Рассказы
09 июля 2009 года

СНЕГИРЬ

Кусты вдоль дороги подёрнуты розовой дымкой. В полях за кустами ошмётки снега. Лес за полями - чёрный, ощутимо мокрый, тяжёлый...

Машина бойко катит по мокрому асфальту, из приёмника - бойкая, как бег машины, музычка. Молчаливый редакционный водитель курит.

Олег Воронин, журналист областной газеты, лысеющий сорокалетний человек, едет в недалёкое от города село. Там проводят вечер памяти "замечательного поэта-земляка" Сергея Ломтева.

Лет пятнадцать назад им обоим - Воронину и Ломтеву - что-то там пророчили поэтические зубры областного масштаба...

... Ну как Ломтева было не заметить! Рост под два метра, грива волос, на ногах кирзачи, брезентовые штаны, штормовка, под которой видна тельняшка - будто только вчера с рыболовной шхуны или из геологоразведочного лагеря. И как читал свои стихи - будто всё это уже бесспорно, будто и не нужны никакие и ничьи оценки и отзывы - принимайте или не принимайте, а мне, мол, всё равно. Но ведь и боль, боль неподдельная - будто из души каждый стих выбрасывал - нате! А стихи слабенькие, в общем, и тогда, и позже. Техника всегда страдала... Стихи неотделимые от него самого - только в его личном прочтении они и впечатляли... Но вот нет его, Ломтева, уже пять лет как нет среди живущих, а - "вечер памяти замечательного поэта-земляка".

Ломтев сам выбрал Воронина в друзья. Воронин тоже читал стихи, и ему благосклонно кивали мэтры - "члены союза" и делали незначительные замечания, и был перерыв, и курили на весенней улице, и с козырька над входом звонко шлёпались в бетонное крыльцо капли, и воробьи, щеперясь, возились в луже, а машины проезжали мимо, выбрасывая на тротуар солнечные брызги...

... Ты шагнул ко мне, протянул узловатую большую ладонь:

- А ты настоящий, - сказал. - Держи краба!

И опять читали стихи "молодые поэты", и один из руководителей семинара, седой и умный Семёнов, сказал одному "молодому":

- Вот за стихами Ломтева чувствуется судьба, а за вашими - ничего, кроме попытки самовыражения...

Потом сидели в гостиничном номере (ты ведь приехал откуда-то из глубинки области). Пили, конечно... И всё стихи, стихи, разговоры и снова стихи в слоящемся табачном дыме. И ты сказал одному там, надрывно читавшему:

- А ты, брат, графоман!

И тот лишь зло глянул на тебя и ничего не сказал. А попробуй, скажи тебе...

... Олег Воронин тогда вовремя остановился и ушёл домой. А Ломтев, как рассказывали, продолжал гулять в гостинице, собрав вокруг себя кучку сподвижников. И настал момент, когда нужно было идти за добавкой. Ломтев пошёл сам, с ним ещё двое. Но в вытрезвитель забрали почему-то лишь его.

И на следующее утро, на второй день семинара, те двое сказали, что Ломтева ночью "прихватили".

- Что ж вы, поэты, своего-то бросили? - первым откликнулся седовласый Семёнов, что вчера говорил о судьбе за стихами Ломтева. И он же, шепнув что-то в ухо такому же седому, но еще и бородатому руководителю семинара, поднялся из-за стола и пошёл к двери. И Олег Воронин, поняв его движение, пошёл за ним.

... Приехали в вытрезвитель, а ты и там, в "приёмной", где сидела усатая тётка-милиционер, и ещё милиционеры, и "клиенты"... Ломтев и там - читал стихи. Помнится: " Январь черёмуховый веет вчерашний снег с холодных веток. Сей мир - лишь череда смертей и новых жизней, век от века..." И его слушали серьёзно и молча...

А за окном мелькали и мелькали кусты, деревья, телеграфные столбы, дома деревень...

Водитель опять закурил, и Воронин тоже достал сигарету и зажигалку, чуть приоткрыл форточку со своей стороны, и дым сигареты, уплывая за окно, растворялся в воздухе, становился его частью. И из души Олега Воронина будто выдувало всё лишнее обтекающим машину ветром.

Он любит дорогу, вот эти минуты в пути, может быть больше всего в своей журналисткой работе, а может и во всей своей жизни.

... Прекрасно ехать и ехать. Удивительное состояние: ты занят делом - едешь. И при этом - свободен от всего остального. Едешь, смотришь, и не думаешь даже, а просто вбираешь в душу заоконные пейзажи или, прикрыв глаза, слушаешь радио, или дремлешь. Рядом немногословный, знающий своё дело водитель. Закуриваешь, приоткрыв форточку, выставляешь кончик сигареты наружу, и пепел сразу уносится ветром, и дым сам собой вытягивается за окно... Ехать и ехать...

Воронин вскинулся от забравшей его дрёмы и увидел, что уже приехали.

Отреставрированный барский особняк с наивными деревянными колоннами на входе, с широким крыльцом, с мезонином... Весь дом свежеокрашен коричневой краской, колонны и наличники окон - белой. Крыша поблескивает железными листами... Уже какие-то машины и автобус "ПаЗ" на площадке перед входом...

- Здравствуйте, - приветствует высокая, в строгом бордовом костюме (прямая юбка и пиджак), светловолосая немолодая женщина. - Вы из газеты? Очень хорошо. Проходите, пожалуйста...

Водитель остается в машине, он, кажется, никогда и не выходит из неё (Воронин сколько раз ездил с ним по всяким журналистским делам, и ни разу Вадим ничем не заинтересовался), разве что, в столовую или в киоск за сигаретами.

... Вообще-то, здесь музей помещичьего быта - комнаты со старинной мебелью, личные вещи последнего поколения помещиков Дубовых. Потом, говорят, был тут сельсовет, потом уж жилой дом на несколько семей...

... Вот здесь ты и жил, первые и самые задушевные, детские, впечатления - отсюда. Где была ваша комната?.. Ага, говорят, что здесь, где и размещается "твоя" экспозиция. Одна стена - стенка печи, напротив - стена с окном, вдоль других двух стен, наверное, стояли кровати - твоя и твоей матери, а между ними под окном стол... Ничего другого тут и не выдумаешь, в такой комнатёшке... Ну, стул у стола, за материной кроватью, ближе к двери - шифоньер... Про отца ты не рассказывал и в биографических справках перед подборками стихов в журналах о нём не вспоминал. Но темные волосы и вспыльчивость, наверное, от него... Сейчас тут обитые гипсокартонном в приятный розовый цвет крашенные стены (ты писал про старые обои, рисунки на которых превращались в твоих мысленных путешествиях, то в архипелаги неведомых островов, то в джунглевые заросли). Стенды с фотографиями, на столах разложены журналы и газеты, развёрнутые на страницах с твоими публикациями. "Молодые дарования" - заметка в областной газете, в которой теперь и трудится Воронин. "Среди поэтов руководители семинара особые надежды возлагают на Сергея Ломтева и Олега Воронина..." Мутная общая фотография участников и руководителей семинара. (Ну, тебя-то сразу видно - на две головы всех выше. А себя Воронин еле узнал, сидящим в первом ряду). Единственная "самиздатовская" на плохой бумаге неряшливо сделанная книжица "Заветный край". Публиковался ты много, а с книгами в те, девяностые, была напряжёнка, особенно для таких как мы - начинающих... А на полу сейчас гладкий линолеум, ты же писал о "щелястом" поле, и о том, как когда-то, перебирая пол, сняв старые половицы, кто-то найдёт под ними пару материных заколок для волос, оловянного солдатика, двухкопеечную монету, которую ты берёг до поездки в город, чтобы из вокзального телефона-автомата позвонить девочке Ире, с которой познакомился летом, и она дала тебе номер телефона, а адреса ты не знал, но стеснялся спросить у её бабушки... Берёг монетку, да не уберёг, и вместе с ней, может, закатилось под половицу само счастье... Это всё в твоей поэме "Старый дом"...

- Вы из газеты?

- Да.

- А я из ..., там Сергей Николаевич жил в последние годы своей жизни, мы тоже организовали небольшой музей, - энергичная дама, явно хотела рассказать о деятельности "инициативной группы по увековечиванию памяти"...

И Воронов включил диктофон.

Мария Ивановна, так звали даму, рассказывала:

- Я возглавляю комитет по увековечиванию памяти Сергея Николаевича Ломтева. У нас в школе уже три года действует музей Сергея Ломтева. Я приехала сюда не только для того, чтобы рассказать, что мы сделали по увековечиванию памяти Ломтева, но и обговорить вопрос об издании новой книги, потому что найдены его не публиковавшиеся рукописи. Нынче мы издали диск песен на его стихи... - Говорила она, глядя на диктофон, будто именно для него, для диктофона - живого понимающего существа. И говорила так, как не говорят люди в обычной жизни. И когда Воронин оборвал её вопросом, удивленно даже подняла на него глаза.

- Как к нему относились люди-то в ...? Я знаю, что он часто попадал в переделки, - спросил Олег.

- Люди к нему относились хорошо, - опять для диктофона заговорила Мария Ивановна, - он человек доброжелательный был. Сергей Николаевич не очень любил власть за отношение к простым людям и откровенно об этом говорил и писал, и это, конечно, не всем нравилось. Но люди его очень уважали. Работал он и в редакции, и в мелиорации, при Доме культуры работал... Он так тонко чувствовал и знал природу... И еще одиночество его... В стихах это все проявлялось. Помните : "Я так бываю одинок..."?

... Да, я помню, как ты читал именно это стихотворение.

Я так бываю одинок!

Насытившись водой и хлебом,

Я б, как святой отшельник мог

Молиться под открытым небом...

- Кто ж не даёт-то, Серёжа? - я спросил-поддел (Воронин был одним из немногих, кому позволялось высказывать замечания о его стихах). Но тогда ты не принял шутку, зло глянул и продолжил:

Но потерялся на земле.

Я потерял Святую Землю!..

Блуждаю горестно во тьме -

Кругом неверье.

И я ищу мой светлый край,

Где я ещё ни разу не был...

И только ниточки дождя

Соединяют землю с небом.

В соседнем зале стали усаживаться на расставленные рядами стулья. Воронин туда пошёл, поторопилась и Мария Ивановна.

Большой фото-портрет на стене, на белый экран проецировались поочерёдно плохоразличимые старые снимки. Школьники маленькие и большие читали его стихи... Парень-старшеклассник прочёл, с чувством, с толком - сел сбоку от Воронина, вытянул ноги, развалился, ухмылочку изобразил... Мария Ивановна снова рассказывала о том, что делается для "увековечивания памяти" комитетом по этому самому "увековечиванию"... Я помню, как ты заходил в редакцию, тебя было слышно ещё из коридора - твои быстрые твёрдые шаги, громкие приветствия.

"Здорово, сидень кабинетный!" - или что-нибудь подобное кричал ты с порога. Рассказывал, откуда в очередной раз ты возвращаешься, в городок, в котором был твой вроде бы дом, в котором ты жил между разъездами, а в последние года три почему-то, кажется, безвыездно. А возвращался ты: то из Сибири, то из Питера, то из недавно открывшегося, из руин восставшего монастыря, в котором жил послушником... Но ведь и я на месте не сидел - в эти же годы всю область объездил, да и за пределами её бывал. Тебя уже много публиковали и в Москве. Но вот с книгами, тем более поэтическими, ничего не получалось. Это прямо изводило тебя... Я пристраивал твои стихи и в нашей газете, хотя это не приветствовалось руководством, и даже выбивал гонорар авансом, который ты, обычно, в тот же день и пропивал. Я уже не участвовал в пропивании, как бы ты ни обижался... И никогда я не завидовал тебе, и даже не обиделся, когда ты эту самую зависть с моей стороны предположил... Воронин уже был серьёзным журналистом, хорошим очеркистом слыл. Но публиковать в "своей" газете свои стихи, не позволял себе сам, хотя, иногда публиковал их в других газетах.

- Сядь нормально, - довольно громко и неожиданно, кажется, даже для самого себя сказал парню-старшекласснику. И тот послушно подтянул ноги, и сел внутренне напружинившись. И Воронину стало совсем неудобно сидеть рядом с ним, и пересесть не мог.

Зальчик маленький - мест на тридцать, половину из которых занимали школьники и учителя, еще несколько - музейные работники, и были ещё какие-то женщины, и один очень серьёзный мужчина с уныло висящими усами, наверное, одноклассник Ломтева...

Я переписчик снов,

Я очарованный странник,

Я переплётчик строк,

Я отовсюду изгнанник,

Я растерял на лету

Всё, что не стало сутью,

Я вечно у черты,

Вечно на перепутье,

Я неизвестный солдат,

Я всадник на поле битвы,

Я песенный акробат,

Идущий по лезвию бритвы.

Очередной школьник прочитал очередное стихотворение Ломтева. Так себе стишок... Эмоций много, смысла - маловато. Воронин помнил, как сам Ломтев читал это стихотворение - и с его голоса оно казалось шедевром. И было в нём это, правда, было: "у черты", и "по лезвию бритвы" было... Однажды заявился ко мне в редакционный кабинет с замотанной какой-то тряпкой головой и при этом босой. Сел в кресло, стал рассказывать, как возвращался из Москвы и пил с какими-то уголовниками, читал стихи им... А очнулся с разбитой головой под дорожной насыпью, раздетый, без денег, без вещей, километров десять до города пешком топал... Вдруг ему стало плохо. Вызвали "скорую"... На следующий день Ломтев сбежал из больницы...

Потом ты имел неосторожность испортить отношения с областной писательской организацией: были похороны Семёнова, и на поминках ты перебрал и высказал всем всё, что о них думаешь (а думал он о них мало хорошего, только Семёнова и уважал)... В полный голос и далеко отправил даму из департамента культуры... Сам потом признавал, говорил: "Да, я не имею права требовать от них того же, чего требую сам от себя". Но слова были сказаны и все двери в области оказались для тебя закрыты (но только не моя)...

Потом ты издал этот сборник за свой счет. И сам продавал его. И когда я не купил - ты очень обиделся. (А я обиделся на то, что ты не подарил мне, а предлагал купить. Теперь понимаю, что тебе важно было именно продать хотя бы несколько книг, чтобы доказать кому-то, что ты профессионал). И, кажется, ведь это и была наша последняя встреча, потом - только письма. Ты жил в своём крохотном городке, в который занесло тебя, кажется, вслед за очередной женой, и действительно, судя по письмам работал то в одной шараге, то в другой - и в какой-то "мелиорации", и сторожем, и даже скотником. И кажется, всё время ругался с каким-нибудь начальством...

В одном из последних писем, он просил помочь деньгами. Деньги нужны были, по его словам, для переезда. Воронин знал, если уж Ломтев просит - значит, и правда, сильно прижало... Переезжать он хотел в родной, вот этот, посёлок... Не успел или что... В последнем письме, о том, что выписался из районной больницы - опять избили его сильно (а избить-то тебя и можно было только опоив чем-нибудь или уж ломом из-за угла). Кто избил, за что, писал ли заявление в милицию?.. Ни слова об этом, о переезде и деньгах тоже ни слова... Потом - год ничего от него. Потом - весть о твоей смерти...

Что там случилось, от чего умер - ничего не известно... Говорят - сердце.

А я все эти годы работал журналистом (но и писал стихи!). Да, я не ходил по лезвию, не метался по стране, не рвал на груди рубаху, не лез в драку. Двое детей у меня, жена, дом... А у тебя? "После меня останется гора пустых бутылок и толпа брошенных баб", - смеясь, говорил ты... И вот ты стал поэтом, тебя помнят, читают, поют. Я сижу здесь, в этом зале, для всех я всего лишь "корреспондент", который должен будет рассказать в газете об этом мероприятии и о тебе.

Эх, Серёга, Серёга, помнишь - капель, солнце, стихи, молодость, надежды... Всё будто в щель меж половиц и закатилось...

Воронин не дождался окончания "вечера памяти". Вышел на улицу. Уазик стоял у крыльца, водитель, кажется, спал, опустив голову на руки, скрещенные на руле. Зачем-то Воронин пошёл по асфальтовой дорожке вокруг здания, сигаретный дымок тянулся за ним. На задах дома были остатки барского парка - толстые липы, корявый с дупластым стволом дуб... Пруд, серый ноздреватый лёд которого усыпан пустыми бутылками и банками из-под пива... Куст сирени, с бледно-зелёными веточками. И на одной ветке - красногрудый снегирь. Сидит, не улетает, круглый глазок в Воронина уставил...

А ты смог бы написать об этом снегире, ты бы непременно написал он нём. Вот так, например:

И снегирь на голой ветке,

Как фонарик вечности...

Но написал-то я...

Copyright (c) "Русский переплет"