковина-умывальник, сидят на скамейках курильщики под строгой надписью: "Курение запрещено. Штраф 50% от премии". Сейчас вот бабы сидят. И молодые тут есть и пожилые, в косынках синих и белых, в халатах. И все курят. Все без косметики - и лица простые, грубые. Но вот одна - девчушка совсем - личико светлое, глаза ясные, красота истинная, без подмалёвки. И тоже курит. Тут и Вовка с ними уже, анекдотики подсыпает. Сидят они на скамейках, и нужно идти мимо них. В туалет. Первое время, Труфанов, если видел, что сидят там, разворачивался и уходил, будто случайно туда заглянул. А потом привык, как и все. Ну, подумаешь, в туалет иду, ещё и здороваться здесь же приходится...

... Однажды угораздило его в женском монастыре оказаться - знакомый зазвал в паломническую поездку, и хоть не больно какой верующий и совсем даже не воцерковлённый Труфанов (хотя и крещёный во младенчестве бабушкой), а согласился, поехал через пол-России в автобусе, ещё с двумя десятками паломников.

В монастыре было многолюдно, суетно. Не такой жизнь монастырская Сергею представлялась.

Едва ли не с десяток автобусов под древними стенами стояло, внутри же стен - центральный огромный храм весь зелёной строительной сеткой затянут от земли до куполов, лишь крест золотой на воле, в небе. Люди всякие, будто туристы, туда-сюда бродят, нищие не просят, а требуют. Возле столовой-трапезной, прямо на улице длинные столы, и всем (всем!) раздается из котлов каша, хлеб, какой-то совсем бледный чаёк разливается.

И всё же, не сразу и видимая, но иная жизнь тут текла - будто тени проходили женщины в тёмной одежде, глаза опустив, в платках до бровей. Увидел Сергей и клумбы ухоженные, и гряды огорода в дальнем углу монастыря, и дорожки чистые - ни пылинки. И везде молча и быстро те женщины трудятся. Конечно, интересно было, вглядывался в их лица. Все без косметики, в основном - простые, даже грубые, но если красивые, то красотой истинной, от рождения данной. А одна вдруг подошла к нему:

- Пошли, - сказала.

Растерянный и даже как будто испугавшийся, пошёл Сергей за ней.

Привела в подсобку за трапезной. Кивнула на бачки с отходами. Без слов понял Сергей - бачки на тележку поставил, хотел уж и впрячься, да монашка опередила, сама взялась.

- Спасибо, иди, - сказала.

И он ушёл. Приятелю рассказал. Тот, вроде даже с завистью, пояснил:

- Это большая честь, благодать, здесь потрудиться.

И ещё видел Сергей женщину, старуху - вся в чёрном с белыми крестами... Не земным, не из этого мира, опахнуло его...

... Да... Вон где даже бывал Труфанов, побросала жизнь. Вот и на мясокомбинат забросила. И не думал ведь не гадал...

Всё это вспомнилось-подумалось, пока возвращался в свой цэ-эс-ка, да на лежанке устраивался. Фуфайкой закинулся, телефон с включенным будильником под ухо сунул.

Думал, что сразу уснёт, - вроде и не такая уж тяжкая для здорового-то мужика работа, а к вечеру руки-ноги уж и не шевелятся, - а и не спалось. Лежал, глаза прикрыв.

Ещё вспомнил: обратно уж ехали, в том монастыре службу отстояв (утомительно-длинную, Труфанов несколько раз на улицу выходил), на святой источник сходив, трижды в него окунувшись. И ещё в монастырь заехали, на этот раз мужской. Тут всё по-другому было... Разруха, запустение... Обшарпанные, да не везде и сохранившиеся стены, наглухо заложенные оранжевым современным кирпичом ворота и на скрипучих петлях калитка сбоку. Внутри - небольшой, свежепобеленный храм, старинные кособокие здания, заросли кустов между сохранившихся с давних времён, в едва улавливаемом ныне порядке живущих лип с морщинистой грубой корой. Густо затянутый ряской пруд. И, непонятный сначала, урчащий звук - свадебное пение лягушек из того пруда. К ним вышел настоятель, весь в чёрном бородатый и не старый, кажется, мужчина с большим крестом на груди, переговорил о чём-то со священником руководившим их поездкой отцом Олегом.

Им, видимо разрешили пройтись по территории монастыря. И, казалось, что никого здесь больше и нет. Запах прели, мокрой земли, лягушачий гул, и неожиданно охватившее Труфанова чувство жалости и тоски по той жизни, которая была здесь когда-то...

И вдруг из одного из этих полуразрушенных зданий, через низкую, казалось, из подвала ведущую дверь выкатилась инвалидная коляска. Сидел на ней очень старый человек в монашеском одеянии, а катила коляску пожилая женщина в тёмной одежде. И все подошли к ним. И женщина стала говорить о монахе (поэтому, сперва показалось, что сам он и говорить не может). Труфанов стоял позади и плохо слышал. Кажется, что отец Владимир преподавал в каком-то учебном заведении, что знает восемь языков... И тут-то и перебил её старик, и странно, его тихий дребезжащий голос Сергей расслышал: "Что ты, милая, я и русский-то скоро забуду". Узнал откуда они едут, сказал что-то одобрительное. Потом, женщину кто-то позвал, и она ушла, оставив коляску. И паломники тоже все пошли куда-то дальше. А отец Владимир сидел в коляске, будто всеми брошенный, забытый. Труфанов подошёл к нему и попытался катить коляску (почему-то решил, что это нужно). "Там внизу рычажок. Нажми", - подсказал монах. И Труфанов нажал на рычажок, коляска двинулась. "Отвези меня вон туда, в тенёк", - кивнул старик. И Сергей откатил коляску под крону старинной липы. "Спасибо. Сейчас за мной придут. Как тебя зовут?" Сергей ответил. И монах, будто враз обессилел - лишь кивнул и прикрыл глаза.

Сергей еще постоял перед ним несколько мгновений, увидел идущую в их сторону женщину, и поспешил за своей группой. Вот и всё событие, но почему-то помнится тот монастырь и старик-монах в инвалидной коляске...

Звон-звон-звон. Труфанов тянет из-под фуфайки телефон-будильник, жмёт беспорядочно кнопки. Но звон не прекращается, он настойчив, он бьёт по ушам. Да это не будильник, это кто-то к нему рвётся, кнопку у входа жмёт. Откинул фуфайку, рывком вскочил, натягивая попутно колпак, к двери устремился. Открыл. Мастер отдела сбыта бочкообразная Базукова, сразу орёт, на Труфанова не глядя, орёт, чтобы переорать всё - вентиляторы, станки, гул сушилок и климокамер, не глядя, потому что не интересен ей Труфанов и не важно для неё Труфанов или кто другой, она и знать не знает чья сегодня смена и знать не хочет, орёт трубой разевая златозубый рот:

- Летней, южной, карнавальной, московской по банке! - И ещё раз: - Летней, южной, карнавальной, московской по банке! - И ещё раз... И уходит, так и не взглянув на него. Да не больно-то и хотелось...

Это уже сверх заявки, даже дополнительной. Бывает и так. Труфанов подхватывает пустые банки, идёт в сушилку, опять клеит, укладывает, ставит на тележку... А минут через двадцать снова вытягивается на топчане, закидывается фуфайкой и на этот раз усыпает сразу - без дум, воспоминаний и снов.

И по сигналу будильника в пять пятнадцать проснулся, сразу поднялся - разлёживаться сейчас некогда - последний рывок. Чайник включил - утром, хоть дома, хоть на работе, пока крепкого и сладкого чаю не выпьет да сигарету не выкурит и человеком себя не чувствует. Умылся Сергей, изнанкой халата, в обед смененного утёрся. Заварил сразу два пакета чайных (дома только листовой настоящий пьёт, а на работе приходится и пакетиками обходиться). Пока заваривается чай, заполнил накладную (в трёх экземплярах): колбаса такая-то, штук столько-то, вес такой-то... "Итого: шестьсот пятьдесят три кг 350 г. Сдал: Труфанов. Принял: ...", - оставил место для автографа мастеру отдела сбыта, громоподобной Базуковой.

Выпил уже поостывший и хорошо, до горечи настоявшийся чай и сразу ещё два пакетика заварил, выкурил в щели за дымогенераторами сигарету (первая утренняя, даже после чая - невкусная, но возрождающая к жизни). И на сбыт, на сбыт! Подписывать накладные. Только бы Базукова на месте была.

На месте. Сидит за своим столом, сама в ширину стола.

- Доброе утро. Мне бы накладные подписать.

Молча протянула руку, взяла бумажки, неторопливо деловито расписалась, две накладные вернула Труфанову, одну себе оставила - учёт и контроль!

Снова в свой цех. Закатил в лифт пять пустых чистых кареток, поднял в главный цех, перекатил к клипсатору, так же лифтом поднял четыре тачки под фарш, на которых выписано красными буквами (будто старался ярый футбольный болельщик): "ЦСК". И вес каждой тачки той же красной краской прописан.

Сергей взглянул на часы - пять сорок пять. Хороший темп. Ещё стакан чая выпил. И ещё сигарету, теперь уже неторопливо, с удовольствием, вкусно выкурил.

Заполнил журнал - из накладной выписал сколько чего сдал, остатки колбасы в сушилках подсчитал (калькулятор), расписался.

Большой массажёр до восьми часов будет крутиться - это уже сменщика Лёши забота. А малый ещё надо разгрузить и вымыть. Последний, совсем уже последний рывок.

В сто пятой камере холодрыга - берегут люди холод! Но быстро-быстро выгрузил Сергей говядину из барабана, отвёз на весы, подписал на бумажке вес, бумажку в тачку поверх мяса - и дальше, дальше. Раскатил шланг (вода горячая, напор сильный - хорошо) и вымыл массажёр.

Совсем уже не спеша возвращался в "цээска"... У двери топчется, в звонок тычет Олег со сбыта и всё приплясывает под музыку плеерную. Увидел Труфанова:

- Две банки летней, срочно!

Ну, вот это совсем не кстати. Через двадцать минут сменщик придёт, а тут... Банки пустые схватил, бегом в сушилку - наклейку шлёп, батон в банку-ящик - хлоп... Бегом на сбыт, банки на весы, бегом обратно к себе. Накладная, в трёх экземплярах. Бегом на сбыт. Нет Базуковой на месте... Ага! Вон слышен её ор: "Мальчики, молочной, сливочной, срочно! Срочно!" Туда, к ней, бегом.

- Подпишите...

К стене приладив бумаги, подписала.

- Одну ко мне на стол положи...

Конечно-конечно, одну накладную Базуковой, две себе. Снова в свой цех, внести исправления в журнал. Две банки летней, девяносто штук, 35 кг, 360 г... Всё!

По карманам рассовал - телефон, пропуск, зажигалку, сигареты. И на выход. Основной цех уже пуст, ночная смена в раздевалки ушла, только на сбыте ещё колготятся, чего-то грузят. И уже кое-кто из утренней смены навстречу идёт, хотя до начала работы ещё пять минут. Вон и Лёша...

- Привет.

- Здорово.

- Как там?

- Нормально всё.

- Массажёры?

- Большой в восемь встанет, малый пустой.

Труфанов передал сменщику, высокому, с болезненно бледным лицом, очень серьёзному парню лет двадцати пяти ключи, и они разошлись. Лёша в цех, Сергей в раздевалку и далее на трое выходных суток.

Вышел на улицу - свежо, хорошо. Ветер дунул, принёс навозный дух от цеха со страшным названием "забойный".

2

другая жизнь

Вышел и Труфанов за проходную. А тут уже другая жизнь. Ветер свежий, весенний и чистый. Будто проходная и стены даже воздух, даже ветер комбинатский за себя не выпускают - нет у них пропуска.

А Сергей вышел.

Садятся опять все в "пазик". И Сергею даже место в углу у окна досталось - с ночной-то смены меньше народу, чем утром сюда едет. А рядом Базукова сиденье примяла, и Труфанова глубже в угол, ближе к мокрому стеклу прижала.

В тепле автобуса сразу в сон клонит, хоть и поспал сегодня, часа три с половиной урвал - не каждую смену такая удача. И Сергей задремал под женские разговоры и смешки (на комбинат едут молча, а с комбината с разговорами - вот так почему-то), под бубнёж и музыку приёмника.

Сергей вскидывается, смотрит в окно, в рассветный серый город. Люди стоят на остановках, спешат на работу, ведут детей в детские сады... А у него выходной - трое суток. Другая жизнь. Хотя, разве жизнь поделишь на какие-то части. И комбинат его жизнь, и дом, и жена, и дети... Всё жизнь.

Ну, не думал, что будет на мясокомбинате работать. А теперь работает. Значит, так тому и быть.

А всё спасибо Эдику... Звал-то ещё четыре года назад. Мол, новый цех открывают, немецкое оборудование, хорошая зарплата. Но тогда смешно было даже подумать, что бросит Труфанов работу в музее и пойдёт на какой-то мясокомбинат.

Но тогда ведь и вспомнил он, что не "какой-то" это комбинат. Очень даже его Труфанова этот комбинат касается.

Отец рассказывал, что родом он из соседней губернии (вот это запомнилось чётко - отец сказал "губернии"), из большого села. И отец его (дед, то есть, Сергея) и дядя (брат, значит, деда), скотопромышленники были, свой мясной цех имели, товар аж в Питер возили, а там у них свой магазин был. А им это дело тоже от отца досталось (прадеда Сергея), а тот из крепостных был, но такой, что и себя и семью выкупил, и барин-то у него в долгах, как в шелках ходил. После революции заводик, конечно, национализировали. Старший брат успел куда-то за границу уехать, а младший (дед Сергея), остался, так и был директором уже советского завода. А в тридцать третьем всё же арестовали. И всю семью сюда сослали. И не случайно. Здесь строительство мясокомбината затевалось. Вскоре и построили. А дед Сергея, тоже Сергей, первым его директором и стал. Не долго, правда, директорствовал. Умер.

Отец рассказывал всё это, когда Сергею было лет десять. А когда стало двенадцать - не стало отца. И всё это - про деда, про комбинат, он напрочь забыл. Мать же никогда об этом не говорила, будто и не знала. И вспомнил Труфанов вот тогда, когда Эдик позвал. Вспомнил, да и забыл - ни к чему.

Через два года, когда всё же оказался на этом комбинате - снова вспомнил (то есть, и не забывал никогда, просто все эти отцовские рассказы, до поры не ценные вроде бы ничем, ждали своего часа).

Хотя, рассказывал отец не очень, кажется, уверенно. Сергей уж потом прикинул - отцу три года было, когда дед умер. Ничего он, конечно, не помнил, знал, что-то по рассказам. А ведь в те годы не больно о таком (собственных мясных заводиках, репрессиях, родственниках за границей) рассказывали. Так что, может, всё было и не совсем так, как говорил отец. Сам-то отец был всю жизнь самым простым работягой. И бабушка (мать отца), - Сергей чуть-чуть помнил её, - жила в каком-то старом деревянном доме. Это жена-то директора?.. Надо бы в архивах покопаться. И когда-нибудь Сергей этим займётся...

Эдик тоже... В школе вместе учились. Дружбы особой не было, но жили рядом, в школу из школы одной дорогой ходили, разговоры разговаривали. Во дворе Эдик почти не гулял - домашний был мальчик, отличник. Труфанов же, бывало, по дворам с утра до ночи с дружками носился. Но любил (и сейчас любит) и один побыть, да ещё как-то неожиданно к чтению пристрастился, глотал книги. А в школе плохо учился. Но в институт поступил на "филфак", а Эдик на "инъязе" учился. Опять вроде как приятельствовали. В армии оба отслужили, снова в институте встретились. Эдик потом в аспирантуре остался, преподавал, а Труфанов в музей попал. На институтской двери и объявление увидел - "требуется научный сотрудник с филологическим образованием". И музей тот в соседнем с институтом здании был. Опять частенько встречались. В автобусе - на работу, с работы... Потом долго Эдика не видел. И встретились случайно в центре города, в магазине. Тогда и рассказал он про мясокомбинат. Не верилось, что Эдик - вечный отличник, специалист по немецкому и шведскому языкам, Эдик, у которого высшее образование и склад ума учёного на лбу написаны, Эдик, знающий себе цену интеллигент, работает на мясокомбинате, каким-то коптильщиком колбасы...

- Новый цех открывают, новое оборудование. И человек пока ещё требуется. Я поговорю с начальством - возьмут.

- Да ну, Эдик, какой из меня колбасник...

- Ну, смотри. Запиши-ка мой телефон всё же на всякий случай.

Труфанов записал. И всё же спросил, недоверчиво:

- Ну, и как ты там?

- Нормально. Везде есть свои проблемы, конечно. Но это всё колбаса, по сравнению с зарплатой и работой - сутки через трое.

Да, вот тогда-то и услышал Труфанов впервые: "Это всё колбаса". То есть - ерунда. Сам Эдик себе такую присказку и придумал. И Труфанов потом уж, когда всё же стал колбасником, иногда так говаривал. Это как самозащита - хоть я и копчу колбасу, но я всё же не просто колбасник, есть что-то и более важное в жизни, а вся эта колбасная работа, по большому счёту - колбаса, колбаса...

В деньгах, конечно, дело было. В зарплате, то есть. Андрюшка подрастал, Катюшка появилась... А стихами, хоть даже и Константина Батюшкова семью не накормишь, а надо ведь ещё и одеваться. Музей-то, где работал Труфанов научным сотрудником, располагался в доме, где доживал когда-то свои дни Батюшков, вот так... Ну, перебивались как-то - Сергей ещё подрабатывал уроками в педагогическом училище (в девяностые годы получившем новое гордое имя "колледж"), да изредка его краеведческие заметки в местных газетах публиковали. Но когда Эдик позвонил и сказал: "Я тут на повышение ухожу, место освобождается. Пойдёшь?" - согласился сразу. "Куда он там повышается-то на мясокомбинате?" - только и подумал...

Музыкальное бульканье и дрожание телефона в кармане вернули его в реальность.

- Да, Вера...

- Ты где?

Труфанов глянул в окно.

- Мост проезжаю.

- Тогда встречаемся, как обычно.

- Хорошо.

Народу в автобусе поубавилось. Не прижимала его с правого бока и монументальная Бузукова. Сергей поднялся и прошёл к выходу.

Вон они, родные, стоят у магазина. Вера, Андрюшка и Катя.

Катя сразу из материнской руки рванулась:

- Папа! - Но Вера удержала её, отпустила, когда Сергей совсем близко подошёл. И девочка сразу подбежала к нему, ткнулась в колени:

- Папа!

Сергей пригнулся, обнял дочку.

- Привет, привет, Катюшка. Как дела?

- Во! - отклонившись, девочка вытянула правую руку с поднятым вверх большим пальчиком. Это уж в садике научилась...

- Привет, папа, - по-мужски сдержанно сказал Андрюшка.

- Привет, привет.

- Привет, - Вера негромко сказала, ямочками на щеках улыбнулась.

- Ну, пошли, Андрюшка, - Сергей взял сына за руку.

- Пока, Настюшка!

- Пока, папа! Пока, Адюша!

- Пока, Катя, пока, мама, - сказал Андрей.

И Вера с Катей пошли в один детский сад (недавно с большим трудом устроили), А Сергей с сыном в другой. Так заведено у них.

- Катя говорит "Адюша", - передразнил сестру Андрей.

- Ничего, научится. Как у тебя-то дела?

- Хорошо... Папа, я робота сделал. На столе стоит, увидишь.

- Конечно, посмотрю, молодец...

Так переговариваясь, переступая через лужи и оскальзываясь на льду пробирались они к недалёкому садику (поначалу-то в другой район приходилось в детский сад ездить, хорошо - удалось обменяться).

В раздевалке Сергей помог сыну снять куртку:

- Ну, дальше сам, ты большой.

- Ну, пап, сапоги-то помоги...

- Давай-давай... - Труфанов отвернулся, взял с низкого столика (здесь всё было низкое - скамейки, шкафчики) тетрадку и ручку, положил тетрадь на шкаф, расписался напротив имени и фамилии сына. Тогда только прочитал то, что было написано на отдельном, вложенном в тетрадь листке: "Срочно сдать деньги за фотографии - 100 рублей".

И хотя сейчас сто рублей не были такими уж серьёзными деньгами для семьи Труфановых, но его бросило в краску от того, что вот этих-то небольших денег он и не может отдать сейчас, нет с собой. Это напомнило те унизительно нищие дни, когда шёл из своего музея и не знал, на что хлеба купить (потому что у кого можно было занять - уже занято, а зарплата через три дня).

Обернулся. Сын, как ни в чём не бывало, сидел на скамейке, ничего не сняв...

- Быстро раздеваться...

Андрею не потребовалось повторять, он знал такой голос и тон отца. Засопел. Сапоги стаскивает. А губы дрожат. От обиды.

И сдавило сердце Труфанова...

Тут вошла какая-то молодая женщина с мальчиком.

- Андрюша, привет, - радостно крикнул бойкий мальчуган.

- Привет, - сдавленным голосом ответил сын.

Воспитательница вышла - крашенная и как пудель завитая блондинка. Труфанов сразу к ней (говорил и сам себе был противен):

- Ольга Борисовна, здравствуйте. Там сто рублей надо сдать, так можно я вечером, нет при себе сейчас.

- Хорошо, можно и вечером, - кивнула Ольга Борисовна и снова ушла в группу (зачем и выходила?).

А к Труфанову приступила мамаша - молодая, в тесных джинсиках, в короткой курточке, из-под которой виднелась полоска голого тела (а ведь, хоть и тёплая, зима!).

- Вы на подарок воспитателю сдавали тридцать рублей?

- Не знаю, может, жена... - Сергей всё же полез в карман курки, тридцать рублей у него, кажется, было.

Женщина подросткового вида заглянула в какой-то список:

- Ага, сдавали... - и сразу отвернулась, будто Труфанов перестал существовать.

А у него от сердца отлегло - хоть тут-то ничего не должен.

Андрюшка уже переоделся. В раздевалке становилось тесно - подходили ещё родители с детьми.

- Ну, вот, вижу, что большой парень, замечательно оделся, - сказал Сергей, поправляя всё же плохо заправленную в шорты футболку.

- Папа, ты за мной придёшь?

- Я.

- Ну, пока.

- Пока.

Труфанов вышел на улицу. Увидел приплюснутую к стеклу мордочку, махнул, и сын мигнул ему белой ладошкой и сразу исчез, убежал по своим важным делам.

С женой снова встретились у магазина.

- Сто рублей надо сдать за фотографии.

- Чего-то и много. - Вера достала из сумочки кошелёк, подала мужу пятьсот рублей.

Вошли в магазин. Было уже восемь и его только что открыли.

Вере на работу к одиннадцати. Работает она в детском музыкальном театре. Пению детей учит. И сама хорошо поёт. Они, можно сказать, из-за её пения и познакомились. Из-за одной, точнее, песни...

Купили продуктов и домой. Спать Труфанову уже не хотелось. Сонливость в тупую головную боль перелилась.

Дома он сразу нырнул в ванну, а Вера готовила в кухне завтрак.

- Ну, как вы тут вчера? - спросил Сергей, выйдя из ванной и переодевшись в домашнее.

- Ой натаскалась, по такой-то погоде... С утра обоих отвела, да вечером... Да сам же понимаешь...

- Угу... - отозвался Труфанов, потягивая горячий (настоящий листовой) чай.

- А ты как?

- Нормально... Колбаса, всё колбаса...

Вера усмехнулась:

- Не жалеешь?

- О чём жалеть?

- Дальше можешь не продолжать, - шутливо оборвала Труфанова жена. Знала, что дальше последовало бы: "... ведь каждый в мире странник".

Потом, когда в комнате, сидя на диване, смотрели телевизор - предвыборные выступления "кандидатов", сменяющиеся рекламой туалетной бумаги, и девицами демонстрирующими подмышки без запаха и белых пятен - а, вообще-то пытались смотреть бесконечный детектив-боевик про "ментов", Вера, хотя Сергей не предпринимал никаких активных действий, почувствовала, сказала:

- Не надо... Ну что ты, как маленький... Мне идти скоро...

И вскоре, действительно, собралась, пошла на работу.

Труфанов же, накинув куртку, вышел на балкон, закурил. Хлопнула внизу дверь. Вера вышла из подъезда, шла в своей шубе (всё же Труфанов решился, купил ей на день рождения осенью, в кредит, конечно же, за который ещё расплачиваться и расплачиваться), в лёгком платке накинутом на голову, с пакетом в руке, в котором всегда какие-то тетради и книги нужные для работы, шла, обходя лужи, оскользнулась, и Труфанов дёрнулся поддержать её, выровнялась, вышла на сухой тротуар, скрылась за углом дома. А Труфанов в очередной раз констатировал, что с женой ему повезло, просто повезло и всё, как не повезло многим его знакомым, как не повезло ему самому в первый раз...

Погода уже весенняя, солнце греет, с карниза срываются капли, бьются о перила балкона...

Докурив, он ушёл в комнату, выключил телевизор, лёг на диван, прикрыл глаза. Сразу уснул.

Дневной сон после работы, короткий, но помогающий от головной боли. Часа два всего поспал, умылся холодной водой - и как новенький. Ещё чаю попил. И взялся за книгу.

"Братья Карамазовы" - третий раз уже читает...

... - Ты достал меня, достал. Достоевский! - цедил сквозь зубы сержант Хрусляков, "пробивая грудину" Труфанову.

Труфанов попытался прикрыться от следующего удара.

- Смирно! Руки по швам! Достоевский!

Остальные "духи" стояли в шеренге по стойке "смирно", все в белом армейском белье и оранжевых кожаных шлёпанцах. Идёт вечерняя "воспитательная работа". Труфанов провинился, Труфанов не ответил какой-то параграф из "Устава строевой службы"...

Всё, если сейчас он, Сергей Труфанов, не ответит этому Хруслякову, если не взбунтуется, он перестанет быть человеком...

Вцепившись обеими руками в ворот "хэбэ" Хруслякова он, будто полоскал бельё, таскал вправо-влево сержанта по полу, не давай подняться. А когда его всё же оттащили, вывернув руки, свалили на пол в спальном отсеке, прижали лицом в намастиченный тот пол, он всё хрипел, вкладывая в тот хрип силу удара:

- Сука, я всё равно достану тебя, всё равно достану...

... А он Достоевского-то и не читывал, даже в школе проскочил как-то мимо программного "Преступления и наказания". А тогда и захотелось почитать. И при первой же возможности пошёл в библиотеку и взял, как сейчас помнит, сборник издательства "Детская литература" - "Униженные и оскорблённые".

А после армии и остальное прочитал. Любил Достоевского. Хотя, любимый-то у него всё же Чехов (одно время, ставил на первое место Бунина. Но Бунин как-то, хотя и его, конечно, любил, отодвинулся, уступил Чехову место) ... У Чехова - "стиль, язык"... А Достоевский...

"Но, - думал Труфанов, - "язык", сам по себе, хоть и важен, не главное. Для русского писателя и для русского читателя всегда (хотя, иногда и не сразу) неизбежно встают вопросы: о чём ты пишешь? И для чего ты пишешь?

Да, говоря о "языке", мы, обычно, изначально считаем, что "хороший язык" - это "язык" Тургенева, Чехова, Бунина... А о "языке" Достоевского, как-то даже и не принято говорить. В одном предложении у него могут четыре раза повториться "что" и дважды "потому что"... Но начни читать его. Хоть "Братья Карамазовы", хоть коротенький рассказец "Мальчик у Христа на ёлке"..."Язык" ужасный с обычной точки зрения. Но... Достоевский - достаёт и уже не оставляет, не даёт покоя... Так что - спасибо и сержанту Хруслякову..."

Труфанов читал, лёжа на спине, откладывал книгу, снова уходил курить...

И вот это одиночество с книгой, это курение на балконе - это ведь тоже счастье.

В пятом часу оделся, пошёл в садик за Андрюшкой.

Дети гуляли на участке. Лепили снеговиков. Два уже стояли. Один большой - в рост взрослого человека. Воспитательница, не та, что утром, с распущенными по плечам рыжими волосами, втыкала веточку-нос. Второй снеговик поменьше, уже с "лицом", и на "шее" повязан красный шарф.

Катали орущей оравой комы и для следующего снеговика. И в этой суете, Труфанов не сразу разглядел Андрюшку. А! - вон он - синяя шапочка, серая куртка, тоже старается, толкает-катит ком.

Труфанов подошёл к воспитательнице, вставлявшей теперь снеговику "глаза":

- Здравствуйте, Ирина Николаевна. - Она обернулась, и на веснушчатом лице была растерянная улыбка (видимо, от неожиданности), но растерянность сразу улетела, а улыбка стала обычной, сдержанной (но в глазах искры прыгали, была она сейчас чем-то очень похожа на окружавших их детей.... Искренней радостью - вот чем).

- Здравствуйте, - ответила Сергею.

- Мы там деньги должны, сто рублей...

- А! давайте, я отмечу в журнале, а фотографии завтра. - Она сунула деньги в карман куртки и вдруг попросила: - Вы не поможете нам...

- Конечно.

- Папа! Мы снеговиков делаем! - увидел отца Андрей.

- Вижу, вижу, молодцы...

Сергей помог установить один на другой снежные комы.

- Спасибо, - сказала Ирина Николаевна, и в улыбке - веснушки разбежались от носа по щекам. - До свидания, Андрюша.

- До свидания, - Андрей с гордостью взялся за руку отца.

Ещё мальчишка подбежал:

- А мне папа машину купит!

- А мне мама колону, - добавила стоявшая рядом толстая девочка.

- Принцессой будешь, - откликнулся Труфанов.

И отец с сыном вышли с территории детского сада на улицу, всё более превращающуюся в снеговое болото.

- Папа, а у нас в магазине обои под покраску продаются? - спросил сын, поправляя рукой в мокрой матерчатой перчатке вязанную шапочку.

- Продаются, - ответил Труфанов.

- А ты не будешь против, если мы в нашей комнате сделаем природу? - опять спросил Андрюшка.

- Это как?

- Ну, нам потребуется синяя краска, белая, коричневая и зелёная... И ещё красная.

- Так-так... - будто бы всерьёз заинтересовался старший Труфанов.

- Синюю мы разведём с белой, получится голубая. Ей покрасим потолок. Потолок сейчас белый, значит, если мы оставим пятна, это будут облака. На стенах мы нарисуем деревья. Стволы и ветки коричневой краской, а листья зелёной. А пол весь зелёной краской. Это будет трава.

- А красная?

- А красной ягоды нарисуем. Только надо будет дождаться, пока зелёная высохнет. Согласен? - с надеждой посмотрел Андрюшка на отца.

- До покраски ещё много чего сделать надо будет, - задумчиво проговорил Сергей Труфанов.

- Да. Мы вынесем из комнаты всю мебель, оборвём старые обои, выровняем стены... Шпатель надо купить. Папа, мы купим шпатель?

- Обязательно.

- А он дорогой?

- Не очень. Краска дороже.

- Да, - вздохнул мальчишка, - деньги надо копить. А пол мы сделаем паркетный. Чтобы был крепкий и ровный.

- Много работы, - уже будто бы примериваясь к предстоящему ремонту, сказал Труфанов.

- Да, папа, надо обязательно каски. Вдруг упадёт что-нибудь.

- Можно и каски...

- А как ты думаешь, мама согласится с нами делать ремонт?

- Думаю, что согласится.

- Тогда и ей надо каску. А Катю, пока ремонт, мы отведём к бабушке, она ещё маленькая...

В эту зиму сын много болел, простужался. Часто не ходил в садик. Жене, приходилось брать "больничные", сидеть с ним дома. Один раз сходил на больничный и Сергей.

И вот пристрастился мальчишка к этой передаче по телевизору, про ремонт. Труфанов и сам с интересом смотрел - так всё здорово, быстро, красиво получалось у весёлой ремонтной бригады... Ну, конечно, не всё так уж весело и красиво, как видят они по телевизору. Но сын, ясное дело, верит.

А Труфанов однажды прикинул, сколько же может стоить такой ремонт - материалы, инструменты - и всё для него ясно. Сделает он летом во время отпуска ремонт, сделает - потолок в комнате побелит, обои переклеит. До коридора и кухни руки вряд ли дойдут, потому что есть ещё и дача. Ну, какая дача - участок садово-огородный... А жена, кстати, любит "дачные" передачи смотреть...

- Папа! Проталинка! - Сын показывал на чёрную полосу земли, там, где проложены трубы отопления. А вокруг, везде - грязный, ноздреватый снег.

- Папа, это скоро уже совсем весна будет... А потом лето.

- Да.

- И мы будем делать ремонт. Ведь надо окна открывать, чтобы краска высохла... Папа, а давай постоим на проталинке, давай, а, папа...

- Давай, - выдохнул Труфанов.

И они оба встали на мокрую чёрную землю, пачкая, конечно же, обувь, и сын прижался к его бедру тёплым тельцем, и Труфанов ещё приобнял его, прижал крепче к себе.

Стоят они на проталинке, дома мама и дочка-сестрёнка ждут. Чего ещё надо-то... Остальное - ерунда, колбаса...

Квартира-то, конечно, нуждается в серьёзном ремонте, да хорошо хоть такая есть.

Мать Труфанова, поняв, что Веру ей не подмять, что Сергей тоже отрезанный ломоть, согласилась на размен своей и сына двухкомнатной.

Да... С матерью отношения тяжёлые. Но, какие бы ни были, а завтра (не сегодня) надо ей позвонить, а в воскресенье (как раз выходной подпадает) и сходить к ней, а то она ведь пластом будет лежать - не позвонит, не попросит...

Вера с Катей только-только перед ними пришли.

- Раздеваемся быстро! - скомандовала жена, а сама, уже переодевшись в халат, что-то начала готовить в кухне.

Сергей переоделся и пошёл к ней. Дети занялись чем-то в комнате.

- Ой, трудно с дураками работать, - делилась своим Вера.

- Это ты о воспитанниках?

- Нет, это я о начальстве... Сходи-ка в комнату, дерутся ведь...

Обычные вечерние разговоры. Ужин. "Спокойной ночи малыши".

- Папа, почитай.

- Ну, ложитесь быстро.

Дети улеглись по постелям - купили осенью и тоже, конечно, в кредит два кресла-кровати для них.

- Тли полосёнка! - кричит Катя.

- Нет. Виннипух, - возражает Андрей.

- Виннипуха прошлым вечером читали, - говорит Труфанов.

- А тебя вчера и не было, - резонно возражает сын.

- Ну, позапрошлым. Давай уж поросят-то почитаем.

- Ну, давай...

... Поросята победили, серый волк навсегда убежал из их леса.

- Всё, спокойной ночи.

- Спокойной ночи, папа, - сонным голосом отвечает сын.

- Папа, а ты меня когда на лаботу возьмёшь? - спрашивает вдруг Катя.

- Я бы взял, да ко мне на работу детям нельзя.

- Селдитые полосята не пускают? - спрашивает опять дочка, но имеет в виду не книжных поросят, а тех, что в рекламе колбасы, насмотрелась тоже по телевизору.

- Да, Катя. Всё спи. - Выключил свет и прикрыл дверь.

И они ещё говорили в кухне, и Труфанов выходил на балкон курить (благо - выход с кухни), и Вера ещё что-то печатала на компьютере "по работе", а Сергей читал Достоевского.

Потом легли.

3

ещё другая жизнь

И была ночь, и было утро. Утро нового дня.

Вера отвела Катю в садик и сразу поехала на работу, сегодня ей пораньше надо было.

Сергей отвёл Андрея в садик и возвращался домой.

На площади перед магазином безнадёжно работал дворник. Ещё не оттаяло, и он с трудом сгребал и даже выколачивал лопатой мусор, в основном, пивные банки (вечерами на площади "тусуется" молодёжь).

Дворник был высокий, худой, с какими-то корявыми развинченными движениями, оранжевая форменная жилетка кособоко сидела на нём.

Сергей узнал его, - учились вместе в институте, - подошёл.

- Привет, Юрик.

- О! Привет, - картаво отозвался Юрик, подняв на Труфанова отёкшее бледное лицо, с белесыми бровями и красными, почти безресничными веками.

О том, чем занимается Юрик в свободное от работы время, можно было не спрашивать. Ясно, что пьёт.

- Привет-привет музейщикам, - повторил Юрик, стягивая с руки матерчатую когда-то белую перчатку и протягивая костлявую ладонь.

- Да я уже давно не музейщик, - пожимая руку, ответил Труфанов.

Но Юрик не слышал, у него всегда была такая привычка - говорить своё, никого не слушая, уверенно и долго.

- А говорят, интеллигенция умирает. А вот она, живая интеллигенция - круглая, румяная и в новой кожаной куртке.

Сергей, действительно, за последние два-три года изрядно поправился, но румянец не играл на его щеках, это уж Юрику привиделось, вернее, просто захотелось так сказать. Да и куртка была не из натуральной кожи, хотя, и правда, очень качественная и хорошо смотрелась, да и не дорогая - удачно купил в магазине "конфиската".

- А я вот, видишь, да... Но жизнь-то меняется. И всё к лучшему, к лучшему. За кого голосовать-то будешь? - и не дожидаясь ответа, продолжил: - Да, надо, надо, чтобы продолжался нынешний курс. Стабильность нужна, да...

Сергей достал сигареты.

- Дай-ка твою, с фильтром, а то всё "Прима"...

- Как же так, Юрик?

- Да как... Я ж с Людкой-то развёлся, а записано почти всё на неё было. Ну, а что осталось - улетело, испарилось. Ничего, Серёга, ничего... Поднимусь. Я тут с партией замутился. Вот, на выборах уже наблюдателем буду. Ты-то как? Всё в музее? Читал недавно твою статью. "Батюшков первый русский фронтовой поэт". Молодец! Это же очевидно, а никто не сформулировал, да... - Одним духом всё выпалил: - Голосовать-то за кого будешь? - снова спросил. - Дай ещё сигаретку. - Сергей дал.

- Голосовать, не знаю... Не вижу, за кого... Надоело. А работаю на мясокомбинате.

- Где-где? Вот это да! И чего там делаешь?

- Колбасу копчу.

Юрик даже почесал затылок в задумчивости.

- Да. Не ожидал. Ну, что ж, молодец. Одобряю. Мужской поступок. А то сидел в этом музее... - Но похвалил он Труфанова, как-то неуверенно. - Теперь и получаешь, поди-ка, прилично? - спросил.

- Хватает.

- И что, долго там собираешься колбаситься? Перспектива-то есть?

- У нас, Юрик, всегда есть перспектива - учителей в школах не хватает.

- Нет. Я уж лучше с лопатой.

- Ну, давай...

- И ты давай, - откликнулся Юрик и протянул плоскую, костлявую, но крепкую ладонь, - у меня теперь здесь участок, так что будем встречаться.

- Понял. Ну, давай, давай...

И Сергей пошёл поскорее, уже жалея, что и подходил - за десять минут устал от Юрика.

Юрик ещё в институте учился - бизнесом занялся, в Польшу мотался "челноком". Перевёлся потом на заочку. Палатки у него на городском рынке были. Магазином обзавёлся. Дорогая квартира, машина - весь набор, в общем. И как-то это для Труфанова странно, мягко говоря, увидеть его дворником. Хотя... Юрик не пропадёт. И если он дворник, значит, так ему удобно.

Да ведь и он Юрика удивил...

... В музей он пошёл работать, ну, из духа противоречия, что ли... Суетливая жизнь-то была - кто, как Юрик, в торгаши-спекулянты подался, кто искал тёплое место в "госструктурах", вышли с его курса, Сергей знал, и "бандиты", и "менты". Из его курса только одна девчонка, кажется, и в школу-то пошла работать - её считали неудачницей. А недавно видел в автобусе старосту их группы - заводную и непоседливую в институтские времена девицу - билеты продает, кондуктор-контролёр. Успел выйти на следующей остановке, до того как она подошла...

А он не хотел суетиться. Наивно верил (в самом деле верил!), что честным и профессиональным трудом можно нормально зарабатывать и по специальности. А много и не надо - нормально...

Но и в школу не мог пойти. Зная программу десятых-одиннадцатых классов на тот период - не мог. Потому что честно и профессионально работать по такой программе для него было бы невозможно.

Он знал и любил литературу. Как молитвы твердил стихи любимых поэтов... Ну, и пошёл в музей.

... Дома он заварил чаю покрепче. Включил компьютер. Пытался писать статью - тяжело шло. Часто выходил на балкон курить.

Да музей... Тот самый старый угловой дом. Те самые комнаты. То самое окно... Вещей, которых касался Константин Николаевич, там давно уже нет, но воссоздан примерный интерьер, и вещи, примерно, из того времени - круглый стол, кресла, подсвечники. Но есть две книги с его автографами.

Работали там, кроме Сергея - старушка уборщица, заходившая со своим ведром и шваброй к ним (в этом же здании располагалось педучилище, в котором подрабатывал Труфанов) раз в день, ближе к вечеру, да директор - пожилая дама в парике с жёлтыми кудряшками, всё время говорившая по телефону, но не забывавшая напоминать Сергею о планах мероприятий (экскурсии и литературно-музыкальные вечера) и об отчётах о тех же мероприятиях. Их нужно было подавать каждую неделю.

Труфанов там, одно время, и сторожем подрабатывал, пока всё здание не поставили на сигнализацию.

Вечерами и ночью жутковато бывало, ведь тридцать с лишним лет прожил там странный больной человек, ещё до болезни ожидавший своего сумасшествия (а ведь такое ожидание - это уже, наверное, болезнь), увидев которого в Москве, когда привезли Батюшкова из-за границы, Пушкин написал своё: "Не дай мне Бог сойти с ума..."; человек, который в минуты просветления писал о себе: "Я похож на человека, нёсшего сосуд с чем-то прекрасным, но не донёсшего его и разбившего", и ещё: "Премудро создан я, могу на свет сослаться; // Могу чихнуть, могу зевнуть; \\ Я просыпаюсь, чтоб заснуть, \\ И сплю, чтоб вечно просыпаться"; человек, который, пусть и недолго (примерно с 1814 года до момента публикации "Руслана и Людмилы"), считался (наравне с Жуковским) первым, то есть лучшим, русским поэтом. Лёгкость, "лёгкое дыхание" принёс в русскую поэзию именно он - Константин Батюшков...

Однажды, уже ночью, Труфанов вышел на улицу покурить, а когда вернулся в музей, с ним произошло то, что он никак не мог объяснить, но помнил всё и сейчас до деталей отчётливо.

Он вошёл в тёмную музейную комнату. У окна, спиной к нему - человек. И он понимает, что это никто иной, как Константин Николаевич Батюшков.

Он тоже подошёл к окну и увидел крепостную стену, купола церквей над кронами деревьев, неторопливых, спокойных людей, гуляющих на Соборной горке...

И тут он стал Батюшковым.

Он увидел чёрную блестящую дорогу, снующие по ней туда-сюда железные коробки на колёсах, торопливых, будто испуганных чем-то, людей, чахлые деревца, а на берегу, между Софийским собором и церковью Александра Невского - странное, то ли каменное, то ли железное изваяние - лошадь и стоящий рядом с ней человек, а над всем этим - низкое грозное небо...

Ему стало страшно, и он очнулся...

... Труфанов курил на балконе. С уныло-серого низкого неба сеялась влага. В мусорном баке у забора деловито рылся бродяга, что-то складывая в пластиковый пакет. Из подрулившей к дому белой "девятки" вышла соседка (или подруга или жена соседа?), которой давно не было видно, захлопнула дверцу, прощёлкала каблуками к подъезду, хлопнула и входной дверью...

Забулькал в кармане брюк телефон (Сергей всегда держал его при себе).

- Да, - осторожно сказал, увидев незнакомый номер.

- Здравствуй... - кажется, что давно уж забыл её голос, и каждый раз с первого звука узнаёт. Бывшая жена. Елена. - Я тут Ивана в больницу везу.

- Что с ним?

- Подозрение на аппендицит. У тебя никаких аллергий на наркоз не было?

- Не было, - (давно уже ему делали операцию, неудачно поскользнулся на улице - перелом со смещением). - Куда вас везут-то? Вы на скорой?

- На скорой. В городскую. На хирургию.

- Я подъеду.

- Смотри... не обязательно...

- Я подъеду.

Быстро переоделся. Вышел из дома - бегом к остановке.

Автобуса долго не было. Рядом с остановкой студенческое общежитие, и за время ожидания автобуса собралась изрядная толпа, в основном из припозднившихся, видимо, проспавших первую пару студентов. И все они громко говорили, смеялись чему-то эти мальчики и девочки, курили, матерились - то есть не ругались, а разговаривали так. "Неужели и я таким был? Ну, нельзя же всё время смеяться, как идиоты, и постоянно материться..."

Подошёл автобус, и Труфанов, зажатый этой молодой толпой, втянулся в салон.

Сначала все плотно стояли, потом порастряслись, свободнее стало. Лицом к Труфанову, в полуметре, стоял парень - длинные сальные волосы, три колечка в левом ухе, два в правой брови, и прыщики на лбу. Что-то говорил про "пары" и "преподов" такому же, только в ухе два кольца... Слева подпирала Сергея бедром расслабленная девица, казалось, будь возможность - она бы легла, она и лежала почти на Труфанове. Он сдвинулся от студенточки, приблизился зато к другой, глядевшей на всех устало-брезгливо... К выходу пробиралась бабушка, сердито расталкивая молодёжь. Ну, и Сергею досталось, не успел увернуться...

Выбрался наконец-то на волю. Пробрался через рыхлый снег и лужи к хирургическому отделению. А навстречу из дверей она. Елена.

- Привет.

- Привет.

- Где Иван-то?

- А всё, в палату его увели. Да ему легче стало. Я ж говорила, не приезжай, - говорила она уверенно-быстро, будто отрубая каждое слово.

- Так что, не пустят к нему?

- Только завтра уже. Да ты позвони ему.

- Позвоню.

- Ну, я пошла.

- Ага, пока.

И она пошла - в сером длинном пальто, в сапогах, у одного из которых заметно качался каблук. И никакого чувства, ничего в душе у него не шевельнулось. Не долго и пожили-то они, чуть больше года. Сперва у Труфанова дома - там мама себя показала, потом в общагу ушли, но уже всё, уже не могли даже разговаривать спокойно, даже находиться рядом (а значит, и с самого начала что-то не так было, вернее, "не было" - любви, наверное). Всё это плохо могло кончиться. Труфанов ушёл тогда, как презрительно и, в общем-то, правильно говорила Лена - "к маме". Хотя, он уходил "от жены", а не "к маме". Да идти-то ему больше было некуда.

Не долго пожили, а ребёнка нажили. И сейчас ребёнку шестнадцать лет и он в больнице, один, плохо ему...

- Да, папа, - бодрый голос откликнулся.

- Привет, Иван, ну, как ты там? - тоже стараясь придать голосу бодрость, спросил Труфанов.

- Нормально.

- Болит?

- Нет, почти не болит уже.

- Чего врач-то сказал?

- Утром будут какую-то трубку вставлять, сказал, тогда уже точно определят.

- Ну, ты держись там. Я завтра приду, сначала позвоню, потом приду.

- Хорошо, папа.

- Ты фотографии-то получил тогда?

- Да.

- Одну - мне.

- Конечно.

- Ну, давай. До завтра. Если что - звони.

- Ладно, пока.

В последний раз они виделись прошлым летом. В день рождения Ивана.

В те летние дни Сергей жил дома один. Жена с детьми уехала на две недели в лагерь - "педагогом-организатором".

Ещё вечером из цеха он позвонил Ивану, и они договорились встретиться на автобусной остановке в центре города. И Труфанов сидел на остановочной скамейке, курил и переживал, что вдруг да не сразу узнает Ивана - они давно не виделись. Подъезжали автобусы, раскрывались со скрежетом двери, выходили люди. Ивана не было. Нет, он не опаздывал. Это Сергей приехал на полчаса раньше.

- Привет, - сказал Иван и смущенно добавил, - папа.

-Ты откуда? - он всё же не увидел Ивана, тот подошёл сзади.

- Да я на троллейбусе.

- Ну, пошли...

Труфанов сбоку взглядывал на сына. Тот очень изменился. И стал ещё больше похож на отца. Такая же коренастая фигура, чуть выпирающий (а и рановато) живот, такая же уверенная и при этом лёгкая походка, движение рук. Волосы мягкие, довольно длинные, расчёсанные на прямой пробор. Труфанов вспомнил, что такие же носил в его возрасте, потом, после армии - всегда аккуратная стрижка). Был Иван в оранжевой с черными нерусскими буквами спереди футболке, в чёрных джинсах, в каких-то кроссовках... Сергей ещё вчера наметил, что пойдут в кафе. Зашли туда, но все столики были заняты. Да и Иван явно смутился этой, видимо, непривычной для него обстановки.

- Чего-то мне тут не глянется, - небрежно сказал Сергей. Сын кивнул, и они вышли. - Пошли-ка сфоткаемся, - предложил Труфанов.

Они зашли в фотоателье. Уныло-усатый фотограф долго усаживал их. Вернее, сидел на стуле Сергей, а Иван стоял сзади, положив левую руку на плечо отца.

- Завтра можно получить, - сказал фотограф, выписывая квитанцию.

- Сходи, получи, - сказал Сергей.

- Ладно.

Деньги Труфанов заплатил сразу.

Вышли на улицу.

- А пошли вон в "Макдональдс".

Съели по салату, выпили сок, съели и мороженое. Сергей задавал какие-то незначительные вопросы, Иван отвечал.

Пора было расходиться.

- На вот тебе, купи чего-нибудь, - Сергей подал сыну тысячу рублей.

- Спасибо.

Что-то нужно было сказать. И - никак. Всё же выдавил:

- Ты прости меня...

Иван покраснел, тоже еле выдавил:

- Да... у нас... в школе... многие без отцов...

- Ну, давай. Фотографии-то получи. Звони мне, если что...

- Ладно, пока.

И разошлись. И вот только сегодня впервые с того дня созвонились.

Он и помнил-то сына: совсем маленького, в пелёнках; чуть старше - заходил к нему в садик; потом уже в школе...

Жизнь порознь прожита... Нет, ещё не прожита, ещё много чего будет...

Он не поехал в автобусе. Шёл зачем-то в сторону центра. На площади, неподалёку от Вечного огня, толпилось несколько десятков людей, чёрно-серая кучка, и над ней красные знамёна и длинный красный плакат с белыми нечитаемыми издалека буквами. Растянутое полотнище плаката держали по краям за древки два, казалось, одинаковых человека в чёрных кожаных куртках и кепках. Под плакатом и стояли, видимо, руководители этого мероприятия. И наносило оттуда обрывки фраз: "грабительская политика", "разворовали великое государство", "мы не позволим", "трудовой народ", "кровопийцы олигархи", "изберём народную власть"... Предвыборный митинг коммунистов - понял Сергей.

Он подошёл ближе и остановился, чтобы закурить. Рядом топтались с равнодушными лицами трое милиционеров в зимних куртках и шапках. Один сказал что-то, и двое засмеялись. И видно было даже по этому ленивому смеху, как им скучно.

В толпе, в основном, старики. У одного распахнуто древнее, уже неопределимого цвета пальто, и под ним на пиджаке ряды наград, как носят они на День Победы. Сменялись ораторы, Сергей не вслушивался в их одинаковые речи. Всё те же фразы: "за народную власть", "банкирско-чиновничье правительство", доносились до его слуха будто издалека...

Два старика и старушка стояли рядом, разговаривали, не слушая оратора - и это тоже было похоже на их встречи 9-го мая...

- В Австрию вошли, ох я взял трофеев: ковер, часы, аккордеон, - выделился один голос.

- А я со сменой белья вернулся, - встрял другой, явно угрожающий, хрипло-дребезжащий голос.

- Ну, это уметь надо, - ещё не поняв угрозы, продолжал первый.

- Да я тебя!..

- Тихо-тихо, - вмешалась старушка.

- Трофеи он взял, сука! - не унимался старик и застучал палкой, на которую до этого опирался, будто пытался продолбить наледь до асфальта.

Труфанов отошёл от них. Один из ораторов, крепкий средних лет мужчина с волевым лицом, в кожаной кепке, не остался почему-то под красным транспарантом, а отошёл в сторону, наверное, тоже покурить захотел. К нему сразу подошла энергичная бабулька:

- А почему мы здесь стоим? Кто нас здесь слушает? Пойдёмте к зданию областного правительства.

- Ну, вы же понимаете, чем это кончится, - ответил мужчина (и голос его сейчас был ленивым, не таким, как минуту назад при выступлении) и поспешил отойти от бабульки.

И Труфанов пошёл дальше. Он понял, почему не сел в автобус, понял, куда идёт.

В этот храм Труфанов захаживал и раньше. Он неподалёку от института, и ещё в годы учёбы, Сергей забегал сюда, как и многие студенты, поставить свечку, перед тем, как идти сдавать экзамен или зачёт. Заходил в церковь и позже, в годы работы в музее - успокоения искал (и, тайно даже, кажется, от самого себя, внутренне просил о поправке материального положения).

Света - дурочка-нищенка стояла, как и обычно у входа, выставив перед собой ладошку.

Свету знает весь город. Насобирав денежек у храма, садится она на ближайшей остановке в первый же подошедший автобус, занимает излюбленное место (направо от двери, у окна) и едет, куда везёт автобус. На обратном пути, выходит на той же остановке и снова идёт к церкви либо в ближайшую закусочную. Если "её" место в автобусе оказывается занято, она громким скрипучим голосом, медленно проворачивая слова, просит: "Пустите, пожалуйста". Если же кто-то по незнанию место не уступает - ревёт навзрыд, так что место сразу освобождается, кто бы ни сидел на нём - ребёнок, пенсионер или презрительно-равнодушный подросток-"тинейджер". Возраст Светы неопределим по лицу, сморщенному, но, явно, не старому. Наряды Света меняет часто, в церкви отдают тряпьё из того, что приносят прихожане для нищих и бездомных.

Сейчас на ней зелёное пальто с лысеющим песцовым воротником, белая вязаная шапка-колпак и чёрные матерчатые бурки.

Труфанов заранее нащупал в кармане мелочь.

Но раньше него к Свете подошла храмовая смотрительница, вышедшая на крыльцо с половиком - баба в синем шалашиком повязанном платке, в кофте, в длинной чёрной юбке, с маленьким лицом, всегда готовым выдать слащавую улыбку. Половик она вытрясать не стала, повесила на перила крыльца, к Свете с какой-то едкой ухмылочкой подсеменила:

- Всё, Света, теперь и тебя заберёт милиция. Видишь, всех уж забрали. И тебя заберут. Батюшка всех вас велел забрать, - ухмылочка её расплылась в улыбку, открывшую мелкие и острые (так почему-то показалось Сергею) зубки.

Света испуганно смотрела на неё. Вдруг, не заревела, как в автобусе, а завсхлипывала. Проговорила, растягивая слова:

- Почему-у мне нельзя-я? Почему-у? Я батюшке скажу-у...

- Так батюшка и велел вас... - довольно говорила смотрительница.

- Почему-у...

- Перестаньте издеваться, - не выдержал Труфанов.

- А я и не издеваюсь, - зло взглянув на него, но не прекращая зубасто улыбаться, ответила баба. - Настоятель велел всех бомжей убрать, уже приезжала милиция.

...Здесь, действительно, обычно толпились бродяги, многие из отсидевших. Они не просили даже - требовали, то есть были не нищими, а вымогателями. Время от времени их разгоняла милиция, самых наглых забирали. Труфанов не раз был свидетелем таких "операций"...

- Не издевайся над больным человеком... - Труфанов не находил слов.

- А и не ваше дело, - довольно отвечала смотрительница, заметив его раздражение.

Но Сергей взял себя в руки, спокойно и жёстко сказал:

- Сейчас я пойду к настоятелю, и тогда узнаем - моё или не моё дело.

- Идите-идите, - сладким голоском пропела она, развернулась и поспешила к храму, не забыла и трижды перекреститься на входе. А на встречу ей и вышел настоятель - высокий, статный, с благообразной седоватой бородой и мягким взглядом. Смотрительница тут же сложила руки ковшиком, склонилась:

- Благословите, батюшка!

Священник быстро перекрестил её, пробормотав положенные слова, и вложил в её ладони свою широкую длань для поцелуя.

- Здравствуй, Света, - сказал, глянув на убогую, и прошёл в соседний двухэтажный дом, где, наверное, был его кабинет.

Смотрительницы и след простыл, забытый половик висел на перилах, Света стояла, всхлипывая, но всё так же с протянутой ладошкой.

И Труфанов стоял перед ней. Опомнился, вынул из кармана приготовленные монетки. Тут, видно, и Света опомнилась:

- Ой, не надо, не надо... Спасибо тебе, - и коснулась рукой его плеча.

- Да ладно, Света, ладно...

- Пойдём, я тебя чаем угощу, у меня деньги-то есть, - показала рукой в сторону закусочной.

- Спасибо, я не хочу, до свидания. - Сергей развернулся и пошёл в противоположную от храма сторону.

Он уже отошёл метров на пятьдесят. Вдруг, кто-то коснулся его плеча.

Света догнала.

- Вы не обиделись, что я вас позвала чай пить? - на "вы" вдруг перешла.

- Нет, что ты, Света. Спасибо-спасибо. Я не хочу просто.

- Ну, до свидания-я...

- До свидания.

Неподалёку (да метров двести всего) ещё действующий храм. Сергей вошёл в него, купил свечку и поставил перед иконой святого целителя Пантелеймона.

Выйдя из храма Сергей, завернув за угол соседнего дома оказался перед памятником - Батюшков, держащий в поводу коня. Батюшков, прошедший три войны, служивший в кавалерии, конечно, может быть увековечен со своим конём. Только вот в народе это сооружение чаще называют "памятник коню"... А Труфанов и, вообще, памятники не любит. "Всякому на Руси памятник добрый крест", - написал вот Рубцов, и это верно. "Похороните меня там, где похоронен Батюшков", нашли после смерти Рубцова записку в его бумагах. "Где Батюшков" это в стенах Прилуцкого монастыря.

Лет десять назад монастырь только-только перестал быть музеем, появились там первые насельники - монахи и трудники. Сергей захотел почему-то съездить на могилу Батюшкова в его день рождения. И как раз застал служившуюся над могилой панихиду. Человек пять стояло у оградки перед скромным надгробием.

После панихиды священник сказал:

- Слава Богу, снова молимся о рабе Божьем Константине. Между прочим, сто рублей было внесено за его вечное поминовение, деньги тогда немалые... А ведь сколько лет даже надгробие не над могилой стояло...

И священник рассказал, как случайно, проводя какие-то работы, раскопали небольшой склеп, метрах в четырёх от того места, где тогда стояло надгробие и ограда. Нашли старые фотографии, всё сверили. Для успокоения и под надгробием копнули - не было там ничего. И вернули надгробие и ограду на место.

... В двадцатые годы в стенах монастыря располагался пересыльный лагерь. Тысячи людей здесь страдали и умирали. Разорены были монастырские храмы, затоптаны могилы и сметены надгробия. Потом там были какие-то воинские склады, потом уж музей. В музейные годы и поставили надгробие и ограду (где-то ведь хранившиеся всё это время) на примерное место могилы, никто не озаботился тогда поисками её...

Прочитал тогда священник и неизменное: "О, память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной..."

Сергей, постояв у памятника (опять сигарету выкурил), повернулся к нему спиной и оказался лицом к тому дому (метров сто до него) и к тому окну, у которого сам он стоял, в своем видении...

... Телефон оборвал эту лирику. На синем экранчике: "Алексей". Это напарник.

- Да, Лёша.

- Привет, Сергей. Могу порадовать - Ангелина с конкурса вернулась. Серебряную медаль наша "Подмосковная" получила. Так что - ждём премию.

- О! Ну, это хорошо, - откликнулся Труфанов.

- Ну, вот так вот... Ну, давай.

- Давай, Лёш, давай...

Вот почему технолог Ангелина Ивановна за всю прошлую смену не заглянула в "цск" - на выставку в Москву колбасу возила, а Сергей и забыл. А для Лёхи это серьёзно. Он - "конкретный колбасник". Он из тех (не многих, конечно), кто не просто зарабатывает на комбинате, а действительно переживает "за дело"... Хотя, многих ли знает-то по-настоящему Труфанов - всё мельком, мельком... Да и разве же плохо, просто за деньги выполнять свою работу? Ну, не может он, Сергей Труфанов, душу в колбасное дело вкладывать. Однако же, делает всё как положено (старается, во всяком случае), "трудовую дисциплину" не нарушает, технологию почти всегда соблюдает... Но вот не пошёл же он тогда в "коммерцию", а были предложения, тот же Юрик "в дело" звал. А на мясокомбинат пошёл. И не предательство ли это самого себя?.. Нет. Потому что дело не только в нём, он несёт ответственность и за жену, и за детей, которых, сколько ни говори правильных слов о "своём предназначении", а надо кормить, одевать... И тут, - он почувствовал,- краска в лицо хлынула. "А про Ивана ты думал? Велики ли были алименты от той музейной зарплаты... Ну, там, конечно, мать у него, бабушка... Да разве ж только в деньгах дело. Часто ли вообще-то думал о нём?.." И Труфанов чётко и серьёзно осознал - чем меньше думал тогда, тем больше думать теперь и дальше. И это тоже долг, обязанность, как и перед Верой, Андрюшкой, Катей...

По узкому мостику он переходил ручей - речку когда-то (Сергей любил ходить по этому мосту, деревянный настил его приятно вибрировал и поскрипывал под ногами). С другой стороны моста шёл парень - в чёрной куртке, с накинутым на голову острым капюшоном, закрывавшим половину лица, из-под расстёгнутой до середины "молнии" вверх, под капюшон тянулись проводки плеера. Шёл он, сунув руки в карманы обвисших мешком (по нынешней моде) джинсов, шаркая ногами. На середине моста, чтобы не столкнуться плечами, Труфанов развернулся боком, а парень прошаркал мимо, не взглянув на встречного, не изменив ленивой развязной походки, будто так и должно быть - все должны уступать ему дорогу. "Иди-иди, милый. Представляй себя "крутым". Не нарвись только на более крутого..." Ещё несколько лет назад Сергей не преминул бы в таком случае не уступить. Бывало, даже дрался в подобных ситуациях. А сейчас подумал: "Иван такого же возраста, неужели и он - вот так же, такой же?.."

Ручей замусоренный, грязный, особенно сейчас, когда тает снег. Из-за сбросов канализации, вода в нём не замерзает и зимой. И там, между бензинными пятнами и торчащими из дна автомобильными покрышками, прочей дрянью, плавали утки. Они всегда у моста, здесь их подкармливают. Бывает, что и Труфановы, всей семьёй, запасшись дома хлебными кусками, приходят сюда "покормить уточек". (Не часто, правда такое случается - то Сергей работает, то Вера, а когда выходные совпадают, хочется побыть дома или погода плохая).

Красавцы селезни, будто бы случайно осматривающие друг друга франты, скользят неспешно, не обращая внимания на коричнево-серых уточек, смиренно жмущихся к береговым кустикам. В конце весны-летом в этих же кустах, непроницаемо зелёных в ту пору, совьют гнёзда... Селезень вдруг нырнул, только красные перепончатые лапки, похожие на ласты аквалангиста виднелись сквозь водную муть. И вынырнул, как поплавок после поклёвки, встряхнулся и опять гордо-неспешно заскользил по воде... Уже несколько зим подряд не улетают они на юг. А как же инстинкт? Или тёплые зимы, обеспеченная кормежка (по-человечески - комфорт) побеждают изначально заложенное правило? Или не заложено ничего изначально и в животных, а подобно людям - устраиваются, как удобней и легче?.. Но нет же! Каждый год летят на юг стаи перелётных птиц, и возвращаются ежегодно на родину. И люди не только же ради кормёжки и удобства живут. Только вот, как эта стая, забываем, ленимся, боимся, привыкаем... Но придёт осень, может и встрепенётся старый вожак, или почует неодолимую тягу к дальнему югу молодой селезень, увлечёт за собой остальных. Или придут, наконец, настоящие морозы и заставят погибнуть или лететь. А что может заставить человека вспомнить о своём не только повседневно-земном предназначении?..

Дома Труфанов не стал обедать, попил только чаю. Пытался снова читать Достоевского - не читалось, хотел вернуться к незаконченной статье - не писалось... На балконе закурил, достал телефон (спокойно, медленно), нашёл номер, нажал вызов...

- Да, папа, - не сразу отозвался глуховатый голос Ивана.

- Ну, как ты?

- Да нормально...

- Чего? - тревожно спросил Труфанов. Почудилось что-то плохое, беда какая-то в голосе сына.

- Да завтра меня выпишут. Втыкали уж трубку, глядели. Ничего нет. - Повеселевшим голосом Иван ответил, почувствовал, видно, тревогу отца.

- Больно? - Сергей ощутил, как втыкают что-то в низ живота... Но не ему - сыну!..

- Когда делали - нет. Сейчас немножко болит.

- Ты ходить-то можешь?

- Да.

- Я сейчас приеду.

- Да, ладно, пап...

- Я еду. Созвонимся.

Он ходил, думал о чём-то, пил чай, а в это время Ивану...

Так - быстро, быстро! Переоделся, побежал к автобусу, как уже бежал утром...

- Я внизу, спустишься? - звонил сыну из "фойе" - тесного предбанничка на первом этаже здания хирургического отделения с тёмно-зелёными стенами и двумя жёсткими скамейками по углам.

- Иду...

Сидел ещё тут, перед высокой белой дверью охранник в чёрной форме с жёлтым шевроном на рукаве, немолодой, усатый, с равнодушными глазами, напоминавший контролёра с проходной мясокомбината, "не пущал" посетителей в неположенное время...

Дверь открылась, и вышел Иван (охранник ничего не сказал). В сером спортивном костюме, в шлёпанцах на босу ногу, с длинноватыми волосами и с улыбкой на незнакомом родном лице...

Каждый раз так для Сергея Труфанова - заново узнавать сына.

Впервые это случилось, наверное, через год после его ухода. Зачем-то заходил к ним, к Елене. И разговаривал с ней, не проходя в квартиру, в прихожей у двери. И вышел, пошатываясь ещё, но деловито, по-хозяйски, незнакомый карапуз, поглядел на Сергея, ткнул пальцем: "Папа!", - и убежал...

И сейчас, опять что-то новое, совсем уже взрослое в лице.

- Ну, здорово! - не решился обнять сына, подал руку.

Присели на скамейку.

- Дома тебя прихватило-то? - спросил Сергей.

- Дома. Мама сразу скорую вызвала.

- Хорошо, хоть дома... - И замолчали оба.

Сергей вспомнил, что ничего не купил, и денег-то мало с собой.

- Не купил ничего, поесть-то...

- И не надо. Пока ещё нельзя, а на вечер мне мама принесла. Да завтра уж и домой...

- А чего сегодня-то решили, говорили же, что завтра?

- Не знаю...

- Ну и хорошо. Как в школе-то дела?

- Нормально. К егэ готовимся...

- Да, надо...

- Ну, ты иди, папа, - сказал вдруг Иван. И добавил: - Спасибо, что приехал.

- Ну, что ты, Иван... Покажи-ка пузо-то...

Иван задрал олимпийку, надетую на голое тело. Внизу живота, справа - полоска пластыря.

- Там совсем маленькая дырка, - пояснил Иван. - Три стежка всего-то.

... Автобуса долго не было, а надо уже Андрюшку забирать. Делать нечего - позвонил Вере.

- Ты где?

- В садике, Катю забираю.

- Зайдите и за Андрюшкой, я не успеваю.

- Ладно... А ты где?

- Всё, всё, дома скажу. - И отключил телефон.

... - Где бродишь-то? - спросила Вера обиженно, когда он вошёл, открыв дверь своим ключом. Она что-то готовила в кухне, дети копошились в комнате. - Чего молчишь-то? Что случилось?

- К Ивану ездил в больницу.

- А-а, - и сразу посерьёзнев лицом, отвернулась.

- Пап, привет, - выглянул из комнаты Андрей.

- Папа! - Катя выбежала, ткнулась в колени отцу.

Сергей, переодевшись, сразу ушёл на балкон. Вера молчала.

Нет, она никогда не была против его встреч с Иваном. Но никогда и не говорила о нём. Вообще, не напоминала Труфанову, а вернее, себе самой, о той, до неё, семейной его жизни. Ну, и он ничего не говорил...

Вера вышла, встала рядом.

- Что с ним?

- Приступ аппендицита был. Обошлось. Завтра уж выпишут.

- А раньше не мог сказать?

- Сам не знал...

- Мама, папа! - в стеклянную дверь балкона упираются носами две мордашки. - Мы к вам хотим.

- Ещё чего, холодно здесь.

И они вышли с балкона. Вера опять принялась что-то готовить - ужин скоро.

- Папа, может, поиграем?

- Ну, давайте.

И пошли в комнату, устраивать гонки игрушечных машин.

Сергей, катал по полу машину, стараясь поддерживать игру, и вглядывался в копошащихся рядом детей.

Катя - четырёхлетняя, ещё совсем кроха, ангельски чистая, мир для неё - мама, папа, брат, садик - прекрасен, ясен и добр.

Андрюшка - уже большой, шесть лет. Уже что-то думает сам в себе, уже всё не так однозначно для него. И вреден бывает не по-младенчески, а сознательно доказывает свою личную волю и мысль. А бывает, молчит, а в глазах - и любовь, и уже тоска, и вопросы, требующие самостоятельных ответов...

С горечью и печалью, с ужасом!, наблюдает Труфанов ежесекундно уходящее детство сына и дочки. Детство - каждое мгновение - необратимо, невозвратимо... А ведь был когда-то ребёнком и он, Сергей Труфанов, и его отец, и дед... Жалко детей в предвидении их взрослости...

И опять телефон его достал (почему-то Труфанов всегда его с собой носит, даже дома в кармане рубашки держит, будто всё время ждёт какого-то очень важного, может, и судьбоносного звонка).

- Серёга, привет! - Гоша звонил - четвёртый из их бригады. (Сергей после Миши, Лёха после Сергея, Гоша после Лёхи).

- Привет, Гоша.

- Слушай, выручай, выйди завтра за меня, а я вместо тебя потом.

Труфанов задумался на мгновение - ничего важного завтра не намечалось, потом четыре дня выходных будет...

- Ладно, Гоша, давай выйду.

- Ну, ладно тогда, спасибо, давай.

- Давай, давай...

- Кто там? - жена спросила.

- С работы, завтра просят выйти. Выйду.

... Дети уже спали. Вера и Сергей сидели в кухне, разговаривали. И чувствовали себя будто бы примирившимися после ссоры. Хотя, никакой ссоры и не было.

- Спой "Соколоньку", - попросил Сергей.

- Да ну, ты что... Посреди ночи...

- Ещё не ночь, да ты тихонько...

Песня эта их когда-то и познакомила. Был "литературно-музыкальный вечер" в музее. Какой-то совсем далёкий по тем стихам и песням, что звучали, от Батюшкова. И вышла девушка. И запела: "Был у меня соколонька, весел да ясноглаз. Там, где другому полынья, этому мост и наст..." И её голос, слова песни, её переживание, вернее, проживание этих слов, её простое лицо и простое серое платье, всё поразило Труфанова. И после вечера он подошёл к ней...

Раньше, до детей, она часто пела. И сейчас он уже, вроде бы, уговорил её, но опять телефон включился.

- Да.

- Привет, Сереж... - Эдик это был.

- Привет.

- Извини, что поздно, да думаю - надо предупредить. Завтра не твоя смена?

- Не моя, но я буду работать.

- Ну, жди гостей. Приехали тут канадцы, завтра будем их по комбинату водить, и в цеэска обязательно зайдём.

- Спасибо, порадовал.

- Кто предупреждён, тот вооружён...

- Во сколько придёте-то?

- Часов в десять жди. Ну, до завтра.

- Пока.

Выключил телефон.

- Испортил песню, дурак. - Так Сергей сказал.

Вера, и правда, больше уж петь не захотела, пошла в ванную.

... Эдик ведь на какое повышение-то ушёл - его директор взял в коммерческий отдел. Часто приезжали иностранцы, оборудование, в основном, было немецкое и документы к нему на немецком. Вот Эдик и переводил. Специализация у него была - немецкий, но шпарил и на английском и даже на итальянском и шведском. В общем, нашёл себя Эдик в колбасно-переводческой деятельности, доволен собой и жизнью.

Но и Труфанов на жизнь не жалуется. Ведь даже там, на мясокомбинате, случаются мгновения, которые он определяет, как "абсолютное счастье". Причём, случается это в самые неожиданные моменты - клеит этикетки на колбасу, или загружает массажёр, или моет камеру... Конечно, счастье не в самой этой работе, а в чувстве покоя, осознания верности того, что он делает, как живёт...

Впрочем, случаются и противоположные мгновения, и мысли, и чувства...

Он снова курил на балконе. Подумал о завтрашних канадцах, вспомнил, что говорил отец о старшем брате деда, уехавшем в Канаду. И, как иногда случалось у него, мгновенно сюжет закрутился, картинки задвигались, голоса зазвучали...

... И запах этот из забойного цеха...

Лёха удивился, увидев его.

- Да Гоша попросил подменить, - пояснил Труфанов.

После Лёши смену принимать, куда приятнее - и массажёры пустые и чистые, и в цехе порядок и чистота. Лёша это любит - порядок и чистоту... Ещё порадовал - колбасу сегодня не делают. И то - обе сушилки забиты, разгружать некуда. Но не делают её, всё же, скорее, ради иностранцев, чтоб было у него, Труфанова, время ещё всё тут прилизать... (А точнее, ради директора. Иностранцы что - приехали и уехали, а директор по первое число вставит, если что не так...)

И Ангелина Ивановна пораньше в "цеэска" заглянула - в белоснежном халатике, в синем колпачке, румяным колобком закатилась.

- Здравствуй, Серёженька.

- Здравствуйте, Ангелина Ивановна. Можно поздравить? Говорят, медаль на выставке?

- Да-да... Ой, не до того сегодня. Давай посмотрим, как тут у нас.

Заглянули в сушилки. В одной - белый развод моющего раствора на полу.

- Протри, Серёженька.

- Ага.

- Ой, а выключатели-то!.. - Белые клавиши выключателей, уже давно не белые, но никто на это и внимания не обращал. Она нашла какую-то тряпицу, смочила, стала протирать.

Сергей протёр пол в сушилке. Снова заглянула Ангелина Ивановна:

- Вот тут колбасу поровнее сделай, - указала на стеллаж. - Ой, побежала я, посмотри тут еще, Серёженька, - и укатилась озабоченно, оставив за собой тонкий запах детского (почему-то так показалось Труфанову) мыла.

Он переоделся в чистый халат. Ещё раз всё оглядел. Протёр насухо раковину, поправил шланг, кольцами надетый на штырь в стене. Стал ждать.

Не долгий, очень уверенный звонок.

Но Сергей не успел подойти к двери. Своим ключом открыл начальник цеха Игорь Михайлович.

А за ним атлетически сложенный, моложавый, в маловатом для него халате и в белой кепке-"бейсболке" с тремя поросятами над козырьком - директор комбината. Подаёт руку Сергею:

- Здорово, борода. Ну, давай, показывай.

Эдик тоже руку подал. И один из иностранцев, их пятеро, тоже хотел, наверное, пожать Труфанову руку, приняв его за какого-то местного начальника, но Сергей, сделав вид, что не заметил его движения, скромно отошёл в сторону. За канадцами Ангелина Ивановна катится-семенит.

Эдик что-то объясняет на английском, указывая на камеры и щитки с красными и зелёными лампочками. Канадцы кивают. Зашли в сушилку, осмотрели ровные ряды колбас.

Один из канадцев что-то говорит директору на ломанном русском, тот отвечает.

Канадец этот невысокий, светловолосый, сероглазый, с аккуратной русой бородкой.

Эдик что-то говорит ему на английском. Тот удивлённо оглядывается на Сергея.

Эдик сказал Сергею:

- Твой однофамилец, Майкл Труфанофф.

- Вы Труфанофф? - улыбаясь, спрашивает Майкл.

- Да, - отвечает Сергей.

И все уже смотрят на них, и директор, кажется, не доволен.

- Можно поговорить? - спрашивает Майкл, обращаясь сразу ко всем. И все кивают.

- Я зайду к вам, - говорит Эдик, когда вся делегация, кроме Майкла, идёт к выходу.

- Сергей? - спрашивает канадец.

- Да.

- Майкл, - он протягивает руку. - Можно - Миша. Мой дед уехал из России в семнадцатом...

... Через несколько минут разговора выясняется, что они троюродные братья.

- Отец очень хотел приехать в Россия, - Майкл волнуется и говорит со всё большим акцентом. - Я приехал. Завтра я еду в Ка-ла-чо-во...

Труфанов вспоминает, что в "метрике" отца указано - место рождения село Калачово. Сомнений больше нет.

Обменялись телефонами и договорились о встрече утром.

Сергей сразу позвонил Вере, рассказал.

- Так не бывает, - недоверчиво говорит она. И добавляет капризным голосом: - Я с вами хочу...

А в цехе уже все знают, и смотрят на Труфанова значительно или излишне равнодушно, когда он идёт в 105-ю камеру загружать массажёры...

... Стук по оконному стеклу обрывает "кино" на второй сигарете.

- Иди, мойся, - сказала Вера.

А Сергей ничего ей не сказал, прижал к себе - тёплую, мокрую под халатом...

4

опять серьёзное дело

Утром, едва пискнул телефон под подушкой, Сергей поспешно отключил его, тихо поднялся. Поправил одеяло на Кате. Поглядел на Андрея, на жену. Спят все, все спят... Пока кипятилась вода в чайнике, вышел на балкон, покурил, заварил чай, выпил - крепкий и сладкий. Не хлопнув дверью, вышел.

Похрустывает под ногами прихваченное ночным морозцем снежное крошево. Дышится легко и свободно, и даже не хочется курить...

А в автобусе опять молчаливые люди, их сосредоточенные или сонные лица.

И сегодня всё будет, как обычно. И нужно просто жить и просто выполнять свои обязанности. Остальное - колбаса.

Copyright (c) "Русский переплет"