Пьесы
6 мая 2022 года

Валерий Куклин

Современная и актуальная хроника в семи мини-пьесах

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ ДУРАКА

Д е й с т в у ю щ и е л и ц а:

П а в е л Жильцов – 26 лет, холост, школьный учитель литературы и русского языка, с виду рохля, упрямый порой и непостоянный во всем, способен на озарения; пессимист, одет во всех семи минипьесах в недорогой, но хорошо сидящий на нем черный костюм, в черную водолазку, обут в черные туфли с белым кантом.

М а ш а – 20 лет, его сожительница, безработная, находится в поиске постоянного мужа, на этот раз остановила взгляд на Жильцове, хотя и не вполне уверена в правильности своего выбора. Паразитка по натуре, крикливая, вздорная, лживая, умеющая выглядеть самой себе самой полной противоположностью. Одета в первой пьесе в розовое платье с оборочками, рюшками и воланчиками, притягивающими взгляды всех участвующих в спектакле мужчин сильнее, чем она сама и ее суждения.

У ч а с т к о в ы й – 21 год, младший лейтенант МВД России. Ходит в полицейской форме, с красной картонной папкой под мышкой, пыжится, надеется стать генералом когда-нибудь, а в ближайшие десять лет хотя бы капитаном. Заветная мечта его - найти для себя высокого покровителя

В е р з и л ы – не обязательно рослые, но крепкие ребята, всегда двое, почти без речей, постоянно переодеваются в о м о н о в ц е в, в с а н и т а р о в, в у б и й ц и других таинственных персонажей.

М е с т о д е й с т в и я: «Старинный российский населенный пункт Гржмск – раньше город, теперь поселок городского типа, расположенный в северо-восточной России в тысяче с лишним километров от Москвы по прямой и в полутора тысячах по любой другой дороге. Город без особых архитектурных достопримечательностей, спрятан в лесу в пяти верстах от пошехонской реки Перлы за старинным, обрушившимся и заросшим бурьяном, деревьями и кустарником оборонным валом, возвышающимся над полностью уже исчезнувшим каналом, ведущим свое начало в 15 веке от слияния рек Перлы и Вопли, где до сих пор можно обнаружить развалины старой пороховой мельницы купца Дремучина-Майского. Но, как говорят сами жители, ГРЖМСК – это город с совершенно секретным предприятием оборонной промышленности в центре, представляющим горожанам гарантированные работу и зарплату, а служащим мэрии – способ получать из центра средства на сытую жизнь в период современного капиталистического абсолютизма в России В целом, однако, Гржмск – городок развитого социалистического прошлого, где жизнь регламентирована законами и подзаконными актами 1881-2018 годов и никаких внешних примет капиталистической действительности здесь нет. Только вот дворники в Гржмске – одни лишь узбеки и киргизы. Были цыгане – строители, но их накануне происходящих в пьесах событий М э р города Таисия Александровна Матвеева изгнала. «За ослушание и излишнее высокоумие, приводящие их к сутяжничеству», - как отмечено в ее Указе. Частных легковых автомобилей в Гржмске после 1993 года стало много, даже очень много: на каждого жителя, включая детей, новорожденных и престарелых, по два. Все они немецкого, американского, японского либо корейского производства, отечественных нет. Есть даже «Роллс-Ройс» и шестисотый «Мерседес», серебристого цвета находящиеся в собственности бессменного вот уж более тридцати с лишним лет М э р а города. Поэтому и автозаправок здесь 206 штук. В актовом зале мэрии висит серебряная люстра богемского стекла стоимостью, говорят, более семи миллионов долларов, подаренная Гржмску самой королевой Великобритании Елизаветой Второй Александрой Марией на условное шестисотлетие города в 1991 году. Улицы и тротуары ухожены где надо, асфальт уложен везде, где надо, фасады домов покрашены в колеры различных цветов и оттенков, бордюры побелены, магазины полны различных съестных продуктов и товаров народного потребления, базар один, торговых мест на нем 126. Цены умеренные. Есть в Гржмске своя телевизионная станция и соответствующие антенны – «тарелки» на домах, по одной на каждый подъезд. Интернета по причине сохранения гржмской тайны в городе и в его окрестностях в радиусе ста километров нет. Частные строения в городе полностью отсутствуют. При каждом жилом здании есть свой подземный гараж для каждого проживающего здесь человека, на два автомобиля. Есть три средних школы, одна начальная, одна гимназия, один техникум пищевой промышленности и один филиал Московского НИИ биотехнологий имени К. Скрябина АН России. Есть три библиотеки: художественной, научно-технической и биологической литератур. Центр для молодежи и юношества, перестроенный из кинотеатра «Пионер», 63 детские дворовые площадки, Краеведческий музей имени А. Матвеева-Слободского, памятники В. Ленину (шесть штук), И. Сталину (два экземпляра), Неизвестному солдату (один) и жителю города Гржмска Артемию Дормидонтовичу Матвееву-Слободскому (один) с надписями на каждом из них: «От благодарных потомков».

В городе есть своя геотермальная электростанция, удовлетворяющая потребности горожан в энергии, в горячей воде, в отоплении всего жилого фонда, комбината бытового обслуживания и пригородных теплиц. Есть восемь станций обслуживания автомобилей, два автокомбината, два городских парка с единой детской железной дорогой между ними, учебные студии музыки, танцев, рисования, скульптуры, ручных ремесел, лаборатория клинический испытаний института микробиологии АН России. В период между 1992-м и 2020-м годами были закрыты за ненадобностью 38 различных кружков научно-технического и художественного творчества, станция юных техников и натуралистов, лыжный трамплин и парашютная вышка. Высвободившиеся рабочие руки были переведены на градообразующее предприятие «ЖИЗНЬ». В результате, население поселка городского типа Гржмска в течение перестройки и после нее оставалось тем же, что и в 1881 году, а именно 24681 человек. Таковым оно остается и по сей день» (из выступления мэра поселка городского типа Гржмска Матвеевой-Слободской Т. А. на Центральной площади имени В. Ленина все-таки, как считают сами жители, города в День независимости России 7 Ноября 2019 года).

В р е м я д е й с т в и я: Сегодня

Сцена представляет собой обычную однокомнатную квартиру на пятом этаже многоквартирного дома советской постройки образца 1962 года, со старой, слегка облупленной мебелью, с проваленным диваном с матерчатой обивкой, с тремя облупленными стульями, с современным плазменным телевизором на стене, со большим круглым столом, покрытым довольно старой клеенкой и со стоящей на нем желтой глины вазой без цветов, но с торчащими из нее карандашами и фломастерами. Хозяева квартиры только что поели. М а ш а с недовольным выражением лица и с поджатыми в полоску губами убирает со стола посуду. П а в е л чинит какой-то электрический агрегат на собственных коленях, ворочая внутри него отверткой и плоскогубцами. Из окна светит сквозь сумрачное небо солнце, качаются ветви и вершины елей, доносится посвист дрозда.

Г о л о с и з т е л е в и з о р а: В городе Гржмске в семь часов сорок четыре минуты вечера городским управлением внутренних дел объявлен план-перехват. Разыскивается «Опель-Седан» серебристо-голубого цвета с сидящим в нем за рулем мужчиной лет шестидесяти. Особые приметы: волосы бобриком, цвет глаз серо-голубой, волосы на голове темно-коричневые с легкой проседью, подбородок острый, овал лица вытянутый, губы тонкие, глаза впалые, взгляд жесткий. При встрече с подозреваемыми никаких действий гражданским лицам не предпринимать, а сразу сообщить по телефону «0-2» о месте встречи. Либо непосредственно в мэрию. Долго телефон просим не занимать. Сообщите свои имя, фамилию, адрес и место встречи с автомобилем, после чего немедленно положите трубку. Вас вычислят. Премия за соучастие в поимке подозреваемого 25 тысяч рублей. Повторяем: подозреваемый вооружен и очень опасен, номер телефона коммутатора полицейского управления: 0-2.

П а в е л достает из кармана мобильник, набирает две цифры, слушает, выключает аппарат, возвращает его на место.

П а в е л (слегка огорченным голосом): Опоздал, блин. Интересно, кто такой борзый, что меня обогнал?

М а ш а: Да хоть кто. Я, например, сразу сообразила, что надо звонить в полицию. Как только эта падла Лидка стала гундосить А ты пока дослушал сообщение, пока обдумал – уже половина Гржимска успели дозвониться. Рохля.

П а в е л: Так полгорода не могла видеть его. Никто не знает, где он прячется.

М а ш а (ехидно): А ты знаешь.

П а в е л: Знаю.

М а ш а: И больше никто не знает?

П а в е л Уверен, что никто.

М а ш а: Совсем-совсем никто?

П а е л: Совсемее не бывает

М а ш а: Ну, так позвони еще раз.

П а в е л (угрюмо): Не буду.

М а ш а: Почему так?

П а в е л: Не хочу.

М а ш а: Но ведь только что хотел.

П а в е л Сначала хотел, а теперь раздумал.

М а ш а: Ты что – дурак? Для тебя что – двадцать пять тысяч – не деньги?

П а в е л: Деньги. Но не такие, чтобы я за них помогал полиции.

М а ш а: Позвони от моего имени. Меня полицейские не обижали.

П а в е л: Полицаи.

М а ш а: Ну, полицаи. Не все ли равно. Или скажи мне адрес – я сама позвоню.

П а в е л (упрямо): Нет. А вдруг он – хороший человек, а я его полицаям сдам. Как генерал Власов.

М а ш а: При чем тут Власов?

П а в е л: Власов тут при том, что он – предатель, а я чуть не стал предателем.

М а ш а: Власов Родину предал.

П а в е л: А я чуть человека не сдал в лапы полицаям.

М а ш а: Ну, так он, может быть, преступник.

П а в е л (почесывает мобильником подбородок): Не знаю. Может и преступник, а может и наоборот.

М а ш а: Кто наоборот?

П а в е л: Герой.

М а ш а (искренне удивлена): Какой еще герой? Откуда в наше время герои? После перестройки.

П а в е л: Откуда - откуда? Оттуда. Герои – они всегда есть. Только мы их не замечаем. А раз полиция ищет, значит, мужик тот – герой.

М а ш а: Или бандит. Убийца. Шпион.

П а в е л: Или очень хороший человек.

М а ш а (уверенным, начетническим тоном): Хороших людей полиция не разыскивает.

П а в е л: Ага. Чаще хороших людей полиция убивает сразу, с налету.

М а ш а (кричит в сердцах): Да прекрати ты чушь пороть! Делом займись. Деньги уплывают.

П а в е л (криво улыбается): Что – прекратить? Какую чушь?

М а ш а: Пререкаться прекрати. Возьми телефон – и перезвони.

П а в е л: Заработай на чужой беде.

М а ш а: Да. Если хочешь выживать в этом мире, надо уметь делать деньги. И чем больше, тем лучше.

Г о л о с и з т е л е в и з о р а: Премия за поимку разыскиваемого в совершении преступления ранее объявленного в розыск мужчины повышается на десять тысяч рублей. В полицию уже поступило двести семьдесят семь звонков, но ни один из звонивших не назвал точного местоположения разыскиваемого. Итак, перечисляем приметы разыскиваемого подозреваемого…

П а в е л выключает телевизор.

П а в е л: Какая гадость! Торгуются, словно речь идет не о человеке и не о его жизни, а о каком-нибудь там «Мерседесе».

М а ш а: Ну, ты даешь! Где ты видел «Мерседес» за тридцать пять тысяч рублей? Сегодня, чтобы «Мерседес», даже подержанный, купить, надо таких подозреваемых штук сто сдать в полицию. И то может не хватить.

П а в е л: Почему?

М а ш а: Налоги. Вот почему. С премий налоги государство тоже дерет. 18 процентов. Так что, сдав полиции сто преступников, «Мерседеса» ты полноценного не купишь. Только битый какой-нибудь. Еще обменник свою маржу сдерет. Нет, ста подозреваемых на «Мерина» не хватит.

П а в е л: Так я и одного не хочу сдавать.

М а ш а: Это потому, что они за твою информацию слишком мало дают. А предложили бы сто тысяч – галопом побежал бы в полицию.

П а в е л (откладывая агрегат и инструменты в сторону, уверенно): Не побежал бы.

М а ш а: Побежал бы, побежал. Я тебя знаю. Тридцать пять тысяч рублей – это деньги не слишком большие, конечно, всего лишь полтора твоих оклада. Но за сто тысяч тебе надо в своей школе полгода вкалывать. Тридцать пять тысяч – хорошие деньги. Беги в полицию.

П а в е л (раздражаясь): Плохие деньги, грязные. Не побегу.

М а ш а (с кривой усмешкой на лице): А за двести тысяч побежал бы?

П а в е л: Нет.

М а ш а (тоже раздражаясь): А за миллион?

П а в е л: В полицию? Нет. В милицию – еще бы подумал. А к полицаям – нет.

М а ш а: Да не все ли равно? Полиция, милиция… Слова разные, а суть одна.

П а в е л: Это для Медведева все равно. Для президента бывшего. Это он, сука, милиционеров в полицаев переименовал. А для меня милиция – это народная милиция. А полицаи – это предатели Родины, прислужники немецко-фашистских оккупантов. Мой дед так говорил. Он хоть и не воевал, но был патриотом.

М а ш а: Ну, это твой дед перегнул. До революции в России тоже была полиция.

П а в е л: И вся Россия полицию ненавидела.

М а ш а: Но чуть-что, бежали в полицию за помощью: «Караул1 У меня сумочку украли!» Или гуся жаренного… (роется в сумочке). Куда я его задевала? Брала же я его. Точно помню, что брала.

П а в е л: Буржуи, да, бежали. Дворяне бежали, купцы, всякие там лавочники. А простому человеку зачем бежать? Помощь полиции обходится дорого, что тогда., что сейчас. Не по карману полицейская справедливость для простого человека. Любая справедливость не по карману. Что при царизме, что при социализме, что при капитализме.

М а ш а (доставая из сумочки мобильник; весело): Ну, до революции ни ты, ни я не жили… Говорить что угодно можно (нажимает кнопки аппаратика). Так… полиция… Алло! Полиция, говорю?

П а в е л: Книги надо читать. Нормальные книги. Не бабские романы и не детективчики, а классику, русскую классику. Тогда и знать будешь, как жили люди.

М а ш а (отмахиваясь): Да читала я… В школе еще… Маша, Дубровский, Базаров, Раскольников… Тоска сплошная и муть (кричит в телефон): Это милиция? Алло, милиция? Да не кричу я, спрашиваю: это милиция?.. (П а в л у) А, полиция все-таки. А я что говорила?.. (в трубку) Так вот, дежурный, слушай сюда. Слушай внимательно. Мой муж видел его, знает, где он скрывается… (слушает, неуверенно): Ну, этот… Как его? Подозреваемый. (слушает). Нет, точно он. Мой муж фотографирует с тринадцати лет. Ну, не муж он мне - любовник. Разве это важно? Важно, что у него память профессиональная… Раз увидит – и на всю жизнь запомнит. Мы с ним знаете, как познакомились?.. Он к нам в школу пришел, молоденький такой, молоденький… Нет, что вы? Школу я закончила… Ну, да, ну, да… нет, я не работаю. На комбинате мест свободных нет… Конечно буду. Как только, так сразу… Он покажет… Конечно покажет… Нет, к телефону подойти не может. Он сейчас в туалете сидит (подмигивает П а в л у). Обгадился… Как отчего? От страха, конечно. Нынешние мужики – это не наши деды. Те воевали, по нужде по графику ходили, а наши… Ну да, ну да… Кладу трубку (решительно): Жду! (выключает мобильник; П а в л у): Вот ведь ты и паразит! Все за тебя приходится делать.

П а в е л: Что ты читала? Когда? В школе? А «Воскресенье» Толстого ты читала? А Гиляровского? А «Живой труп»? А Решетникова? Глеба Успенского?

Звонок телефонный. Маша достает телефон опять.

М а ш а: Да, квартира учителя Жильцова. Да, учителя русского языка и литературы. Да, это я с вами говорила (сморщиваясь, отмахивается от П а в л а): Сколько? Уже три миллиона?! Пополам? С вами?.. Ладно, черт с вами, пополам, так пополам… Только приезжайте сюда сейчас же. А то Жильцов от страха сквозь унитаз весь утечет…. Боится, конечно… Почему почему? Дурак, потому что. Своего счастья не понимает… Я и говорю: ду-рак. Он всегда такой... Да, интеллигент. Базаров… Нет, он – Жильцов, а Базаров – это у него кличка такая в школе… Учитель русского языка и литературы… Нет, брыкаться не станет. Он толь ко со мной смелый. А вам скажет. Все скажет. Как миленький. Вы только прижмите его, как следует прижмите. Это он только с виду большой и сильный, а внутри он слабый, как… как пух. Чуть прижмете - он и расколется… Да, да. Фамилия наша Жильцовы... Да, жена… Скоро буду… Улица Гайдара… Да, да, Егора Гайдара. Дом два, квартира одиннадцать. Я разве не говорила?

П а в е л: Ты даже Гайдара не читала.

М а ш а (убирая телефон в сумочку): А он что – даже книги писал? Про что? Про любовь? А я думала, что Гайдар только бабло советское делил в 91-м году между олигархами (звонит телефон, она в телефон): Да здесь он, здесь…Выбрался из сортира… Да, да. Куда денется?.. Это мы о Гайдаре говорили… Он, оказывается, еще и писатель… Нет, мой муж не писатель. Гайдар – писатель. Не знаю, какой. Монгольский, наверное… Хорошо. Будем ждать… (сует телефон в сумку): Задолбали этим Гайдаром. Сдох он уже. Что о нем говорить?

П а в е л (в сердцах): Дура ты. Я не про премьера первого российского, я про деда его, великого детского писателя Аркадия Гайдара говорил.

М а ш а: Дура, конечно, Гайдаров не читала. А три миллиона заработала. А ты, умник, их чуть не потерял. С Гайдарами своими.

П а в е л: Какие три миллиона? Когда?

М а ш а: Только что. В мэрии повысили цену за подозреваемого. Или где там еще? Теперь за него дают три миллиона. И все - наши. Гарантированно. Делиться не надо. Из мэрии звонили. Напрямую.

П а в е л: Кто тебе даст три миллиона – наша мэр? Таисия Александровна? Жди от нее – заплатит она тебе. Ага. Догонит – и еще раз заплатит. Она скорее удавится, чем кому-то лишнюю копейку даст. Да и откуда в городской казне лишних три миллиона? На три миллиона можно новую школу построить. Или больницу отремонтировать. И не снаружи, а внутри. Или детский сад, новое родильное отделение. Три миллиона всегда есть куда определить. А на преступника деньги тратить – полный идиотизм.

М а ш а: Ага! Преступника! Сам так его назвал. Звони теперь.

П а в е л: Не буду. Обмолвился. С языка сорвалось. Синонима не нашел.

М а ш а: Вот ведь подсунули знатока русского языка на мою голову! Синонима он не нашел! (иронически): Строить ты хочешь? Родильное отделение, наверное? А может, десять спортивных площадок для детей? Заметь: чужих детей. Своих у тебя нет, ты даже не знаешь, что нужно детям, пока я их тебе не рожу. Кинотеатр можно построить. Парашютную вышку, новые автобусы для города. Но тебе-то что от них? В кино ты не ходишь, с парашютом не прыгаешь, до работы тебе пешком полчаса ходу, магазины и базар рядом. А больше тебе никуда не надо. Зачем тебе автобус? Даже один? Да и спонсор наш дает нам деньги именно на поимку беглого преступника. Для целевого использования, как говорится.

П а в е л (возмущенно): Для какого еще целевого? Через прицел автомата? И вообще… Когда это их подозреваемый успел превратиться в преступника? За десять минут?

М а ш а (невозмутимо): Да, за десять минут. Пока ты решал тут: брать тебе миллион или не брать? – выяснились новые обстоятельства совершенного им преступления – и спонсор повысил сумму награды за поимку твоего знакомого в три раза. Все просто.

П а в е л: Какого еще знакомого? Я его никогда раньше не видел. Раз встретил – и по описанию опознал.

М а ш а (сурово): Ну, не знаю, не знаю… Опознал, а сообщать не хочешь. Подозрительно как-то.

П а в е л: Ты что – полицайка, что ли, чтобы меня подозревать?

М а ш а: Говорю же, не знаю… Может, мне в полицию пойти служить?.. Как по-твоему? (задумчиво): Бабам, говорят, там спокойно работать: сидят, бумажки перекладывают, перед генералами попками крутят. Им, говорят, Медведев зарплату в шесть раз повысил… К тому же, пистолет дают, власть какая ни на есть, выслуга лет, ранняя пенсия… (оживляясь) Но пока что три миллиона наши. И никаких процентов на потери. Налогов со спонсорской помощи, кстати, все-таки не платят. Это с выигрышей на всяких шоу платят, и с заработной платы прямо со счетов снимают. Я вспомнила: нам в школе про это говорили. Значит так… сначала купим мне норковую шубку, тебе костюм… такой… темно-синий в редкую, слегка блеклую полосочку… я у одного приезжего азера на рынке видела…Тебе пойдет… Еще купим…

П а в е л: Ты что – совсем охренела? Шубка в полосочку. Ты б еще про презервативы в клеточку подумала, раз детей не хочешь. Тут судьба человека решается. А может и жизнь его. Вот, о чем думать надо.

М а ш а (не обращая на его слова внимания, перебивает): Еще нам надо сменить машину. Твоя «Ауди» — это непрестижно. На «Ауди» всякая шантрапа ездит, у которой и денег-то отродясь не бывало. Надо нам «Пежо» купить, только модель поновей, чем у Люськи Игнатовой. А то задолбала уже: «Моя «Пежо»! Моё «Пежо»! В моём «Пежо»… И новую стиральную машину купим, автомат. А то руки от порошка сохнут.

П а в е л (раздраженно): А рожа не лопнет? Ничего мы покупать не будем. Не стану я предателем… (направляется к входной двери).

М а ш а стремительным броском обгоняет его и закрывает своей спиной дверь.

М а ш а: Никуда ты не пойдешь. Не уйдешь, в смысле. Сейчас приедут полицейские – и ты им скажешь…

П а в е л: Полицаи.

М а ш а: Ну, пусть полицаи… Филолог хренов… Сейчас полицаи придут – и ты им расскажешь, где прячется преступник. Ты понял меня?

П а в е л: Он – не преступник.

М а ш а: Откуда ты знаешь? Раз разыскивают – значит, преступник.

П а в е л: Кто его разыскивает? Какой-то олигарх. Или наша мэр. Или бандитская группировка. Только они в нашем городе в состоянии платить такие деньги за поимку человека. У города в бюджете нет свободных средств на борьбу с преступностью, и быть не может. Потому что у нас сама власть преступна. У нас канализация худая, отстойники не работают, нечистоты стекают в реку, электричество подается с перебоями, мясо и молоко привозные, овощи турецкие, фрукты польские – а тут дают три миллиона на поимку кого-то там, никому неизвестного то ли преступника, то ли героя.

М а ш а: Ничего и не неизвестного. Ты его знаешь.

П а в е л: Ну, прямо дурдом какой-то. Ребенок еще, а ведешь себя, как торговка с Привоза. Повторяю: я его видел всего лишь раз, да и то мельком. И не смогу его ни знать, ни опознать.

М а ш а: Видишь – уже оправдываешься. А я не хочу помогать преступнику (мешая ему оттеснить ее от двери). А ты не хочешь помогать мне.

М а ш а припадает спиной к двери, раскинув руки в стороны. П а в е л хватает ее за плечи, желая оторвать от двери и уйти.

М а ш а (отчаянно сопротивляясь): А я не собираюсь помогать ему. Я хочу помочь государству.

П а в е л (продолжая отрывать М а ш у от двери, к которой она словно приклеилась спиной): Это одно и то же. Государство наше в лице нашей мэра и ее администрации «крышует» настоящих преступников, врагов нашего города… поэтому все враги мэра – мои друзья… А я друзей не предаю.

М а ш а (сопротивляясь, но постепенно при этом теряя позиции): Так ты его знаешь?

П а в е л (в оторопи останавливаясь): Кого?

М а ш а (проскользнув у него под рукой, возвращается на место): Преступника.

П а в е л: Я же сказал тебе: я не считаю его преступником. И объяснил, почему.

П а в е л хватает ее за плечи – и отшвыривает от двери. М а ш а летит на пол, вскрикивает от боли и плачет.

Маша (сквозь слезы): Зверь! Убить готов. И за что? Плечо сломал. Ирод.

Л е в ч е н к о бросается к ней, ощупывает ее плечо, помогает подняться.

Л е в ч е н к о (участливо): Очень больно?.. Где болит?.. Здесь?.. Ты потерпи. Я сейчас «Скорую» вызову.

М а ш а отталкивает его, возвращается на прежнее место перед дверью.

М а ш а (торжественно смеясь): Да пошел ты со своей «Скорой». Никуда не пойдешь. Будешь ждать полицию, и все им расскажешь. А применишь ко мне силу, я сама себе морду ногтями раскровяню – и скажу, что это ты меня бил. Понял теперь, что ты стоишь со своими (иронично) прынципами?.. (вой трех полицейских сирен): Ну, вот, и полиция приехала. С ними и подискуссируешь, кто для тебя лучше: милиция или полиция? Прижмут полицаи, как следует, - сразу выложишь, и где видел преступника, и где он прячется, и премию за честность нашу получим. Вот так.

П а в е л: Премию получат они, а не ты, если я расколюсь (поднимается с пола, оглядывается): Что не спрашиваешь, почему?

М а ш а: Почему?

П а в е л: Потому что предателям премия не полагается. Предателям полагается смерть и вечный позор (лезет на подоконник с намерением выпрыгнуть из окна).

М а ш а (истерически кричит): Валя! Не надо!

В окне снаружи появляется ф и г у р а о м о н о в ц а в черном комбинезоне, с автоматом в руках и в черной маске с прорезями для глаз. Ф и г у р а распахивает окно, сбивая П а в л а с ног, стреляет очередью под потолок и зычно хохочет.

О М О Н-о в е ц (кричит): Слава России! Бей гадов! В сортир их! В сортир!

М а ш а от страха визжит. От мощного удара со стороны коридора слетает с петель входная дверь, рушится на М а ш у.

Вбегает вооруженный до зубов второй о м о н о в е ц . За ним осторожно, бочком, втискивается в комнату У ч а с т к о в ы й с красной папкой под мышкой.

П е р в ы й О М О Н- о в е ц (обегая квартиру, кричит): Чисто! Чисто! Чисто! Везде чисто! Нет никого!

У ч а с т к о в ы й (оглядев присутствующих, недовольным голосом): Какой на хрен «чисто»? Ни одного трупа. Все живые.

Звонит телефон.

У ч а с т к о в ы й (подносит мобильник к уху): Да, да, участковый Иванов… Так, так… Вот как? Слушаюсь… (ко вновь влезшему на подоконник П а в л у) Вот, блин, опять вызов. (вылезшей из-под двери М а ш е) Извините, гражданочка. Служба. Подозреваемого ищем. Опять свидетели нашлись. Говорят, только что его видели на выезде из города. (Идет к выходной двери, оборачивается) Три миллиона на дороге не валяются. Сами понимаете.

М а ш а истерически визжит): Три миллиона! Три миллиона просрал, дурак! (бросается через комнату к окну, в ярости бьет ладонями П а в л а в ноги, тот взмахивает руками – и с воплем летит спиной наружу из комнаты. Звук глухого удара.

М а ш а (упавшим голосом): Сволочь! Три миллиона упустил, дурак.

ВТОРАЯ СМЕРТЬ ДУРАКА

Д е й с т в у ю щ и е л и ц а:

П а в е л - 26 лет

М а ш а – 20 лет, но выглядит на 18

Т е т я К а т я – некрупная женщина лет, в настоящей пьесе выглядит на восемьдесят, моралистка и любительница поучений, велеречива и назидательна. Вся одежда на ней долгая, серая и светло-коричневая, частично в крупную клеточку, но не грязная. Лицо основательно скрыто внутри старого байкового платка. На ногах – стоптанные домашние мягкие тапочки.

У ч а с т к о в ы й – все тот же в полицейской форме, младший лейтенант с непонятными значками на груди, со все той же красной папкой и с планшетом на поясе

С е к р е т а р ш а – высокая, стройная, юная, никакая

М е с т о д е й с т в и я: Все тот же старинный российский городок Гржмск без особых архитектурных достопримечательностей и с историей настолько древней, что ее никто не и помнит.

Двор перед пятиэтажным домом со старой, сломанной каруселью невнятного цвета, со сломанными, починенными и вновь сломанными скамейками, со старым стулом, воткнутым ножками в грязный песок песочницы с торчащей из нее некогда ярко-красной, а теперь ржавой лопаточкой. В правом дальнем углу стоит дощатый одноместный туалет «типа сортир» с прибитыми к двери лозунгами: «За веру, царя и Отечество», «За власть Советов» и «Каждый сам за себя». В левом углу – выцветшие от времени и рукой обновленные плакаты: «Болтун – находка для шпиона» и: «Враг не дремлет».

Еще тут валяются ржавые консервные банки и осколки горшков из-под цветов. На переднем плане – кусты неопрятного вида и неясного происхождения, скорее сирени, местами поломанные, но выжившие. Под ними валяются пустая, раздавленная ногой бутылка из-под минералки и четыре вскрытые консервные банки.

На заднике: контуры крыш и верхних этажей пятиэтажек. Один дом восьмиэтажный, с портиками и с башенками, с вертолетной площадкой. Там стоит вертолет.

В р е м я д е й с т в и я: Сегодня

Звук удаляющихся полицейских сирен.

За кустами кто-то ворочается, потом выглядывает слегка помятый П а в е л. Поднимается, возвышаясь над кустами, отряхивается.

П а в е л (что-то бурчит про себя, потом оборачивается, задирает голову, словно измеряя расстояние до пятого этажа, говорит недовольно): Ни фига себе. Звезданулся! Как Гагарин… (выбирается из кустов) Космонавт, блин (отряхивается еще раз). Хорошо, что цыгане, уезжая, мусор свой не убрали, с собой не забрали. А то бы всмятку… (морщится, потирая зад и бока): Или поломал бы себе… Никогда в этом городе не будет порядка. Страна дураков.

Выходит из-за кустов, оглядывается.

П а в е л: Блин, куда они делись? Человек из окна упал – а им хоть бы хны. Что за служители правопорядка, блин? Куда их, на фиг, унесло? Хотя бы в «Скорую» позвонили. И Машка до сих пор не спустилась, не посмотрела: что со мной? Может, я убился? Или ногу сломал?.. Что за народ пошел? Никакой сердечности. Одни злыдни вокруг. Тьфу на вас! (сплевывает, идет прочь). Ой, стыд-то какой! Ой, стыд!.. Из окна выпал. Как студент какой-нибудь… Или алкоголик… Хорошо, что никто не видел… Или видел, да не закричал… (спотыкается о банку, поднимает ее): Выбросить надо… Захламили двор. Нехорошо… (уносит банку)

Едва П а в е л исчезает со двора, появляется, выскочив из подъезда, М а ш а. Она успела накинуть поверх давешнего платья на плечи демисезонное пальто красного цвета с болтающимися за спиной концами пояса и наскоро привести волосы в порядок. Ноги ее обуты в домашние рваные шлепанцы Павла, в правой руке дымящаяся сигарета.

М а ш а (встревоженно): Павел! Павлик! Да где же он? (оглядывается) Никого. И эти… как их? Полицаи… Куда они делись? (бежит к кустам, оглядывает место падения П а в л а): Наверное, увезли. Во ведь, народ какой, даже попрощаться не позвали. Увезли Пашку, а я теперь ищи его. Где? В больнице? В полиции? Или в морге? Да, нет. Лучше позвоню… (ощупывает себя – телефона нет). Ну, что ж… Тогда подожду. Должны же сообщить, что с ним (подходит к подъезду). Полиция все-таки… (докуривает сигарету, бросает ее на пол, давит окурок ногой, вдруг истошным голосом кричит).:Тетя Катя! Блин, тетя Катя! Ты спишь? Хорош спать, тетя Катя. Что ночью делать будешь?

Окно на первом этаже приоткрывается. В нем немолодая Ж е н щ и н а в байковом платке и с помятым со сна лицом.

Т е т я К а т я: Ну… чего тебе? Видишь – не сплю я. Думаю.

М а ш а: О чем думаешь, тетя Катя?

Т е т я К а т я (ворчливо): О чем, о чем? О тебе и думаю. О Пашке твоем. Жениться вам надо. Вот о чем.

М а ш а: Да мы вроде и так…

Т е т я К а т я (согласно): Солжительствуете. Только не по-божески это. Не по-христиански. В ЗАГС надо идти. А то блуд, он до добра не доводит. Особо для девки. Парень – он что? Свое получил – и поминай, как звали.

М а ш а: Это раньше так было. А теперь девки сами парней бросают. И … эти… Как их?.. конце… пративы есть. Сейчас мужик трусливый пошел, ему что на женитьбу, что на развод духу не хватает. Или, может, нам с Пашкой сразу в церковь идти? Без ЗАГС-а?

Т е т я К а т я: Кому вы нужны в церкви-то? Вы ж нехристи. Чтобы в церкви венчаться, вам сперва креститься надобно, пожить отдельно, а потом чин по чину чтоб: со сватовством, со свадьбой все обряды произвести – а уж потом драться. Наши старики так жили, отцы-матери. У меня отец матери рыло на бок свернул – и ничего, до естественной смерти оба дожили. В любви и согласии. Как положено.

М а ш а: И ты тоже, теть Кать? Жила с мужем?

Т е т я К а т я: Не, я не так. По младости лет я такой же дурой, как ты, была. По кустикам блудила, парней меняла. Это я потом умной стала. Да и время тогда было в молодости моей другое – к блуду особо влекущее. А в двадцать твоих лет я уже замуж вышла. Да поздно уж. Не смогла рожать. Лекарств-то ваших не было, кондомы – одно название, лопались и рвались. Потому и муж от меня ушел. Зачем ему, сказал, жена бездетная. Только и осталось мне с тех пор, что советы вам, дурехам, давать. Таким блудям, в смысле, как ты. Да вы, блуди, нас все равно не слушаете. Замуж, говорю, поскорее идите. Замуж. Детей сразу рожайте. Для себя. А то будете, как я, только советы другим блудям давать. А жизнь пролетит. Как эта… фанера над Парижем.

М а ш а: Так я же не против, тетя Катя. Только Павел не берет. А за другого идти я не согласна.

Т е т я К а т я: Любишь, что ли?

М а ш а: Не знаю, тетя, Катя. Может, и люблю. Не могу я без него. Со школы маюсь. Как увидела его первый раз в девятом классе – так и поняла: он. А после школы сама к нему пришла. Домой. И осталась. Теперь вижу: дурак он, живет на зарплату, никогда не разбогатеет, а бросить не могу.

Т е т я К а т я: А где Павлик сейчас? Хочешь, с ним поговорю?

М а ш а: Так я потому к вам и пришла, тетя Катя. Видели вы его?

Т е т я К а т я: Видела сегодня. Три раза.

М а ш а: Откуда три? Он сегодня один раз из дома выходил. На базар – и обратно. Картошки купил, банку капусты квашенной, банку тушенки, лук зеленый, петрушку, книгу какую-то. Сейчас книги на рынке ведь покупают. Магазинов книжных не стало. А он не может без книг (нежно): Учитель.

Т е т я К а т я (уверенно): Три раза ходил. Сначала ушел, потом с сумкой пришел, потом опять ушел. В тапках. Как ты сейчас.

М а ш а (задумчиво): Ушел, пришел, ушел. Не разбился, значит… Ну, ладно, тетя Катя. Я тоже пошла. Спасибо вам.

Т е т я К а т я: Да не за что. А что случилось-то? (зевает)

М а ш а: Да так, теть Катя. Уходил он, стало быть, два раза. Не разбился, значит. Пойду переобуюсь (входит в подъезд). А то мне в мэрию надо. Таисия Александровна работу предлагала. Сказала: зайди на днях. А я сегодня заявлюсь.

Т е т я К а т я: Ну, да, ну, да… Тебя только сегодня в мэрии не хватало. Там сейчас посетителей под завязку… За тремя миллионами-то… В очередь, небось, выстроились… С другой стороны, в мэрию в шлепанцах и не пропустят, переобуться тебе и вправду надо… (устраивает на подоконнике голову поудобнее): Ходят тут, спрашивают… Ни минуты покоя… (смежает веки).

Некоторое время никого во дворе нет. Тишина. Только птички чирикают. Т е т я К а т я спит. Появляется идущий со стороны улицы неспешным шагом У ч а с т к о в ы й.

Т е т я К а т я открывает один глаз, потом другой, распрямляется, откидывает платок, поправляет волосы на голове, протирает глаза.

Т е т я К а т я (узнавающе): Околоточный.

У ч а с т к о в ы й: Что ты, тетя Катя?

Т е т я К а т я: Участковый, говорю. Здравствуй, лейтенант. Что случилось? Чего пришел? Сегодня не твой день. Цыгане уж три дня, как съехали. Платить дань некому. Вот молдаван завезут к нам в дом, тогда и приходи. Я позвоню. Молдаване смирные, платят добросовестно.

У ч а с т к о в ы й (строго): Ну, вы у меня еще поговорите, тетя Катя! Разоралась на весь двор. Да хотя бы и дань. Не для себя беру – для Мэра. Для Таисии Александровны. Вы вот, что… Не видели, как тут кто-то с пятого этажа выпал? А то мне звонят, говорят, выпал, а кто и почему - у меня не запротоколировано. Вы не знаете, в какую больницу пострадавшего отвезли? Или прямо в морг

Т е т я К а т я: Да ни в какую больницу. Никто сегодня не падал, слава Богу. Тут только Пашка наш с Машкой своей дрались. По-семейному. Чинно-пристойно, без мата. Подрались – и Пашка ушел. Милиция приезжала.

У ч а с т к о в ы й: Точно приезжала?

Т е т я К а т я: Да, точно, точно, говорю. Да ты тоже приезжал с ними. Забыл?

У ч а с т к о в ы й: А, это еще тогда. А больше никто не падал?

Т е т я К а т я: После вас никого не было. Да и полицаи здесь по два раза в день на хрен не нужны. Налетели, как мухи на дерьмо, тучей, да тут же и уехали. Что вам с семейными ссорами разбираться? У вас таких Пашек с Машками – вагон и маленькая тележка. Кто ж в семье не ссорится? Семья без ссор – это не семья, а похоронная команда. У меня вот, когда муж был, мы с ним по пять раз на дню собачились. Так если бы каждый раз милицию вызывали, или там полицию, у вас бы времени не оставалось ловить настоящих преступников. Мой-то был горазд на меня замахиваться. Но не бил. Врать не стану: не бил. Замахнется – и сразу жалко становится меня. Добрый он был. Как теленок. Да, кстати, того, про которого по телевизору объявляли, миллионы за него обещали, нашли уже, или как?

У ч а с т к о в ы й: А зачем вам?

Т е т я К а т я: Так интересно же. Тот, кто навел – деньги получил уже? Проставится или как? Бывает, какой премию получит – и народ напоить забудет. А это – непорядок. У нас в советское время паренек один в «Спортлото» выиграл автомобиль «Москвич» - так автомобилем и взял. Не проставился друзьям – и через пару месяцев на автомашине своей в аварию попал. Попереломался весь – до сих пор инвалид. А машину на металлолом сдал. А «обмыл» бы свой «Москвич», теперь бы на БМВ катался, да здоровым оставался. Приметы народные – они верные. Так, что скажешь? Нашли его или как?

У ч а с т к о в ы й: Ищут, тетя Катя, ищут. А вы вот сама-то его видели?..

Т е т я К а т я (уверенно): Не найдут.

У ч а с т к о в ы й: Почему это? Мы часто ловим преступников.

Т е т я К а т я (убежденно): А этого не поймаете. Знаешь, почему?

У ч а с т к о в ы й: Почему?

В продолжении этой части разговора У ч а с т к о в ы й оглядывает двор, поднимает бутылку, осматривает ее, удовлетворенно кивает, отставляет в сторонку, а консервные банки носком ботинка забивает под кусты сирени поглубже.

Т е т я К а т я: Слишком много платить пообещали. Три миллиона! В советское время, старики говорят, я сама не помню, врать не буду, но люди бесплатно помогали милиции, сами, по велению сердца, так сказать. Вы же, полицаи, велению сердца цену назначили. А за голые деньги только одна сволочь служит. Не получится вам поймать злодея. Сволочь служит всегда плохо.

У ч а с т к о в ы й: Так это не мы деньги даем, это спонсор. В полиции и денег таких нет, чтобы миллионы за доносы платить (достает из планшетки тетрадь и карандаш, кладет их на папку). У нас в отделе даже компьютеры старые, только у шефа новый. А нам что? Спонсор платит – мы объявляем. А заплатит он нам или ему, а то и вообще никому не заплатит – это его и шефа дело, нас не касается. Я вообще-то родом из Казахстана, в тайнах Гржмска еще не до конца разобрался.

Т е т я К а т я: Каких еще тайнах? Нет у нас никаких тайн. Живем открыто. Киргизов на работу берем, узбеков, татар. Цыгане вон работали у нас, напротив Павлика жили Мэру нашей дом достроили. Вон, видишь, с вертолетом. Теперь и казахов принимать будем. После их беспорядков. Слцыхал, небось.

У ч а с т к о в ы й: Слышал, конечно. Только н7е беспорядку это. Настоящие беспорядки водометами да огнеметами разгоняют. А тут надо было Назарбаева власти лишить – вот и организовали бучу. Только я – не казах, я – русский. Потому из школы милиции к вам попал.

Т е т я К а т я: А говорил: из Казахстана.

У ч а с т к о в ы й: Так это я родился в Казахстане. А вырос в Архангельске, на острове Соломбала. Бабка одна моя – из Брянска - в 56-м на целину приехала, а дед – из Орла - туда же, в Целиноградскую область служить призвался на следующий год. Вот и поженились. Дочь у них родилась – моя мама. Поехала отдыхать в санаторий крымский – ну, и привезла к нам мужа – моего отца. Он сам – из Архангельской области, из Пучежа. У них сын родился – мой отец. Так что по крови я – полностью русский.

Т е т я К а т я: Ну, да, ну, да, русский казах.

У ч а с т к о в ы й: Скорее, казахский русский.

Т е т я К а т я: Вот так и всегда: вам, мужикам, лучше прокукарекать, а солнце пусть и не встает. Заморочил голову мне: русский, казахский… Не знаю, как там твои казахи или архангелогородцы , а наш гржмский человек жаден. До халявных денег охоч. На деньги халявные всякий гржмец позарится. Только я тебе вот, что скажу, околоточный…

У ч а с т к о в ы й: Участковый я.

Т е т я К а т я: Это по-советски ты участковый, а по-нынешнему ты должен околоточным зваться, раз полицаем стал. Ленинград стал у вас Санкт-Петербургом зваться, Свердловск – Екатеринбургом, Куйбышев – Самарой, вот и зовись ты околоточным, чтобы, как из одной песни быть. Нечего одной задницей на двух табуретах сидеть. Я в детстве, в сталинские времена, в Ленинграде была, на экскурсии со школой. Бесплатно нас тогда по музеям всяким таскали, по театрам. Я там актеров знаменитых вживую видела. Настоящих. Теперь я их имена-то позабыла, а тогда всех наизусть знала. Фотографии их собирала, целую коллекцию. В кино смотрю: видела в театре, а как звать, забывать уж лет двадцать как, стала. Советские актеры – они уж все вымерли… Да, о чем это я? Ах, да! Тогда детям все было бесплатно, по-божески. А сейчас Бог весть за что надо платить. За все платим. И нет у нас ни шиша – и за это платим. Так вот… о чем это я опять?

У ч а с т к о в ы й: О премии за преступника.

Т е т я К а т я: А, да, про премию… Так вот. Слишком большая она. Три миллиона! Иной и не увидит подозреваемого, а за такие деньги скажет, что видел. На всякий случай сбрешет: а вдруг угадает. Я бы тоже позвонила. Только что я вижу теперь, кроме этого двора? Ноги-то не ходят. Мне и продукты социальные работники приносят. Это раньше, рассказывала мне бабушка, пионеры-тимуровцы за стариками ухаживали, дрова им рубили, печки топили, супы варили, песни им пели, танцевали перед ними, письма на фронт под диктовку писали. Красиво советские старики жили! Как в сказке! Бывало, позовешь пионера – а он тебе милиционера приведет. Расскажешь, где преступник – он тебе премию принесет. Вот она – жизнь настоящая! А сейчас полицай твои же денежки присвоит, даже если ты жизнью рисковал ради них.

У ч а с т к о в ы й: Ну вот он я – полицейский. Ничего и ни у кого не украл. И не украду. Говорите сразу, без пионеров. Деньги вам принесу. Не сомневайтесь. Слово даю. Полицейское.

Т е т я К а т я: Ишь ты, какой выискался. Ты – полицай. Тебе у меня доверия нету.

У ч а с т к о в ы й: Теть Кать! Опять вы про старину. Скажите просто: где вы видели преступника?

Т е т я К а т я: А нигде не видела. Что тут увидишь, кроме двора и кроме Пашки с Машкой? Цыгане выехали, а казахи не заехали еще. Нынче в России на гастарбайтеров охота идет. Чей мэр больше платит – к тому они и едут. А наша Таисия – баба жадная. За лишнюю копейку удавится. То-то и удивительно, что три миллиона за будто бы душегуба обычного пообещала. Будто бы душегубцы в наше время – редкость какая. Из «Красной книги». Не может такого душегубца в Гржмске быть, чтобы стоил он таких денег. Уж я-то знаю. Приезжий это. А то и москвич.

У ч а с т к о в ы й: Так ведь пообещала же три миллиона. Значит, есть такой. Кабы не было – не обещала бы.

Т е т я К а т я: Пообещать-то можно и пять. А вот где их взять, пять миллионов? И как отдать?.. Видела я сегодня во дворе у нас собаку одну бродячую у подъезда, да двух кошек на крыше сортира. Да Лилька из соседнего дома попугая своего приносила к нам на час. Она его дважды в день прогуливает. Чтобы попрыгал по дереву и по крыше наших туалетов. Полиция была… Больше никто не приходил. Не было здесь постороннего злодея. Я бы его сразу заметила, такого красавца, какого по радио расписали. Я хоть вблизи вижу и плохо, а вдаль смотрю – спичку в руках куряки замечаю. Сейчас лица твоего не разгляжу, а когда ты во двор заходил, я тебя по звездочке на погоне сразу узнала: наш – лейтенант.

У ч а с т к о в ы й: Младший лейтенант.

Т е т я К а т я: Ну, для генерала ты – младший лейтенант, а по мне – так настоящий лейтенант. Какие еще твои годы. Понравишься нашей Таисии Александровне – так капитаном станешь. Она красивых и молодых парней любит. Особенно в форме. Поверь мне. Я – старая, я жизнь видела. Бабы парней в форме ценят. Ты значков побольше нацепи – фасонистей выглядеть станешь. Девки за тобой хвостом потянутся.

У ч а с т к о в ы й (смущенно): Умеете вы, теть Катя, навести тень на плетень. Столько говорила, а только и сказала, что ничего не видела. Значит, вы точно не видели никого, кто бы выпал из окна? Я так в протокол и запишу?

Т е т я К а т я: Записывай.

У ч а с т к о в ы й (убирает карандаш и бумагу в планшетку): Ну, тогда я у себя в опорном пункте ваши показания по форме составлю, начисто на компьютере отпечатаю - и вам принесу. А вы подпишете. Хорошо?

Т е т я К а т я: Записывай. Слово в слово: никого не видела, ничего не знаю, болтаю только про старое время, не работаю, живу на пенсию по инвалидности. Если так напишешь, то протокол твой подпишу. Чего не подписать, если это правда? (укладывает голову на смеженные на подоконнике руки для сна, недовольно бурчит): Зачем только будил? Мог бы и без разговоров такое написать, не выходя из кабинета (вдруг прислушивается, поднимает голову, настораживается, смотрит, прищурившись, в сторону выхода из двора): Да вот же он. Пашка. (Участковому): Лейтенант! Глянь, Не Пашка идет?

У ч а с т к о в ы й: Он.

Т е т я К а т я: Вот его и спроси: падал он из окна или нет? А я послушаю.

У ч а с т к о в ы й, придерживая одной рукой не до конца застегнутую планшетку, другой удерживая под мышкой красную папку, спешит к выходу со двора.

Раздается звук автомобильных тормозов. Удар, мужской вскрик. У ч а с т к о в ы й ругается, ускоряет шаг. Т е т я К а т я зевает, качает головой.

У ч а с т к о в ы й (огорченно): Вот, блин, как не вовремя. Ведь только нашел дурака.

Т е т я К а т я (недовольно): Ни дня покоя. Каждый день на этом перекрестке авария. А то и две… Сколько говорили, сколько писали в газету, в мэрию, чтобы поставили указатель с ограничением скорости или «лежачего полицейского» установили – никакого толка. По сорок человек с этого перекрестка хоронят в год, калечат по две сотни душ. Две с половиной сотни людей теряет город в год на этом перекрестке, а мэру нашей хоть бы хны. Денег у нее, видишь ли, нет. Не хочет на людей тратить. На праздники дурацкие общегородские и всероссийские деньги у нее есть, на фейерверки, на иллюминации, на памятник Ельцину двадцать миллионов долларов уже собрала. А на один-единственный дорожный указатель какой-нибудь тысячи рублей у нее нет (вздыхает): Пашку жалко. Дурак, конечно, был, а все-таки жалко. Ведь всю жизнь в моем доме прожил, знал, что по нашей «зебре» ходить опасно, а все равно по ней пошел. Дурак он и есть дурак. Вот теперь-то могила его и исправит (укладывает голову на руки, закрывает глаза).

Появляется С е к р е т а р ш а со стороны улицы.

С е к р е т а р ш а: А где наши? (ответа нет; она молчит, потом поворачивается и уходит).

ТРЕТЬЯ СМЕРТЬ ДУРАКА

Минипьеска

Д е й с т в у ю щ и е л и ц а:

П а в е л – 26 лет, в больничной пижаме и больничных тапочках.

С о с е д его по палате – неясного возраста в аналогичной одежде, с перевязанными телом и лицом.

У ч а с т к о в ы й - лет 25-ти младший лейтенант в мундире полицейского. С красной папкой в руках.

М э р – «гром-баба» внешне лет пятидесяти среднего роста и с крепким по-мужски телом, здесь она в деловом платье-костюме с шикарной золотой, усыпанной алмазами брошью на левом лацкане, в туфлях на высоких каблуках, макияж не броский, но вызывающий, на пальцах – один огромный бриллиант на перстне и два золотых кольца с агатами.

С е к р е т а р ш а – высокая, стройная, юная, никакая

П е р в ы й с а н и т а р

В т о р о й с а н и т а р

П е р в ы й к и л л е р

В т о р о й к и л л е р

П о л у г о л а я ж е н щ и н а

П о л у г о л ы й м у ж ч и н а

М у ж с к о й г о л о с

Ж е н с к и й г о л о с

М е с т о д е й с т в и я: Тот же провинциальный российский городок Гржмск

Обычная больничная одноместная палата провинциальной больницы РФ с двумя обычными больничными, довольно-таки старыми койками, стоящими параллельно друг другу у противоположных стен с окном посередине. За окном – небо, снизу стекло окрашено до половины белой краской. Стены некогда были тоже белыми, но уже от времени и от долгого отсутствия ремонта слегка пожелтели, а местами облупившаяся краска пошла пузырями и опала, обнаруживая ране закрашенный голубой колер. Но в целом палата чистая и опрятная. В одном из углов привалены к стене штук пять-шесть древних, никелированных стояков с колесиками снизу и с рогами-держалками для капельниц. Все они связаны голубой изолентой и, по-видимому, ими давно не пользовались. Возле каждой из кроватей стоит по тумбочке тоже некогда белого цвета, а теперь они пятнистые и поцарапанные. На тумбочках – тарелки, прикрытые сверху другими тарелками, в них ужин - каша манная. Рядом стоят по стакану с компотом. Возле тумбочки С о с е д а стоят новые домашние тапочки китайского производства, за ними спрятано довольно-таки емкое медицинское судно. На всю комнату один стул, тоже некогда белый, облезший, старый. На нем одежда П а в л а.

С о с е д с перебинтованными лицом, левой рукой и головой, с укутанной в бинты правой ногой, подвешенной к согнутой в виде буквы «Г» и покрашенной в синий цвет трубе, привязанной, в свою очередь, к спинке кровати алюминиевой проволокой, может видеть и говорить только сквозь предоставленные ему на местах глаз и рта дырки в перевязке. Но, судя по всему, он жив и вполне адекватен, хотя голос у него хриплый, и говорит он неровно. Его одежда висит в изголовье на спинке его кровати.

П а в е л лежит на постели, наполовину прикрытый одеялом под далеко не свежей простыней и на голом ватном матрасе в выцветшую голубую полоску, изготовленном где-то в 1960-х годах, а потому в изрядно желтых и фиолетовых пятнах. Судна под его кроватью нет, на стуле лежит его одежда – мятая, но аккуратно уложенная, на тумбочке стоит стеклянная банка с водой и с хилым букетиком полевых цветов. Откуда здесь цветы – непонятно. Тапочек лишь один, и явно больничный. Должно быть, остались от предыдущего пациента. Словом, атмосфера в палате гнетущая.

В р е м я де й с т в и я: Поздний вечер.

П а в е л: Сосед! Эй, сосед! Как, по-твоему, ночной магазин отсюда далеко?

С о с е д: А тебе зачем?

П а в е л: Бутылку взять. Выпить за знакомство, закусить. Да и поесть купить. А то знаю я, как больных кормят: утром и вечером чьи-то объедки, а в обед помои. Сам я пить не люблю, но больничную дрянь есть у нас можно только спьяну.

С о с е д (вяло): Везде в России в больницах так.

П а в е л: И в Москве?

С о с е д (заметно оживляясь): А что в Москве? Москва тебе Германия, что ли? В Москве в больничных столовках тоже помои варят. Только вечером вместо объедков бутерброды выдают к ужину, а утром - жижу под названием кофе.

П а в е л: Ну, тогда московским больным тоже объедки выдают. Знаю я, как современную колбасу готовят. В армии служил – работать нас посылали на мясокомбинат. Страшно вспомнить. Я потом целый год колбасу не мог есть, от одного запаха тошнило. И кофе из пережженного сахара.А что – и в «Кремлевке» так кормят? Что люди говорят?

С о с е д: Ну, не совсем так. Но хуже, чем раньше было.

П а в е л: Стало быть, у вас там, в Москве, тоже по всему Советскому тужат? А я думал, вы там все - антисоветчики, солдаты роты Солженицына.

С о с е д: Всякие есть.

П а в е л: Всякие-то всякие, да только контра вся российская собралась у вас… И в Ленинграде.

С о с е д: В Санкт-Петербурге.

П а в е л: Это по-вашему. А мой прадед Ленинград защищал.

С о с е д: Так ты – ленинградец?

П а в е л: Не. Деда сразу после войны посадили и выслали, ленинградскую квартиру евреям каким-то отдали. Ну, а мы с отцом уже в Гржмске родились.

С о с е д: Вот видишь, а ты Советскую власть защищаешь.

П а в е л: А ты не путай хрен с яйцами. Я тут двадцать шесть лет прожил. Кроме года в армии. Гржмск я люблю. А Ленинград твой – что? Камни, бронза да болота. За что любить его? Но защищать было надо. Потому как Родина.

С о с е д: Странный какой-то у тебя патриотизм.

П а в е л: Так ведь обычный, как у всех.

С о с е д: Кондовый.

П а в е л: А настоящий патриотизм только кондовым и бывает. Как у Льва Толстого в «Севастопольских рассказах». Остальное все – мишура, алюминиевые блестки на елке. Нам в армии офицеры про священный долг много слов долдонили, про защиту Отечества, а сами жратву у солдат тырили, на базаре кавказцам продавали, Богу израильскому молились, нас вынуждали. Вот тебе и защитники Отечества.

С о с е д (ехидно): А солдаты не крали?

П а в е л: Крали. Как без этого? Но только по-кондовому. Не для кавказцев, а для себя. Ну, и делились друг с другом. А как же? Солдатская дружба. И не болтали про священный долг. Какой может быть долг после 91-го года?.. Так ты как? Сбегать за бутылем? Пить будешь? А то я один пить непривыкший.

С о с е д: Ну, беги, раз хочется. Сотню дам.

П а в е л: Свои есть. А там сочтемся. Русские люди все-таки.

П а в е л начинает подниматься с постели, но тут в палату входит давешний У ч а с т к о в ы й.

У ч а с т к о в ы й: Здравствуйте, господин, э-э-э...

П а в е л: Я вам не господин.

У ч а с т к о в ы й (утвердительно): Тогда… товарищ Жильцов.

П а в е л: Какой я вам товарищ? Я для вас подозреваемый, преследуемый, арестованный, преступный элемент… Или кто там еще?

У ч а с т к о в ы й (с улыбкой): Пока что вы для полиции даже не свидетель. Вы для органов правопорядка – предположительный свидетель, уклоняющийся от помощи следствию.

П а в е л: Ну, уклоняюсь – и что? Не имею права?

У ч а с т к о в ы й: Почему же? По нынешнему законодательству право не отвечать на вопросы вы имеете. Но и я имею право посадить вас под арест. На трое суток.

П а в е л: Это за что же?

У ч а с т к о в ы й: А ни за что. Хотя бы по подозрению. Или за отказ сотрудничать со следствием.

П а в е л: Все ясно: была бы шея – а хомут найдется. Так что ли? Да только подозрения к делу не пришьешь. Для ареста факты нужны. Правильно, сосед?

С о с е д: Я не знаю.

У ч а с т к о в ы й (ехидно): За трое суток и факты обнаружим. А не найдем – так сфабрикуем. Опыт у нас есть. Так что подумайте, товар… извините, просто Жильцов, есть ли для вас смысл становиться гражданином?

П а в е л (почесав забинтованной рукой затылок): Задавайте свои вопросы.

У ч а с т к о в ы й: Ведь вы видели подозреваемого, не так ли? Вы говорили об этом своей сожительнице. Где, при каких обстоятельствах? Поверьте, если вы сообщите нам эти детали, вы очень поможете следствию – и можете получить благодарность от мэра.

П а в е л: А если не сообщу?

У ч а с т к о в ы й: Тогда вы будете привлечены к административной ответственности. Или к уголовной.

П а в е л: Это за что же? Я же ничего противозаконного не совершал.

У ч а с т к о в ы й (пожимает плечами): Ничего не поделаешь: таков закон.

П а в е л: Значит, если я предам человека…

У ч а с т к о в ы й: Он – не человек, он – преступник.

П а в е л: Это для тебя, участковый, он - не человек, а для меня пока его не признает преступником суд, он – человек. Так вот… Если я предам человека, то я – законопослушный гражданин и получу три миллиона рублей за его голову, а если не предам его…

У ч а с т к о в ы й: Ничего вы уже не получите в обоих случаях. Денежки теперь тю-тю. Отданы, кому положено их получить. Теперь вы – даже не недонесший на разыскиваемого, а обычный арестованный, а это значит, выдали вы своего подельника не добровольно, а будучи припертым к стене неопровержимыми доказательствами, предъявленными вам дознавателями следствия.

П а в е л: Значит, закон ваш – что дышло: куда повернул – туда и вышло. То есть ваши демократические законы направлены против меня, а не на мою защиту. Так я понял? Так с какого, простите меня, х… я буду помогать вам искать человека, который ничего мне плохого не сделал?

У ч а с т к о в ы й (совершенно беззлобно, даже с ноткой сочувствия): Слушай, Жильцов. Давай прекратим заниматься софистикой. Все законы всегда и везде направлены были и есть против граждан и подданных, а защищали и защищают только государство и власть. Это – азбучная истина юриспруденции. И перестань препираться. У меня достаточно полномочий, чтобы арестовать тебя за отказ сотрудничать со следствием. Тебя, такого умного, но пострадавшего в катастрофе на Егора Гайдара, переведут в тюремную больницу – и, поверь мне, там не такие комфортные условия пребывания, как здесь. Достаточно сказать, что там лежат не по два человека в палате, а по восемь, и все восемь – отпетые преступники, уклоняющиеся от бича правосудия, живущие по законам бандитской стаи. Подумай о этом. Я знаю, о чем говорю. Один барсеточник не выдержал в тюремной больнице и недели – повесился. Сам повесился. На собственных штанах, на батарее водяного отопления. А мог бы отделаться штрафом.

П а в е л(со стесненной ироничностью): Потому что не донес на личного врага нашего мэра?

У ч а с т к о в ы й: Нет. Он украл у гражданки кошелек, а милиционер это заметил. И поймал вора. Барсеточник со злости разбил голову об угол стены – и его отвезли в тюремную больницу.

П а в е л: Почему именно в тюремную? Могли бы и в эту, в городскую. Мелкий воришка. Не так уж он социально опасен, не представлял особой угрозы обществу.

У ч а с т к о в ы й: Могли бы и в эту. Но его отвезли в тюремную. Только потому, что он получил травму не до, а во время задержания. Будучи уже обвиненным в совершении преступления. Так что тебе, Жильцов, считай, повезло. Лежишь в тепле, в чистоте. Мух – и тех нет в палате. Кстати, а где тут мухи? (С о с е д у): Не знаешь?

С о с е д: Не знаю. Я тоже только сегодня сюда поступил.

У ч а с т к о в ы й: Странно. Больница – и без мух. Я когда в Архангельске в больнице лежал, перед армией еще, так мух там было! Мы их и били, и химией всякой опрыскивали – а их меньше не становилось. Кухонный блок ведь рядом. А там помои всякие, очистки, мусор. Антисанитария, словом, как везде в общепите.

С о с е д: Это потому, что экология изменилась. Повсеместно. Теперь в Москве даже тараканов нет.

У ч а с т к о в ы й (задумчиво): Может быть, может быть… (внезапно): А может вы его знаете?

С о с е д: Кого?

У ч а с т к о в ы й: Подозреваемого. Сейчас его весь город ищет. А вы здесь, в больнице с этим… (кивает на П а в л а). Может, видели его раньше?

С о с е д: Нет, не видел. Как я мог его видеть? Я только сегодня приехал в Гржмск – и сразу авария. Можете проверить. Вон брюки мои, за вами висят. Там в кармане автобусный билет с датой, проверьте.

У ч а с т к о в ы й (отмахивается): Да, нет, не надо. Верю… Как это вас угораздило? Только приехали – и сразу в больницу?

С о с е д: Так и угораздило. Переходил дорогу, как положено: на зеленый свет, по «зебре». А меня сбила машина. Очнулся – лежу в «Скорой».

У ч а с т к о в ы й (понимающе): На улице Егора Гайдара сбило?

С о с е д: Точно. Остановка автобуса «Егора Гайдара».

П а в е л: И меня там же сбила. Но я-то сам виноват, не смотрел по сторонам, не сгруппировался (С о с е д у): А вот вы приезжий, вы не знали про Егора Гайдара… У нас на этом перекрестке рекордное количество смертей. Так что считайте, что вам даже повезло. Обоим. Обычно от перекрестка едут «труповозки», а нас «Скорые» отвезли. Они там круглосуточно дежурят. Чтобы на свою автобазу не ехать. У нас на Егора Гайдара «Чебуречная» хорошая. Хачапури там готовят, харчо… вино хорошее. Вот врачи у окна садятся, чебуреки едят, «Киндзмараули» запивают – и следят за перекрестком. Машину, что сбила вас, запомнили?

С о с е д: Да. Голубая такая. Надпись впереди, на капоте, белая: «Раздайся, грязь!» - написано.

У ч а с т к о в ы й (переглянувшись с П а в л о м): Интересная надпись… Только вы о ней никому в нашем городе не говорите. Хорошо? Для вас же лучше будет.

С о с е д: Почему?

У ч а с т к о в ы й: Город у нас особенный. Дочка Мэра на этой машине ездит. Высокая такая, красивая. Без прав. Жильцов, объясните товарищу.

П а в е л: Я ему не товарищ. Вам, кстати, тоже, (с сарказмом в голосе) гражданин младший лейтенант.

У ч а с т к о в ы й: Мне, может, и не товарищ, а вот тебе, Жильцов, этот гражданин – уж точно товарищ. Товарищ по несчастью. Знаете такой термин? Он не юридический, а сугубо гражданский. Вы оба на одном перекрестке попали в аварию, хоть и не вместе, но в один день, лежите в одной больнице, в одной палате. Чем не товарищество?

С о с е д: Жертвы обстоятельств.

У ч а с т к о в ы й: Не скажите. Я вот армии, когда служил, на одну «губу» с одним солдатом вместе попал. Поболтали, подружились. Потом он школу в милиции пошел, через полгода – я в его роту попал, милицейскую. Он женился на дочери генерала – и после училища помог мне получить направление в Гржмск. Тут я стал участковым, сразу двухкомнатную квартиру получил. Это, по-вашему, не товарищество? Товарищество. Без него я бы где-нибудь в Москве либо в Санкт-Пе6тербурге служил, на сержантской должности, в очереди на квартиру стоял бы пять, а то и десять, лет, на пенсию бы вышел капитаном. А здесь могу через десять лет стать капитаном, и даже подполковником когда-нибудь. В провинции жизнь спокойная, тихая, но карьере способствующая.

П а в е л: Главное – знать, на каком перекрестке и как дорогу переходить.

У ч а с т к о в ы й: В общем-то, да. Я, например, никогда не хожу по переходу перед Е:ора Гайдара. Всегда на один квартал справа или слева обхожу. И видишь: жив, здоров. Чего тебя-то, Жильцов на «зебру» занесло? Ты же – местный, да еще и живешь на Егора Гайдара.

П а в е л: Спешил.

У ч а с т к о в ы й: Какой же ты дурак, Жильцов! Поспешишь – людей насмешишь (С о с е д у). Знаем мы, куда он спешил. Жена его сдала. Полиции. Сообщила, что знает гражданин Жильцов, где скрывается разыскиваемый гражданин, подозреваемый в хищении секретов Гржмска. Дом, где жена – змея, это - не дом, это - тюрьма. Каторга. Вот он и дал деру.

П а в е л: Маша мне не жена.

У ч а с т к о в ы й: Ну тем более. Маруха, значит. Ты к ней навстречу бежал, а она тебя за это сдала. За любовь твою дурацкую. Говори сразу: где ты видел этого самого подозреваемого – и иди к своей Машке, разбирайся с ней. Или пошли ее к… чертовой матери. Тебе, говорят врачи, с твоими ушибами лучше дома в постели поваляться – быстрее вылечишься, чем в больнице останешься торчать. Санитары тебя проводят (идет к двери, открывает ее, кричит): Санитары! Больной Жильцов на выписку.

В дверях появляются два атлетического сложения С а н и т а р а.

П а в е л (в сердцах): Да иди ты, младший лейтенант, со своими санитарами вместе, знаешь куда?

У ч а с т к о в ы й (безмятежно): Хорошо, пойду. Куда знаю. А ты, Жильцов, будешь лежать в больнице. И гнить. Истекать гноем. Под охраной. Под их охраной (показывает на Санитаров). Как подозреваемый в соучастии в хищении тайны Гржмска. Так что, до завтра, арестованный Жильцов. Пока! (С а н и т а р а м): Выписка Жильцова отменяется. Пошли, ребята. В пункт охраны общественного порядка. Чай там попьем. С коньяком и конфетами. Мне мама прислала. Из Архангельска.

С а н и т а р ы и У ч а с т к о в ы й уходят. Л е в ч е н к о и С о с е д остаются одни.

С о с е д: Что он к тебе привязался?

П а в е л: Обычное дело: три миллиона ляжку жгут. Сначала сожительница пристала: предай, да предай. Потом этот вот: предай, а то сгною. Скоро и мэр пришлёт своих мордоворотов. А я не могу предавать. Не умею. Рад бы иногда, да не могу.

С о с е д: Друг, что ли?

П а в е л: Если бы. Я его всего лишь раз видел. Да и то мельком. Когда на базар ходил. Мужик, как мужик, ничего в нем особенного. Да это может и не тот, кого разыскивает наша Мэр.

С о с е д: Не скажи. Гржмск - город маленький. Тут все, по-моему, друг друга знают. А ты его в первый раз увидел.

П а в е л: Тем более. Человек у нас гость, а мы его арестовывать будем. Не по-человечески это. Денег у него мелких не было, одни тысячные и десятитысячные купюры, а у продавщицы не было сдачи. Не купил ничего при наших-то гржмских ценах. Вот я его и запомнил.

С о с е д: Значит, все-таки запомнил? И узнаешь в лицо?

П а в е л: Узнаю. Но не выдам.

С о с е д: А если он – шпион?

П а в е л (смеется): Шпион? У нас, в Гржмске? У нас больше ста лет жандармы, чекисты, кэгэбэшники и фээсбэшники штаны просиживали в кабинетах, гржмскую тайну берегли – и ни одного шпиона не поймали. Даже в тридцать седьмом году. Вся страна ловила шпионов, а у нас – ни одного не нашлось. Откуда взялся бы шпион сейчас, при демократии? Ты вот не шпион?

С о с е д: Нет

П а в е л: Ну, раз не шпион, давай выпьем. За то, что мы оба – не шпионы (лезет в постель, роется в ней).

С о с е д (после паузы): Чудно.

П1 а в е л: Что чудно?

С о с е д: Чудно, говорю. Один раз мельком увидел – и готов уж жизнью рисковать за какого-то незнакомца. Нелепо как-то звучит. Ты что, и вправду дурак?

П а в е л: Получается, дурак. Все так говорят. А что?

С о с е д: Если все так говорят, то ты…

П а в е л: Что я? (достает из постели холщовую сумку).

С о с е д: Не знаю, как это правильно определить… Надо подумать. Блаженный, что ли?

П а в е л: А что тут думать? (заглядывает в сумку) Пить надо.

С о с е д: А что тут пить? В больницах водку не продают. Да и магазин ты искать только собирался. А теперь эти верзилы за дверью стоят.

П а в е л (задумчиво): Да… Охрана…. Но ничего. Один стакан у нас есть (достает из сумки початую бутылку водки). По сто грамм на нос. Смотри – почти целая. Мне ее мой бывший ученик подсунул. Он как раз на «Скорой», что меня сюда привезла, шофером работает. «Возьмите, Павел Константинович, - сказал. – Водки в больничном буфете не купишь, а от стресса – лучшее лекарство». Тебе как – прямо в дырку лить? Или сможешь в руках удержать? (отхлебывает из горлышка сам, потом льет водку в дырку в лице С о с е д а): На здоровье, коллега… по несчастью (откашливается): Как это тебя угораздило? Весь в бинтах.

С о с е д (допивает водку, держа бутылку сам, тянется рукой к тумбочке): Закусить бы. Крепкая у вас водка. И вкусная.

П а в е л: А вон – у нас больничный ужин остался (берет с тумбочки стакан с компотом, махом выпивает его): Хорошо!.. А водка у нас своя – «Гржмовка» называется. Мы чужих не признаем. Потому и не травится у нас никто от водки. И самогон никто не варит. Коньяки и вина прямиком с заводов грузинских и молдавских доставляют. Самолетами. Мы – не Россия, самопалов не пьем.

С о с е д (ворочает ложкой в тарелке): Фу! Манка! С детства есть не могу. Меня нянька ей мучила.

П а в е л (вяло): Тогда отставь. Я доем… У меня няньки не было…Устал я что-то. Словно вагон угля отгрузил.

С о с е д: А ты грузил?

П а в е л: Я? Нет (встряхивает головой, приободряется) Я из другой эпохи, из газовой. А дед мой грузил. И уголь, и сахар, и соль грузил. В студенчестве своем. По ночам… Стипендия была маленькая, а жрать хотелось. Вот и грузил – зарабатывал (укладывается на постель) У него вообще молодость была бурная, с приключениями. Сейчас так не живут… (говорит все медленнее и медленнее): Никто… не живет. Он и БАМ строил, и в экспедиции ходил… и в море ходил, и в горы, и в пустыню…Людей спа… сал… его спа… са… ли… (засыпает).

С о с е д: Смотри-ка… И мой в экспедиции ходил… В Сибирь, в Среднюю Азию, на Камчатку. А спросишь: расскажи, он молчит. Не поймешь, говорит, там другая жизнь была. Так и умер, ничего не рассказав. А был генералом КГБ. Много чего знал. Но молчал. Всю жизнь промолчал… зараза… А твой дед тебе много рассказывал? Он кем был?.. Эй, Жильцов! Ау! Ты что, спишь? Жильцов!.. Спит, зараза… Ну, спи, спи… Завтра наговоримся… Я тоже… (ворочается, скоро затихает).

Сцена медленно погружается в полумрак, горят лишь крохотные светильники, обнаружившие себя под потолком. Тишина с сопением двух носов. За стенами слышен тихий собачий перебрех да изредка приглушенное карканье вороны. Из коридора доносятся громкое цоканье женских каблуков да веселое повизгивание).

Ж е н с к и й г о л о с: Ну, Вовик! Ну, не надо! Больница все-таки… Не лапай, говорю! Больно же! Не хватай за попку! Что тебе, других мест нет?.. Не трогай, говорю. Сейчас закричу… (короткая пауза): Ну, ладно, черт с тобой. Пошли в ординаторскую. Только тихо. Больные услышат – нажалуются, меня премии лишат… Тише иди, тише, говорю… У нас тут поймали одну… В смысле, с мужиком… Уволили. А куда нам тут идти?.. Замуж – или в эту, как ее? В предприятие «Жизнь». Там вечно «требуются рабочие руки»… Борделей-то нет. Давай, закрывай дверь, раздевайся.

Дальше – тишина.

Дверь медленно приоткрывается, впуская яркий электрический свет широкой полосой до окна, оставляя кровати в полумраке. Свет частично загораживают две крупногабаритных фигуры в черных комбинезонах и в масках с пистолетами в руках. Это – к и л л е р ы.

П е р в ы й к и л л е р (приглушенным голосом): Заходи ты.

В т о р о й к и л л е р (также приглушенно): Нет, ты первый.

П е р в ы й к и л л е р: Тогда я первый зайду, а ты первым стреляй.

В т о р о й к и л л е р: Да заходи ты быстрей. Я выстрелю. Не беспокойся. Только мне думается, ножом надежней. И тише.

П е р в ы й к и л л е р: Ну, как хочешь. Только шеф сказал, пристрелить. Да и не испачкаешься.

В т о р о й к и л л е р (с неохотой в голосе): Тогда выстрелю. Он слева?

П е р в ы й к и л л е р: Медсестра сказала, справа. Слева какой-то командировочный. Из Москвы.

В т о р о й к и л л е р: Да, нам только московского трупа не хватало.

Раздается громкий и чрезвычайно задорный женский смех. К и л л е р ы отшагивают в темноту, открывая свет из коридора, по нему проносится полуголая ж е н с к а я ф и г у р а с растрепанными волосами. За ней проносится м у ж с к а я ф и г у р а в одних трусах с вытянутыми вперед и со слегка искривленными в пароксизме похоти руками. Мужчина тоже смеется.

Один из к и л л е р о в стреляет. Следом стреляет д р у г о й. Выстрелы негромкие, по-видимому, пистолеты у них с глушителями. К и л л е р ы суют пистолеты за пазухи и исчезают за проемом двери.

Ж е н с к и й г о л о с: Эй, вы! Кто там? (в проеме появляется освещенная сзади полуголая и растрепанная ж е н щ и н а): Почему дверь открытая? Совесть у вас есть? Двенадцать часов ночи. Все спят уже. (делает шаг вперед, щелкает выключателем, застывает на мгновение, (визжит): А-а-а! Убили! А-а-а!

М у ж с к о й г о л о с (спокойно): Заткнись, дура. Иди оденься и позвони в милицию. А я пойду на пост.

Женщина замолкает и исчезает. Из-под своей взъерошенной пулями кровати вылезает П а в е л.

П а в е л: Я, как услышал женский крик про прятки, так сразу и сиганул с кровати, затаился Эти двое зашли – и пошли палить. Не иначе, навел их кто-то. Из сотрудников больницы. И ведь, что паскуднее всего, даже в полицию не обратишься. За помощью, в смысле.

С о с е д (обреченным голосом): А я подумал, что пришли за мной. Не думал, что они стрелять начнут.

П а в е л: Так они и не стреляли. Они палили. Ты что, в армии не служил? Не знаешь разницы? Стрелять – это когда по цели. Или по мишени. А так, как эти, - это палить, называется. Всю постель продрали, испортили. А она – казенная. Лет шестьдесят прослужила – а теперь выбрасывай ее.

Входят два заспанных и хмурых С а н и т а р а в белых халатах. Молча встают по обе стороны от двери, сплетают руки на груди.

С о с е д (таинственным шепотом): Они?

П а в е л лишь пожимает плечами.

В палату буквально врывается, шагая широко и ступая твердо, крупная женщина с резкими контурами лица, с большим с хорошо ухоженными лицом и с длинными пальцами рук, на которых напялено обилие золотых колец и перстней. Голос у нее гулкий, громкий, слегка грассирующий. Это - М э р города Гржимска Матвеева Таисия Александровна. Следом за ней, шаг в шаг, идет С е к р е т а р ш а – миловидная и весьма юная дамочка, высокого роста, стройная, в меру грудастая и попастая, с планшетом в руках и с тонкой палочкой, висящей на шнурке. Ноги у нее красивой формы, обтянуты сиреневыми легинсами, туфли на тонких каблуках. Волосы черные, стрижка модная, руки ухоженные, ногти наманикюренные. За их спинами в коридоре угадывается челядь М э р а.

М э р (сонному и плохо соображающему С о с е д у умеренно подобострастно): Господин Матвеев? Очень рада, очень рада. В смысле, рада познакомиться. Много слышала, а встретиться довелось впервые. К сожалению, при таких вот печальных обстоятельствах. Это правда печально. Право, очень печально. Приношу вам свои извинения и соболезнования, и надеюсь, что наши врачи, то есть эскулапы, приложат все усилия, и сумеют поставить вас на ноги в течение короткого времени. Палату мы вам сменим, завтра же предоставим ВИП-палату. У нас есть такая, не сомневайтесь, не хуже московских. А если хотите, поместим вас у меня в доме. Комната сорок шесть квадратных метров, роскошный вид на озеро и лес, рыбалка, шашлычок, гриль.

М а т в е е в: Нет, я бы хотел остаться здесь, в больнице. Поближе к народу, так сказать.

М э р: Согласна, согласна. В смысле здесь, но в ВИП-палате. Очень даже умно и правильно. Я бы даже сказала, демократично. Поближе к народу – такого у нас давно уже не было. Мне вот скоро сорок лет будет, а я и не помню такого времени, чтобы люди вашего положения с простыми людьми в одной больнице лежали. Только по рассказам, только по рассказам. А вы, господин Матвеев, сами из гущи народной, да? Из самой что ни на есть густой-густейшей?

М а т в е е в: Почти... (трет виски) Я родился и до шестого класса жил в Ленинске. Так тогда назывался Гржмск. Октябренком здесь стал, комсомольцем. А потом переехал в Москву. Окончил Институт управления (никак не может избавиться от сонной одури, потому раздражается). Вам достаточно сведений обо мне? Или хотите расширить их? Я помогу. Можете не сомневаться. Расскажу, кто мои мама и папа, почему я стал тем, кем стал. А то вы, я знаю, сами начали собирать на меня досье. Зачем тратить зря время?

М э р (слегка стушевавшись): Ну, зачем вы так, Александр Семенович? Я понимаю, вы перенесли стресс. Это наша вина. Но мы все исправим. Мы уже исправляем. Сейчас, в эту самую минуту, на улице Егора Гайдара мы устанавливаем «лежачего полицейского» и целых три дорожных знака: о снижении скорости до тридцати километров в час, второй - с фигуркой пешехода и еще третий какой-то знак, я уже забыла какой. Столько дел! Столько дел, знаете ли.

С е к р е т а р ш а (подсказывает): Знак «Осторожно, дети!»

М э р (стучит себя по лбу): Ах, да! «Осторожно дети!» Такой знак. Знаете? Там женщина за руку ребенка ведет. Очень впечатляющий знак. А вообще-то мы планируем создать развязку на углу бывшей Коммунистической и Пушкина, чтобы по Егора Гайдара вообще никто не ездил. Пусть там будет пешеходная зона.

М а т в е е в (слегка оторопев): А как жители улицы Гайдара будут добираться до работы, до магазинов, базара?

М э р: Пешком. На велосипедах. Для здоровья полезно. К тому же, сейчас у всех горожан есть автомашины и эти… как их?.. скутеры.

М а т в е е в: Я думаю, не у всех.

М э р (убежденно): В моем городе – у всех. У нас безработных нет. На предприятиях города даже работников не хватает. Как при социализме. Нанимаем узбеков и киргизов. Трудовые ресурсы – главная наша проблема.

М а т в е е в: Поэтому вы две с половиной сотни человек в год отправляете на тот свет на улице Гайдара (зевает): : Еще этот… вертолет….

М э р (всполошенно): Какие двести пятьдесят? Кто вам сказал? Это происки завистников. Пять-шесть человек. Да и то не каждый год. Я вам это официально заявляю (С е к р е т а р ш е): Светочка. Завтра же с утра подбери статистику дорожно-транспортных происшествий на улице Егора Гайдара, с числом жертв, конечно. И увечий.

С е к р е т а р ш а молча кивает и стучи пальцем в свой миникомпьютер.

М а т в е е в: Ты иди, иди отсюда… (засыпает).

М э р (торопливо): Ну, что ж. Не будем задерживать вас, Александр Семенович. Время позднее. Желаем вам спокойной ночи и хорошо отдохнуть. Завтра вас переведут в ВИП-палату и обеспечат надлежащим уходом, охраной и лучшими специалистами. Уверен, в две недели вы поправитесь, а через три недели будете, как огурчик. А пока мы должны идти. Извините, дела. Спокойной ночи и приятных вам снов. А вертолет – это так… на всякий случай. У нас никто в городе и летать-то на нем не умеет.

М э р осторожно пожимает перевязанную бинтами руку и, еще раз откланявшись, выходит из палаты.

С е к р е т а р ш а идет следом. Туда же просачивается промолчавший все время этого разговора П а в е л.

М а т в е е в (распахивает глаза): Ну, и гусь! Точнее, гусыня (ворочается на постели и морщится): Хотя… как и все…. Как везде… Летать не умеют.

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

ЧЕТВЕРТАЯ СМЕРТЬ ДУРАКА

Д е й с т в у ю щ ил и ц а:

П а в е л – 26 лет, в больничной пижаме и в больничных шлепанцах, с перевязанной от ладони до предплечья правой рукой, со слегка всклокоченной головой

М а т в е е в – он же С о с е д, лет около шестидесяти, высокий, стройный, моложавый красавец, сначала весь перебинтованный с закрытым лицом, потом освободившийся от перевязки.

М э р - телом крепкая, костью широкая, напористая, вся дышит энергией и уверенностью в себе. Одета уже в брючной костюм серебристого цвета и в ярко-желтую блузу с высоким отложным воротником, в правой руке тонкая трость вишневого цвета, на голове – белый цилиндр с вишневого цвета ленточкой. Обута в сапоги на высоком каблуке, на лице – яркий макияж.

С е к р е т а р ш а – худенькая, высокая, при красивом лице старается выглядеть незаметно, превратившись в «серую мышку», любит высокие каблуки, прячет под фиолетовым париком свои естественные цвета вороньего крыла волосы, которые все-таки выглядывают кое-где. Курит непрерывно, нервно, порывисто, старается помалкивать, когда говорят взрослые, порой достает черные очки и прячет за ними глаза.

У ч а с т к о в ы й – все тот же младший лейтенант с красной папкой.

П е р в ы й С а н и т а р – угрюмый верзила

М е с т о д е й с т в и я: все там же, что и в предыдущем действии. Здесь ничего не изменилось, только П а в е л и М а т в е е в всю ночь провели под кроватями на снятых с постелей пижамах и под сиротскими одеялами.

В р е м я д е й с т в и я: Раннее утро следующего дня. Пение и чириканье птиц. За окном рассвет. В палате темно.

В дверь заглядывает У ч а с т к о в ы й, заходит в палату

У ч а с т к о в ы й (тихо): Спят… (на цыпочках подходит к одной кровати, к другой): Сбежали… Надо позвонить… (также на цыпочках уходит, закрывает за собой дверь).

М а т в е е в (ворочается, просыпается первым): Эй ты! Как тебя? Жильцов! Павел! Ты спишь? (П а в е л ворочается): Ну, спи, спи. Ночь прошла, нас не убили. Пока не убили…

П а в е л: Тебя и не убьют. Кому здесь хочется с Москвой связываться. Это в Москве москвичи – дерьмо на палочках, а в провинции вы – генералы.

М а т в е е в: Я и в Москве генерал.

П а в е л: Кончай гнать. Московские генералы в провинцию не ездят. Тем более инкогнито. Ты же инкогнито приехал? И фамилия твоя Матвеев… Вот, молчишь. А знаешь, откуда я знаю? Одежду тебе в больнице сменили – и медсестры по карманам твоим пошарили. Нашли паспорт. Весь город знает, что в город к нам проник посторонний Матвеев, из Москвы.

М а т в е е в: Ерунда все это. Никакой я не посторонний. Местный я, гржмчанин. Знаешь, что я хотел сказать… то есть спросить?.. Ты… это… Не хочешь пожить, как ВИП-персона? В смысле, со мной в одной палате?.. Без тебя бы меня уже убили. А с тобой – и ты, и я целы. Какая ни на есть, а гарантия совместного выживания в вашем диком Гржымске при вашем мэре. Ну, как – согласен? Мне бы тут еще хотя бы два дня пробыть. Инкогнито. А там я уеду – и будешь жить по-прежнему.

П а в е л: По-прежнему не получится.

М а т в е е в: Это почему? Что не так? Ваша Таисия помешает? Или два санитара? Они в психушке случайно не работают? На пол ставки.

П а в е л: Ты, мужик, так и не понял, куда попал. Траванули нас, господин Матвеев. Обоих. Ну, в смысле, уже после аварии нас отравили. Подсыпали какой-то дури в компот – вот ты и гонишь пургу, как говорят мои ученики. Я их за этот сленг ругал, а теперь вижу: другими словами мысль криминальную не выразишь. С волками жить – по-волчьи выть. Пойми ты: я – тебе не помощник. Не спасу я тебя. Рал бы – да не смогу. В ВИП-палате дают компот из той же самой столовки, что и приносят в эту палату. ВИП-еда в отделениях разная, а питье одинаковое. Понял? Сначала снотворное нам подсыпали, а потом и ядом траванут. Они и всю больницу отравят, если будет им нужно. Демократия все-таки. По телевизору видел, как детские сады и школы травят? А там дети ВИП-персон едят и живут.

М а т в е е в: Так вы хотите сказать, что вас и меня обязательно убьют? В больнице?

П а в е л: Да брось ты «выкать»! Ты мне в отцы годишься, раз тебе скоро шестьдесят. Я ж твой паспорт видел. Лучше вспомни: кто подходил к нашим тумбочкам, кто мог подсыпать нам отраву?

М а т в е е в: Ну, не совсем отраву. Мы оба живы (начинает разматывать на себе бинты): Да и боли я что-то не чувствую. Кажется, все во мне цело. Ничего не болит.

П а в е л: А у меня рука по-настоящему болит (гладит рукой поверх гипса). Чешется.

М а т в е е в: Что будем делать?

П а в е л: Бежать, конечно (начинает вылезать из-под кровати). Только надо смываться с умом (показывает на дверь). Тут охрана, как в гестапо в «Семнадцать мгновений весны»: и по коридорам, и на выходе, и во дворе, и забор электрифицирован. Мы с учителями в этой больнице коллегу нашу месяц назад навещали – она здесь с апендицитом лежала, - так пришлось водку через подвал и сквозь угольный люк проносить. Сейчас тут печи с газовыми горелками в бойлерной стоят, а раньше, чтобы весь корпус протопить, до тонны угля в сутки сжигали. Вот мы старый люк и использовали. А через забор лезть нельзя – там вышки стоят, охранники очередью полосануть могут. Из пулеметов. Это в советское время больницы не охранялись. А сегодня без охраны нельзя. Никто в больницу без дозволения охраны не пройдет. А пройдет, такому больничная касса лечение оплачивать не станет. Мы в прошлый раз рисковать не стали, по старинке полезли, под землей (снимает с кровати одежду, кладет на пол, сдирает с себя больничную куртку). И сейчас так надо.

М а т в е е в: Я помню здешнюю кочегарку. Наш сосед здесь истопником работал. Дядя Леша.

П а в е л: Умер дядя Леша. Пять лет назад. От перепоя. Хороший человек, чернобылец. У него и медаль была. А не пропил.

М а т в е е в: Откуда знаешь?

П а в е л (заминаясь): Да как сказать… Дядя Леша - дед мой… был. По матери.

М а т в е е в: Мои соболезнования. Хороший был старик. Тетка у него была, красавица. Или сестра. В нее все жители Ленинска были влюблены. Катей звали. Или жена его? Не помню.

П а в е л: Соседка моя. Тетя Катя теперь инвалид. Живем в одном доме. Моя жен… щина, сожительница Маша, помогает тете Кате по дому. Ну, и я кое-чем тоже. А вы что – тоже в нашем доме раньше жили? На Егора Гайдара? Что-то я вас не помню (он уже одет, обут, готов уступить пространство помещения С о с е д у).

М а т в е е в: Ну, в мое время тебя на свете не было. Были и улицы другие: Советская, Ленина, Коммунистическая, Пятьдесят лет Октября, Зои Космодемьянской, Рихарда Зорге. А ваша Егора Гайдара как раньше называлась? (быстро вылезает из-под кровати, начинает сноровисто одеваться, одновременно сматывая с себя бинты): Зачем было столько наматывать?

П а в е л (садится на кровать): Это вас врачи нарочно обмотали. Чтобы раны от аварии на вас пострашнее выглядели. Тогда можно и больничный счет вам побольше выставить. Наш перекресток - «золотая жила» для больницы и для мэра. Пока жертве до конца карманы не выскребут – не выпустят. Егора Гайдара звалась раньше какого-то там Мусы Джалиля, и перекрестка там не было, мама говорила. Дорога мимо нас прямо на комбинат шла.

М а т в е е в: Какой комбинат?

П а в е л: Градообразующий. Называется «Жизнь».

М а т в е е в: Помню… Но так, смутно… Я же пацаном отсюда уехал, еще школу не закончил… А Джалиль чем гржымлянам не угодил? Поэт, герой, жертва фашизма.

П а в е л: Татарин он. А татары – они как цыгане: черные, и воруют, что плохо лежит. Наша Таисия Александровна цыган терпеть не может. Цыгане ей в лесу новый загородный дом построили – и полный расчет не получили. Цыгане – они умные, они спорить не стали, они сразу в суд пошли, да не в местный, а в московский. И выиграли дело. Выплатила мэр им их два миллиона. Те еще и штраф за моральный ущерб получили. Ну, и уехала от нас вся цыганщина. Теперь у нас на стройках и на ремонтах домов вместо цыган только киргизы и узбеки вкалывают. Сам видишь, как работают (показывает на стены палаты). Никакого качества. А цыгане, хоть и воровали, но строили качественно, на века. Кинотеатр «Пионер» в Дом для детей и юношества они перестраивали. Я там занятия проводил. Светло! Тепло! Красиво! Даже в Москве таких дворцов нет.

М а т в е е в: Любишь свой город?

П а в е л: Люблю, конечно. А кто не любит? Ты вот свою Москву любишь?

М а т в е е в (в голосе его внезапно обнаруживаются командные нотки): Об этом потом. А пока… Вещи свои собери. Бинты уложи в карман. На улице в урну выкинешь. Чтобы никаких следов нашего пребывания здесь не осталось. Понял меня?

П а в е л: И куда пойдем?

М а т в е е в: К тебе пойдем, к твоей тетке.

П а в е л: К тете Кате?

М а т в е е в: Надеюсь, она меня вспомнит. Телефон у нее есть?

П а в е л: Конечно. Сейчас мобилы у всех есть… (охлопывает себя): Нету… Ведь был же…

М а т в е е в: И у меня был… А раз нет телефонов, то и нас нет. Понял?

П а в е л: Нет. Почему нас нет?

М а т в е е в: Потому что не нужны мы здесь. А раз не нужны, то от нас можно избавиться… Вместе с телефонами потерять… Пошли-ка отсюда. И побыстрей.

Тут раздается нарастающий гул, от которого оба они присаживаются. Первым поднимается П а в е л.

М а т в е е в: Что это? (гул начинает удаляться)

П а в е л (отмахивается): А! Ракета. Межконтинентальная. Из Капустина Яра на Новую землю летит. Там полигон. В цель номер 48 надо попасть. Да ты не бойся. Ракета пустая, два раза в год летает, а потом ее разбирают – и на грузовиках назад везут, на сборку. Без ядерных боеголовок. Бутафория одна.

М а т в е е в: Это и есть ваша главная военная тайна?

П а в е л: Да, нет. Ракета – не тайна. Про ракету весь мир знает. Ее инженеры шлепают, как блины пекут. Сначала на Байконур возили, потом на Капустный Яр. Казахстану ведь платить надо. Долларами. Рублями казахи не берут И своими… как их?.. тенге брать не хотят. Вот и платим доллары. А теперь по Новой земле шарахаем. В целях экономии государственного бюджета. А наша тайна – дерьмо одно, нашу тайну и инженеры, и уборщицы, и даже сама мэр знают. Пошли, что ли? (показывает на окно). А то за дверью – санитары.

М а т в е е в: Погоди. Ты как сюда вернулся?

П а в е л (пожимает плечами): Нормально. Через окно.

М а т в е е в: Нет, я не о том, я в смысле: зачем? Ты что, дурак? Тебя, если поймают, первым кончат.

П а в е л: Ну, кончат и кончат. Но тебя одного оставлять тоже нельзя. Вместе попали сюда – вместе и выбираться будем.

М а т в е е в (качает головой): Странный ты, Павел Жильцов. Я думал, таких уж в России не осталось (идет к окну): Я первым полезу.

П а в е л: Лезьте первым. (пропускает М а т в е е в а к окну) Что-то лицо мне ваше знакомо, Сосед. Внуков ваших у нас в школе нет? Я в школе имени Пушкина работаю.

М а т в е е в (пытаясь влезть на подоконник): Нет, в вашей школе никого из моих нет. Внуки мои в других школах учатся. В физико-математических.

П а в е л (помогает М а т в е е в у взобраться на подоконник): Значит, в областном центре. Только вы их зря туда отправили. Детей нельзя отнимать от родителей. Детям каждый день надо, чтобы рядом были папа и мама… И дедушки с бабушками. Лучше все четыре. Без родственников дети растут уродами. Поэтому у нас в Гржмске детдомов нет. Сирот сразу по семьям раздают. И учат у нас по старым, советским еще, учебникам. Я, например, преподаю Маяковского, Шолохова, Фадеева. Хорошую литературу надо детям знать. Не Бабеля же им читать.

М а т в е е в (стоя коленях на подоконнике и глядя наружу): А здесь высоко.

П а в е л: Нормально. Я вон с пятого этажа дважды навернулся – и ничего. А тут только второй этаж. Ты что, в армии не служил? (вскакивает на подоконник усаживается рядом с М а т в е е в ы м). У нас точь-в-точь такая же «стенка» была на полосе препятствий. Я на ней в первый раз, как мешок с дерьмом, висел. А потом, как ласточка перелетал. С этой стороны армия – хорошая школа.

М а т в е е в (ворчливо): Служил я в армии. Служил (но выпрыгивать из окна не решается).

П а в е л: Ну вот... Тут то же самое (толкает М а т в е е в а в плечо – и тот с воплем выпадает из окна). Я же говорил: все просто. Интересно, ласточки в Москве водятся?.. (прыгает следом).

Через короткий промежуток времени в палату заглядывает П е р в ы й С а н и т а р.

П е р в ы й С а н и т а р: Эй! Вы где? Спрятались, что ли? (заходит в палату, осматривает ее, заглядывает в шкаф): Сбежать решили? От нас не сбежишь… (выглядывает в дверь): Эй, ты! Объявляй тревогу. Сбежали, сволочи (заглядывает в т о р о й С а н и т а р; ему) Говорил ведь: ночью надо было мочить. Обоих… А ты: «При переезде. От трупов легче избавиться». Вот и возись теперь… (выходит из палаты).

К р и к з а с ц е н о й: Стой! Стой, говорю! Стрелять буду! Стой! (выстрел, успокоено): Кажись, попал.

Входит легкой походкой, поигрывая тросточкой, пританцовывающая М э р. За ней С е к р е т а р ш а и В т о р о й С а н и т а р.

М э р (пританцовывая): Попал – это хорошо. Лишь бы не насмерть. (С е к р е т а р ш е): Ты вон туда (показывает на кровать Матвеева) сядь. И сиди, как мышка. Чтобы я тебя не видела и не слышала. Подашь голос, когда я разрешу. Поняла? (Секретарша кивает и садится на кровать Матвеева, подогнув-под себя ноги и опустив голову): Вот так. Правильно понимаешь. Ты у меня молодец. Еще пару лет подрессирую – будешь у меня идеальной женой миллиардера. А пока… (перестает танцевать) Пока придется потерпеть. Сейчас у тебя на глазах будут пытать… скажем так: молодого мужчину, которого ты не знаешь и не вспомнишь о нем никогда. Еще не ясно, кого из двух сюда приведут, обоих ли. Но пытать будут… обязательно будут. А ты должна смотреть, слушать – и молчать. Привыкать к чужой боли. Не сопереживать жертвам, а радоваться тому, что больно им, а не тебе. Поняла?

С е к р е т а р ш а (покорно): Да, мама.

М э р: А потом ты убьешь его (делает виртуозное танцевальное «па»). Собственноручно. (без танца, приказным тоном) Вывезешь за город – и пристрелишь. Как бешенную собаку. И оставишь валяться там, где пристрелила. Поняла?

С е к р е т а р ш а: Да, мама, поняла.

М э р: И больше пьяной за руль не садись, людей не дави. Поняла?

С е к р е т а р ш а: Да, мама, поняла.

М э р (продолжая танец): Это хорошо, что поняла. Понимание – великая способность. Можно сказать, талант. Именно правильное понимание приказов делает женщин великими… (останавливается): Что-то долго не ведут гаденыша. Подстрелили ведь… (шагами меряет палату, ощупывает стены): Хорошая камера. Как раз для тюрьмы. Правда, дочка? (С е к р е т а р ш а покорно кивает): Решетку только на окно поставить, мебель вынести, два двухярусных топчана поставить – и камера готова. На четыре персоны. Стены крепкие, толстые, довоенные. А мы собирались новую тюрьму строить (вновь танцует): Зачем? Заключенных сюда переведем. Денег нам раньше не давала Москва на тюрьму. Теперь даст. На больницу. Нельзя городу без больницы. А тюрьма и здесь хороша будет. Легче охранять. Правильно я говорю?

С е к р е т а р ш а (опять безвольно): Да, мама. Без больницы нельзя, без тюрьмы нельзя. Без всего нельзя (и вдруг злобно): А без чего можно? Без меня? (ей жалко себя, она тихо плачет).

М э р (раздраженно): Тебя не спросят… (нетерпеливо): Ну, сколько можно ждать, черт побери?! (Раздается приближающийся топот ног из коридора): Ну, вот… Наконец-то… Дождались.

В дверях появляется запыхавшийся У ч а с т к о в ы й.

У ч а с т к о в ы й: Сбежали, госпожа мэр… Ушли… Вынырнули, как из-под земли, запрыгнули в такси – и укатили. Мы пока до машины своей добежали, пока сели – они и скрылись. Объявили план-перехват, такси нашли, а их нет. И свидетелей, кроме таксиста, нет. А какой таксиста спрос? Таксисты – они все дебилы.

М э р: Как нет? Совсем нет?

У ч а с т к о в ы й: Таксист сказал, он высадил их перед входом на базар. А там – сам черт ногу сломает. Сами знаете. Как цыганский табор.

М э р: Тот, которого подстрелили, узнали? Москвича или Пашку? (С е к р е т а р ш а перестает плакать, прислушивается).

У ч а с т к о в ы й: Точно неизвестно. Но одного пулей задело. В плечо. В правое… Говорят.

М э р (в раздражении почти кричит): Даже подстрелить как следует не умеете. В ноги стрелять надо! В ноги!.. (и вдруг успокоено): Или в голову… (устало): Иди, ищи. И без хотя бы одного не возвращайся.

У ч а с т к о в ы й (щелкает каблуками, вытягивается в рост, отдает честь): Слушаюсь, госпожа мэр! (чеканя шаг, уходит).

М э р (глядя ему в спину, но обращаясь к С е к р е т а р ш е): Видишь? Каков! Ничего не умеет. А какая выправка! Какой энтузиазм в глазах! Землю будет рыть, а искать беглецов не прекратит. Пока не сдохнет. Вот такими службистами и надо себя окружать. А не себя жалеть и сопли распускать. Поняла?

С е к р е т а р ш а: Да, мама.

М э р (передразнивает): Да, мама, да, мама… Ничего ты не поняла. Поздно я взялась за твое воспитание. Тебе надо было не сидеть сейчас, а устроить этому лейтенанту хорошую выволочку. Что б знал, засранец, кого подвел. А ты, как клушка, сидишь на чужой постели – и квохчешь (передразнивает): «Да, мама, да мама».

С е к р е т а р ш а: Но я, мама…

М э р (обрывает ее оправдания): Инициативу надо проявлять. Понимаешь? Инициативу. Баба без инициативы – мокрая курица. Ее только топтать, да на свалку выбрасывать.

С е к р е т а р ш а: Да, мама… Мокрая курица.

М э р: Я из тебя сделаю настоящую секретаршу. Ты у меня еще научишься Родину любить.

С е к р е а р ш а: Да, мама, научусь любить.

Мэр (успокоенно): Ничему ты не научишься. Я сама такая. Все бабы такие: в мужике сначала петуха видим, а суть его понимаем потом. Когда поздно уж думать. Нестись надо.

Появляется У ч а с т к о в ы й.

У ч а с т к о в ы й: Разрешите, госпожа мэр?

М э р: Опять ты, участковый?.. Что тебе?

У ч а с т к о в ы й: Убили.

М э р: Кого убили?

У ч а с т к о в ы й: Ну, этого, который из больницы сбежал. На окраине города нашли. В овраге валялся. Видимо, подельник шлепнул. Чтобы с раненым не возиться. Два ранения: в плечо, в левое, кажется, и контрольный в голову. Мне сейчас по телефону сообщили. Бригада из городской полиции на место происшествия уже выехала. Как только следы отработают, протокол составят, труп отвезут в морг. Можете его опознать.

М э р: Вот еще. Стану я трупы обнюхивать… (С е к р е т а р ш е): Впрочем, сходи-ка ты в морг, опознай покойника. И сразу позвони мне. Или даже съезди в морг, на моем рыдване.

С е к р е т а р ш а (содрогнувшись всем телом): Может, не надо? Я боюсь (но с постели поднимается).

М э р: Привыкай. В настоящую взрослую жизнь вступаешь, дочка. Сегодня живем мы все не так, как вчера, а завтра будем жить не так, как сегодня. В сегодняшней жизни трупы на каждом шагу валяются. Но не каждый день. А завтра – каждый день, а по выходным и по праздникам будет их по нескольку. Учись смотреть на трупы, и опознавать их, если хочешь сменить меня в моей должности. Запомни, как следует: если станешь мэром, никто за тебя мертвецов разглядывать не станет. Даже я (повышает голос): Отправляйся тебе говорят! (С е к р е т а р ш а покорно плетется к выходу; ей вслед): Корова (после слова этого С е к р е т а р ш а вдруг распрямляется и движется изящной походкой): Вот так! Молодец! Всегда так ходи. И жопой шевели! Жопой! Пусть самцы обслюнявятся.

У ч а с т к о в ы й: Госпожа мэр! Разрешите я помогу? В смысле, секретарше вашей помогу. Труп опознаю, протокол подпишу. Так сразу нельзя девочке, тут опыт нужен.

М э р (с иронией в голосе): А у тебя-то опыт есть? Тоже, небось, молоко на губах не обсохло.

У ч а с т к о в ы й: Обсохло, госпожа мэр. Я труп отца в пятнадцать лет опознавал, потом еще четыре раза на разных мертвецов протоколы составлял. На участников автомобильных происшествий. На Егора Гайдара. Это мой участок, я там постовым стоял. Сразу после школы милиции.

М э р: Верю. Раз на Егора Гайдара стоял, то трупы видел. Поезжай, раз хочется. Но только смотри мне – никаких вольностей с девчонкой. Не по тебе товар.

С е к р е т а р ш а (вспыхнув лицом, останавливается у двери): Мама! Ну ты что?.. Совестно же!

У ч а с т к о в ы й: Да разве ж я не понимаю?

М э р (ему, не обращая на С е к р е т а р ш у внимания): Ты, быть может, и понимаешь, да только телка больно молода и глупа. Нихрена в этой жизни ни видела, ни знает. Так что чуть что – бей кулаком прямо в лоб. Чтобы думала, когда и кого хотеть. Понял? Иди – и проследи. Пусть девчонка мертвеца осмотрит, да повнимательнее. Да чтобы признала его… Или не признала. И чтобы не упала там в обморок, не обоссалась со страха. Понял теперь, на что напросился?

С е к р е т а р ш а: Да не упаду я, мама. Что я, маленькая, что ли? Мы в школе лягушку оперировали. В шестом классе.

У ч а с т к о в ы й (вытягивается во весь рост, отдает честь): Так точно, госпожа мэр! Приказ понял! Прослежу! Исполню! Разрешите идти?

М э р (с улыбкой на губах, милостиво): Иди уж. Герой кверху дырой (С е к р е т а р ш е): Топай в морг. Да между ног мертвецов не очень не пялься. Они там все голые, трупы эти. И заразу не подхвати. Руки помой.

С е к р е т а р ш а (жалобно): Ну, что ты, мама. Я до них даже не дотронусь. Боюсь я. Мертвых.

М э р: Ну, и зря. Чего трупов страшиться? Нет в них ничего. Даже качественного дерьма. Одни расходы на похороны.

У ч а с т к о в ы й берет под руку слегка обескураженную услышанным С е к р е т а р ш у, ведет ее вон из палаты.

М э р остается одна.

М э р (задумчиво, поигрывая тростью):Так в левое плечо его ранили в больнице или в правое? А если все-таки стреляли в голову, то, как она его опознает? Что-то поспешила я в морг посылать Светку… Но ничего… Пускай девчонка свежую кровь понюхает. В жизни пригодится. Я в ее возрасте уже сама стреляла… (Трость берет под мышку, достает из сумочки пачку сигарет, сует одну в рот, закуривает от золотой зажигалки): Жалко этого Жильцова. Родственник все-таки… Брат, хоть и троюродный…Или племянник… А может, и внук пятиюродный… (тушит сигарету по-зэковски: сплюнув на нее и о ладонь). У нас тут, в Гржмске, все друг другу родственники. В кого не плюнешь – в родственника попадешь. Что ж теперь – самой не жить, что ли? Всех баб не пережалеешь, мужиков – тем более … Самой бы в дерьмо не вступить.

М э р ставит перед собой трость – и под звуки танго танцует вокруг нее, напевая:

- Убежа-жа-ли… Убежа-жа-ли

Убежали, убежали,

Никуда не убегут! – палочка взлетает вверх,

Мэр застывает в скульптурной позе вечного победителя, отставив в сторону вторую руку с белым цилиндром.

ПЯТАЯ СМЕРТЬ ДУРАКА

Минипьеска

Действующие лица:

Па в е л – 26 лет. Он опять одет в свою одежду и обут в свои туфли.

М а т в е е в – лет около шестидесяти

Т е т я К а т я – непонятного возраста

М а ш а – 20 лет

Д в а В е р з и л ы в черных костюмах и в черных масках

М е с т о д е й с т в и я: Все тот же двор пятиэтажки, в которой проживает Т е т я К а т я и П а в е л с М а ш е й. Ничего не изменилось в нем. Правда, висят на стенах вдоль входа во двор два портрета, отпечатанные на принтере: цветной – с лицом П а в л а, явно сделанный в фотоателье, и черно-белый, карандашный, ксерокопированный, сделанный со слов участников событий, плохо похожий на М а т в е е в а, но узнаваемый. Под каждым из фото - по надписи: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ за вознаграждение!» и по дополнительных наклейках: «5000 долларов» и поверх: «10 тысяч долларов». На туалете надпись, сделанная от руки: «Наша мэр»

В р е м я д е й с т в и я: спустя два часа

Во двор входят П а в е л с перебинтованной рукой и М а т в е е в со свитком бинтов, торчащих из кармана брюк. Видят свои портреты.

П а в е л (весело): Смотри: мы уже знаменитости.

М а т в е е в: Да я твою морду еще на остановке автобуса заметил. Только тебе не сказал. Чтобы не расстраивать. А себя вижу первый раз.

П а в е л: Это, как целку сломать: сначала неприятно и стыдно, а потом хоть каждый день. Знакомься. Вот мой дом.

М а т в е е в: И мой. Двор моего детства. Ничего не изменилось. Как дядя Миша по пьяне на первомайские праздники «горку» сломал – так и стоит сломанная. А качели уже мой отец уделал – сел по пьяне, они и хряпнулись. Не рассчитаны были на взрослых. Горсовет обещал новые качели поставить – и до сих пор ставит. Хоть бы что изменилось за пятьдесят лет. Никто не починил: ни горисполком, ни мэрия. Сами жители не могли отремонтировать, что ли? Что вы за народ такой – гржмцы?

П а в е л (обходит то, что осталось от детской площадки, пинает вбитый в песок стул, трогает горку и качели): Народ, как народ. Советский. Нам ваши детские площадки на хрен не нужны. Нет, в детстве мы их иметь и хотели бы. Только в моем детстве уже не было. Мы с пяти лет пацанами звались, на базарах шныряли, что плохо лежит, тырили, на перекрестках под автомашины прыгали, стекла на них мыли, потасовки с конкурентами устраивали – вот такие были наши игры, настоящие, каждый был либо свой, либо чужой. Порой до убийств доходило. Это ваши поколения в красных галстуках ходили, то в белых и в красных играли, то в немцев и наших. А в мое время немцы – уже нашими стали. Не наши – это уже чеченцы, которые раньше нашими были. С ними не поиграешь. Всё, на хрен, москвичи ваши перепутали. А мы виноваты, что ваши детские площадки не сохранили. Скажи спасибо, что китайцам на металлолом не продали, на дрова не изрубили, не стопили деревянное. Гржмистый мы народ, говнистый, живем, как у Христа за пазухой, а народ весь российский голодает и вымирает. Потому и сохранили хотя бы этот хлам. Потомкам на память. Мол, жили и мы по-человечески когда-то

М а т в е е в (с нежностью на лице гладит «горку»): Кстати, а почему не стопили? В других городах целые парки и скверы спилили на топку.

П а в е л: Так наш город по сталинскому еще проекту строили. Уже без печей, без титанов в ванных комнатах. Всё, как положено для жителей будущего коммунизма. Газ сразу был в каждой квартире, вода холодная, горячая. Мы ж особым городом были, секретным, нас даже на картах никогда не отмечали. Раньше у нас в каждой организации, в каждом учреждении военные сидели, тайну Гржмска от буржуинов стерегли. Их в перестройку даже не сокращали ни разу. Нахрена нам дрова? Нам скверы нужны, парки. Да и тепло у нас всегда было, всегда есть и всегда будет, натуральное. И с водой так же, и с теплом. У нас три скважины еще в сорок девятом году были пробиты до геотермальных источников. Нам подземного тепла на миллион лет хватит. Продавать вот некому. Далеко от нас ваша цивилизация. Что до Урала, что до Петербурга – пилить и пилить.

М а т в е е в: А военных в вашем городе уже нет?

П а в е л: Есть. Куда ж без них? Только военные – это наша хоть и маленькая, но тайна. А тайну, даже крохотную, надо беречь. А чтобы беречь тайну, нужны военные. Вон и наша мэр – полковник, например. И остальные сидят на прежних местах. Только их теперь меньше, чем в советское время, да теперь они чаще в гражданском, чем в форме, ходят. Но бдят по-прежнему, жалованье из Москвы получают, живут отдельно от населения, спецпитание у них, еще какие-то льготы. Бдят. Следят. Стучат. Расстреливают. Как при советской власти, так и сейчас. Государственные мужи, словом, цвет нации, белая кость, голубая кровь.

М а т в е е в: Зачем они вам?

П а в е л: А чтобы американцы не вызнали, чего это мы здесь, в Гржымске, выпускаем, им не отдаем. Чтобы не выкрали у нас цэрэушники секрет нашей тайной продукции.

М а т в е е в: А ты знаешь ее?

П а в е л: У нас все про нашу тайну знают. Только никогда никакому незнакомому никто из гржмцев никогда не расскажет. Даже под пытками. Даже под наркотиками. Даже под воздействием так называемого «лекарства правды». У нас над гржмцами еще при Ленине Наркомздрав и Наркомат обороны специальные опыты семь лет проводили. Отобрали сто человек – и пытали. Пять добровольцев умерли под пытками, но не выдали тайны Гржмска. Одиннадцать стали инвалидами. Да наши гржмцы, если хочешь знать, даже по пьяному делу или там старому знакомому не расскажут про нашу тайну. Потому что если американцы нашу тайну узнают, то хана благополучию Гржмска: и завод закроют, все разворуют, китайцам оборудование продадут, и детскую «горку» твою (пока вон стоит) стопят, и качели спилят, в металлолом сдадут. Нищета придет в наш Гржмск. Станем мы, как все города провинциальной России: без отопления, без света, без зарплаты, без детских садиков, без школ, без больницы, без автобусов. Всё у нас станет платным, еще худшего качества, чем сейчас. Но со всенародными праздниками и с салютами.

М а т в е е в (задумчиво): А раньше Гржмск звался Ленинском.

П а в е л: А еще раньше Гржмском. Это наша мэр придумала старое название здешнего села 16 века нашему городу вернуть. Потому что, сказала, Ленинск – это не от фамилии Ленина произошло, он ведь Ульяновым был, а от Лени, Безделия то есть. Вот наши отцы и проголосовали за переименование. Давно это было, еще при Ельцине. Или при Горбачеве. Не помню, меня тогда еще не было. С тех пор мы – гржмцы. Но военную тайну стережем. Свято. Как при царе, как при советской власти. Даже когда ленинцами были – неважно от кого - от Ленина или от Лени – патриотами были именно Гржмска. Потому что наш Артемий Дормидонтович был гржмчанин. Матвеев-Слободской. Самый великий в истории Гржмска человек, создатель тайны.

М а т в е е в (с ностальгической печалью в голосе): А я помню Ленинск. Помню, памятник Ленину в центре города стоял, руку вперед тянул, дорогу нам показывал. Меня перед ним в пионеры принимали.

П а в е л: Памятник этот у нас до сих пор стоит. Только Ленин наш сегодня не общий, он мэру принадлежит. Таисия Александровна его в 1993-ем году купила, сразу после ельцинского переворота. А куда памятник перенести, места не нашла. Уж больно хорошо вписывается Ленин в наш ландшафт именно на Центральной площади. Так и стоит до сих пор перед мэрией. Демонстрации перед Лениным коммунисты проводят с лозунгами за Советскую власть. Другие демонстрации с лозунгами против Советской власти тоже там ходят. Всех гржмцев такой Ленин устраивает. А кого не устраивает, те за спиной Ленина свое несогласие демонстрируют: нацисты, единоросы, жириновцы. У нас в городе настоящая демократия, не то, что в Москве или в Питере. У нас на площади Победы даже Сталину памятник поставили, рядом с могилой Неизвестному Солдату. Есть еще один, да я не знаю, где, не видел ни разу. Говорят, красивый памятник, из двуцветного мрамора.

М а т в е е в: А сам ты где демонстрируешь: впереди Ленина или позади него?

П а в е л: А я нигде. Не верю я в демонстрации и демонстраторов. И в демократию не верю, в демократов... и в этих, как их?.. в либералов. Все они одним мылом мазаны.

М а т в е е в (догадывается): Ах, так ты – коммунист.

П а в е л: Я вообще против политики. Партии – они, как банды. Стаи хищников. Их цель - до казны добраться, да разодрать ее в клочки, по карманам распихать. Никто ни в какой партии обо мне не позаботится, только каждый о себе думает, только сам по себе живет. И партии они строят под себя, а я им если и нужен, то только, чтобы взносы платил, и голосовал за них, и чтобы им удобней было говорить, будто они от моего имени говорят. При демократии всегда так: прав всегда тот, кто красивей сбрешет. Как Собчак когда-то на последнем съезде Советов. Я недавно запись слушал. Красиво говорил – а через год миллиардером стал. Коммунист, бля…

М а т в е е в: И многие у вас в Гржмске так думают? Как ты, в смысле.

П а в е л: Да, как и по всей России: почти все. Даже партийные. В смысле, члены всех партий: белые, красные, зеленые, коричневые, черные, желтые, голубые. У нас СМобчаков никто не любит: и отца, и дочь.

М а т в е е в (перебивает): Так у вас что в Гржымске – и голубые есть?

П а в е л: А что мы – не люди, что ли? У нас всякие есть. Педики тоже. Просто одним гржмцам нравится в политику играть, а другим нет. У нас ведь город мирный, спокойный, у всех горожан работа есть, деньги есть, за продукцию с нашего завода нам хорошо платят. А все остальное мы делаем сами. Знаем, во всей России не так, везде нужда, голод. Но так мы не виноваты, что русский народ всю свою экономику при Горбачеве и при Ельцине просрал. Мы тут, в Гржмске, живем сами про себе, вы в Москве сами по себе, в остальной России люди живут сами по себе. Как три страны. Но мы – один народ… почему-то.

Из окна своего выглядывает Т е т я К а т я.

Т е т я К а т я: Опять чушь несешь, Пашка? Ох, и длинный язык у тебя! Доведет он тебя до цугундера. Почему один народ, не понимает. Потому что русские мы. Что тут понимать. Домой лучше иди. Машка там одна. Вся, как на иголках. Не ночевал, говорит, ушел от меня, бросил. А ты по двору шатаешься, треплешься о том, чего не понимаешь. Как Керенский. Иди домой, говорю. Паршивец.

П а в е л: Ну, куда я денусь, тетя Катя? Моя же квартира. Я родился в ней, вырос. В ней и помру.

Т е т я К а т я: Это так, конечно, твоя квартира. А женишься, пропишешь жену – квартира уж не твоя, а общая. Вот и думай, с кем жить. С Машкой ты уже второй год встречаешься, к себе в этом году привел. А кто она – твоя новая? Давно знаешь?

П а в е л: Да что вы, теть Кать, право? Какая новая? Нет у меня никакой другой. В больнице я был. В аварию попал. Вот с этим вот человеком (указывает на Матвеева). Вместе лежали, вместе бежали. Он иногородний, большой начальник в Москве, я его к себе и веду. Покормить. А то в больнице, сами знаете, как кормят.

Т е т я К а т я (ворчливо): К себе он ведет. Где таких рожают? Вас же разыскивают. Обоих. Вон рожи ваши по всему городу порасклеили (показывает на приклеенные при въезде во двор портреты): Видал?

П а в е л: Видел я, теть Кать. Только куда нам еще идти? Дорога из Гржмска одна, сама знаешь. Охраняется. Хорошо охраняется.

Т е т я К а т я (со вздохом): Да, из Гржмска одна дорога… Это правда… (щурит глаза): А это кто с тобой? Витька, что ли?

П а в е л: Ну, да, Виктор Семенович Матвеев. По паспорту. А ты глазастая, теть Катя, узнала.

Т е т я К а т я: А чего не узнать? Родную-то кровь (М а т в е е в у): Иди сюда, племянничек. Дай тебя поцелую (М а т в е е в подходит к ней, она целует его в макушку; ласково): С возвращением, Витюшка… (тут же строго): Не тебя ли это с утра разыскивают? (смотрит на портрет): Вроде, не похож.

П а в е л: Я так думаю, тетя Катя, его. Как приехал – так сразу искать стали. Шпион, бабы говорят. А он ни ест, ни спит, только полстакана хряпнул – и с тех пор бегает и бегает. Может, пустишь его к себе на часок-другой? А я пока Машу успокою, да переоденусь в чистое. Поесть приготовим. За водкой сбегаю.

Т е т я К а т я: Пускай запускается. Аль мы не родственники? Только у меня не прибрано.

П а в е л: Как всегда, тетя Катя. У тебя всегда не прибрано, когда Маша у меня сидит. Только от тебя одной спасения и дождешься в этом городе (торопливо подталкивает Матвеева к двери в подъезд): Ты иди, иди. Быстрей иди. А то передумает. Она у нас такая. Ей палец в рот не клади.

Т е т я К а т я: А ты и не клади. А Витюше можно и палец можно в рот сунуть. А можно и всю руку. Или ногу. Правда, Витюш?

М а т в е е в: Правда, тетя Катя. Всё-то вы видели, всех помните.

Т е т я К а т я: А то как же. Родня все-таки. Это погоди, погоди… Сколько мы с тобой не виделись? А? Лет сорок, поди?

М а т в е е в (идя к двери подъезда): Да нет, теть Кать, скоро уж пятьдесят.

Т е т я К а т я: Ну, да… Ну, да… Годы летят. Ты тогда совсем малышом был, маленьким таким, сопливым мальчонкой. Козявки ел, помню, орал на весь двор, когда падал. «Мама! Мама!» - кричал. А мать тебя по жопе била. «Заткнись! – кричала. – Убью, на фиг! Выблядок!» (к П а в л у): Вот видишь? Пятьдесят лет прошло, а помню, как сейчас. Соскучились друг по дружке. Ты вот тоже племянник мне, как и Витюшка… А целый день перед глазами мельтешишь… то один, то со своей Машкой… Вот и привыкла, не вспомню теперь, какой ты изначально был. А его помню. Женился бы ты, Пашка, что ли? Хотя бы на Машке (М а т в е е в входит в двери подъезда, почти тотчас слышен стук в дверь): Вот ведь неугомонный! Чего стучать, коли я тебя сама позвала? Так вот, о чем я? Женился бы ты, Пашка, на Машке. А почему бы и нет? Ты же ведь учитель ее. Бывший. Вот и будешь ей еще и мужем. Продолжишь обучение.

П а в е л: Не знаю уж, кто кого будет обучать.

Т е т я К а т я (отмахиваясь от вторичного стука): Звонок не работает. Сейчас выйду.

П а в е л: Так Виктор не знает еще, что вас надо долго ждать, пока выйдете. Хоть головой стучи – все равно не поспешите.

Т е т я К а т я (уверенно): А должен знать. Не Москва мы, чай, здесь все про друг друга знают всё (очередной повторный стук, кричит): Ничего, подождешь, не царевич, чай… (П а в л у) Стара я уже бежать на первый стук… Да, о чем я?.. Ты, Паша, ты племянник мне тоже, да только тебя я каждый день по пять раз вижу, а его полвека не видала. Надо дверь открыть.

П а в е л: Видела, теть Кать. Правильно говорится «видела», а не «видала».

Т е т я К а т я: Видела, видала. Какая разница? Лишь бы разглядела, как следует. Да и не увидела бы – тоже никакой разницы нет. Видимость одна в этом вашем правильном писании.

П а в е л: Написании, тетя Катя. Правильно сказать здесь: написании. Писание – это религиозный термин.

Т е т я К а т я: Да, да, конечно. Писание – это Священное Писание. Сейчас все это знают. Да только время пришло такое – грамотность русская стала не в чести. Теперь все по английскому говорят, да в Бога будто бы верят, но больше в чертей и в инопланетян. Во всякую чушь, словом, вместо Ленина. Порой от иного русака такую ахинею услышишь – уши увянут и сами по себе вот-вот отпадут. Давеча, слышь, слышала… (слышен настойчивый стук в дверь): Ишь ты, не терпится ему. Ну, иду я, Пашенька, иду. Гость все-таки. Редкий гость, хоть и нежеланный, незваный-нежданный… Не люблю я нежданных гостей. Одни неприятности от них (отваливается от окна, ласковым голосом кричит): Да иду я, Витенька, спешу! Иду, пес полосатый! Чего тарабанишь! Иду! (пауза; П а в е л прислушивается): Ну, привет. Что уставился?.. Заходи, пока пускают… Такая вот стала тетя Катя. А ты не знал?

Г о л о с М а т в е е в а (растерянно): Не знал, тетя Катя. Честное слово, не знал.

Г о л о с т е т и К а т и: Ну, и ладно, что не знал. Не президент Рузвельт я все-таки. Про него все всё знали. Тот, говорят, тоже инвалидом был… Да и слава Богу, что до Москвы слух о моей беде не докатился. А то бы навалила армия сочувствующих, лишь бы мою квартиру себе прибрать. Нынче до чужих квартир охочих ого сколько! У Саньки Кудрявцевой из дома соседнего цыгане ее жилье за пять ящиков водки отхапали. Санька на городской свалке почти год обитала. Теперь цыган Таиска прогнала, Саньке передала. Санька домой вернется, в собственной квартире опять квасить будет. Дура-баба. Потому как ящик водки – это всего-то двадцать бутылок. Неделя пьянки – и баба осталась без жилья… Ну, что встал в дверях? Полюбовался – и заходи. Холод запустишь. Не люблю я холода… Никогда не любила. Даже когда молода была, без рейтуз зимой не выходила из дома. А тут, видишь, – не убереглась, обзножила (далее речитативом). А жизнь без ног – не жизнь вовсе, прозябание. Безногим надо жить, чтобы прочувствовать свою разницу с теми, кто при ногах. Мужику без ног – еще ничего, а бабье с ним в ровне – двойное мучение. Сам подумай: в сортир там сходить, или подмыться…

Окно на пятом этаже распахивается, во двор выглядывает М а ш а.

М а ш а (лицо ее в слезах, она кричит, заглушая бурчание т е т и К а т и): Слободской! Пашенька! Где тебя черти носили?! Я все больницы, все морги обзвонила! Иди домой! Ты где был? Я тебя убью, Слободской! Только приди домой!

Г о л о с т е т и К а т и: Ты погоди. Я сейчас.

Т е т я К а т я (появляется в окне): Эй, ты, там! Не Слободской он, Матвеев. Поняла?

М а ш а (покорно): Поняла, тетя Катя. Матвеев (но от окна не отходит, прячется за шторой, прислушивается).

Т е т я К а т я: Ну, раз поняла, то ступай в дом. Найдется Пашка т вой. Баба должна уметь ждать (П а в л у): А ты иди домой. Не мучай девку (исчезает за окном).

П а в е л пожимает плечами и нехотя плетется к своему подъезду.

Г о л о с т е т и К а т и: Вот так вот и живу. Не то, чтобы очень хорошо, как ваши московские, но получше многих россиян. Живу одна – и квартира одна. Полуторакомнатная. Хрущевка. Зато ни на кого орать не надо, ни от кого укора слышать. Сам-то женат?.. Тогда понимаешь. Самому жить – одно удовольствие. А Пашка, дурак, этого не понимает. Живет в однокомнатной сам, а Машку приводит. А мог бы и сам к ней ходить. Нет, приваживает на свою голову. Она уже себя хозяйкой в квартире его чувствует. Вот женится – будет Машка из него веревки вить, велит искать двушку. Велит, велит, помяни мое слово. Нам, бабам, что у нас есть, всего мало, больше надо. Станет трехкомнатную искать, с доплатой. А того дурак не уразумеет никогда, что сейчас однушки в цене. Потому как все одно никто теперь не живет дома, все только ютятся. Хоть целый дворец себе построй, а будешь ютиться в одной спальне. Потому как живут люди на работах. А работа – это что? Это – не жизнь, это – мучение одно… Никакого удовольствия…

П а в ел, на ходу прислушивающийся к речи тети Кати, входит в подъезд. Раздаются три выстрела. Из подъезда выскакивает В е р з и л а в черном комбинезоне и в черной маске. За ним в т о р о й.

М а ш а (вываливается по пояс из окна, истерически кричит): Па-ша!.. Убили!.. Пашу убили! Слободского! Учителя! Матвеева!

Т е т я К а т я: Эй, ты! Стой!.. (выглядывает из окна, куричит В е р з и л а м в спину): Я тебя найду! Обоих найду! Обязательно найду! (обреченным голосом): Какая сволочь… Пашку застрелил, собака… (оборачивается внутрь квартиры, спокойным голосом): А ты входи, входи, Витюша. Что в дверях стал? Это тебя не касается. Это Пашку… того. В пятый раз ухлопали. Сам напросился.

Во двор с улицы вбегает У ч а с т к о в ы й, счастливый и взъерошенный.

У ч а с т к о в ы й: Тетя Катя! Я его нашел! Шпиона московского! Матвеев он. Виктор Семенович. В командировку приехал.

Т е т я К а т я (ворчливо): Нашел – и нашел. Теперь молчи. У меня он. Заходи – познакомишься (оборачивается внутрь комнаты): Иду, Витюша. Сейчас. Нет слада с этими полицейскими. Ничего не могут без меня (У ч а с т к о в о м у на ходу): Будешь ты теперь лейтенантом. Или капитаном. Не беспокойся.

У ч а с т к о в ы й: Уж лучше бы сразу майором.

Т е т я К а т я: Майором сразу нельзя. Приказ на майора министр подписывает. А капитаном назначить может и мэр.

Слышен сигнал приближающейся к дому «Скорой помощи».

У ч а с т к о в ы й (с интересом в голосе): За кем это? Не за Павлом ли? За Матвеевым.

Т е т я К а т я: За ним. Кто у нас еще так часто мрет?.. Пойду я. А то гость у меня (с гордостью): Из самой Москвы. А ты – в Пашкину квартиру. Машка там одна. Ты ее там успокой, приголубь, вдовую (исчезает в окне, слышится ее лишь голос): Ну, вот и все. Освободилась. Давай чай пить.

Участковый топчется на месте.

ШЕСТАЯ СМЕРТЬ ДУРАКА

Квартира П а в л а. Тут все по-прежнему. Сам хозяин квартиры лежит на диване лицом вверх, уложив руки на груди, как покойник. Здесь же на стуле сидит М а ш а, уставив глаза в окно, говорит голосом ровным, обреченным.

М а ш а: Жили вместе, под одной крышей, а словно порознь, каждый сам по себе… Ни свадьбы, ни фаты, ни вещей вместе не покупали, ни машины, ни дачи, ни денег не накопили, ни ребенка не зачали… Словно и не жили вовсе… А год прошел… И кому я буду нужна?.. Это вам мужикам стареть не страшно, с годами вы только матереете. А нам, бабам, года всю красоту с лиц года стирают…

П а в е л: Годы.

М а ш а: Что?

П а в е л: Годы, говорю, не года.

М а ш а (недовольно): Ты меня еще поучи, поучи… умник недострелянный… Рана-то не болит?

П а в е л: Да нет никакой раны. Царапина. Пуля проскользнула – и улетела куда-то. Споткнулся я.

М а ш а: А другие пули? Я слышала три выстрела. Или четыре.

П а в е л: Так и я видел двух убийц. Силуэты их... (приподнимается на локтях, садится в постели) В масках, в черных… Как в кино. Не по-настоящему выглядело покушение как-то. Но пистолеты у них были настоящие. Промазали вот… (ёрзает на диване): Я только появился – они сразу стрелять начали. Ну, я и споткнулся, упал… (пауза): застыл от страха. Не скрываю. Что тут скрывать?.. Я даже, как пуля чиркнула по мне, не сразу сообразил. Упал – и думаю: кому это надо? Зачем? У меня ведь ничего нет. Кроме собственного дерьма.

М а ш а (ласково): Трепач. У тебя есть я.

П а в е л (сбрасывает ноги с дивана, тянет руку к ней, гладит по коленке; тоже ласково): Да кому мы нужны, чтобы в нас стрелять?

М а ш а: Значит, нужны, раз в тебя стреляют. Не дуэль, конечно, но просто так стрелять в подъезде не станут. Сейчас люди умнее стали, чем при Пушкине, зря не рискуют жизнями из-за женщин (гордо): А из-за меня рискнули! (опять с нытьем в голосе): А ты мне даже предложения не сделал.

П а в е л (убирает с ее колена руку; беззлобно): Глупая ты, Маша. Кто ж из-за тебя дуэль устраивать будет? Кому ты в Гржмске нужна? Кроме меня, конечно.

М а ш а: Это еще почему? За что ты меня так? (воспаляет себя на крик):За то, что тебя, дурака, по больницам и моргам искала? Да я, если хочешь знать, из-за тебя… (задыхается от гнева, ищет слова и не находит): Да я… Рыдала тут, плакала… А ты…

П а в е л (перебивает): Не важно пока. Ерунда все это… Не главное. Главное сейчас – это понять, кому я дорогу перебежал, да так, что для устранения моего настоящих киллеров наняли, да не одного, а сразу двух.

М а ш а (сразу успокаивается): Ну, ты и зазнайка! Каких киллеров? Кто за твою смерть кому-то там деньги платить будет? Да еще двоим. Проще мне заплатить. Я бы тебя отравила. Парни какие-то проспорили, наверное, или проиграли в карты первого попавшегося в подъезде замочить – вот на тебя и выпало. Сейчас такое сплошь и рядом по телевизору показывают. Я сама видела. Только думала, что у нас в Гржмске такое не скоро будет. Пойдем-ка лучше спать. А с покушением пусть полиция занимается. Им за это деньги платят.

П а в е л: Не могу я спать. Неужели ты не понимаешь? Может, они на меня вторично нападут.

М а ш а: Если бы вторично. Тебя уже пять раз за сутки пытались кокнуть – и не получилось. Заговоренный ты. Или счастливчик. Радуйся хотя бы этому… (стук в дверь; раздраженно): Да кого там еще черт несет!

В дверях появляется У ч а с т к о в ы й со все той же папочкой под мышкой.

У ч а с т к о в ы й (М а ш е): Это я. Ты права, Машенька, Пашка твой заговоренный. За сегодняшний день сколько раз чуть не погиб? Пять раз. Правильно. Я тоже считал. Когда мне тетя Катя позвонила – и сказала, что в него в пятый раз стреляли, я подумал, что уж на этот раз его точно прикончили. Потому что день у Павла такой – обязательно должен закончиться летальным исходом (замечает П а в л а; ему): Привет, Павел. А я захожу, вижу – ты живой, рядом с Машей сидишь, воркуете, как голубки. Зря, значит, беспокоился. Ну, я пойду?

П а в е л: Погоди. На вопрос ответь. На один. Где вас только находят таких бестолковых для работы в полиции? Статистику он собирает, метафизику приплел. На большее ты и не способен. На меня покушение было совершено! Ты это понимаешь? По-ку-ше-ни-е! Как на президента какого-нибудь. Или короля (хлопает по дивану, приглашая присесть). А я – никто. Производитель дерьма, работающий учителем русского языка и литературы в провинциальной гимназии. Мимо меня можно по улице пройти, ножичком в живот пырнуть, я упаду мертвым – и никто этого даже не заметит. А меня решили по-настоящему убить, так, словно я – венценосная особа. Или, на крайний случай, олигарх какой-нибудь, банкир или другая сволочь новорусская. Тебя это не удивляет, братишка? Ведь ты мне брат. Кажется, четвероюродный.

М а ш а: Троюродный племянник он тебе, Паша. Только фамилия у него не Слободской, как у тебя, а Матвеев, как у Мэра. Матвеевыми сейчас модно зваться в Гржмске. Тебя вон тетя Катя переименовала. Потому что Таисия Александровна – Матвеева. А была бы она Слободской, была бы модной в Гржмске твоя настоящая фамилия. Тетя Катя у нас про всех все знает. Лучше справочного бюро. У тебя отец Слободской, а мать Матвеева. Сейчас в России время еврейское пришло -вот ты и Матвеевым стал.

П а в е л (ей): Слободской я (У ч а с т к о в о м у): Вот видишь, я даже дядя тебе. Товарищ, можно сказать… Вот и подумай, младший лейтенант: хочешь мне помочь сам, или надо официальную бумагу составлять, чтобы заставить тебя искать подонков, покушавшихся на мою жизнь?

У ч а с т к о в ы й (жалобно): Может, завтра? Поздно уже протокол составлять. Да и регистрировать его до утра некому. Полицейский участок закрыт. А без регистрации – сам знаешь…

П а в е л: Завтра будет поздно, господин младший лейтенант. Это – как у Ленина: «Сегодня рано – завтра поздно». Сбегут завтра злодеи. Так, что прямо сейчас и решай: будешь ловить моих убийц или нет?

У ч а с т к о в ы й (недовольно): Да буду уж, буду… (садится за стол, достает бумагу, ручку, начинает писать). «Протокол от… Так, дату пока пропустим… Мною, участковым третьего отделения полиции города Гржмска, младшим лейтенантом…»

М а ш а (заботливо к П а в л у): Что-то вид у тебя нездоровый. Голова не болит?

П а в е л: Да что с ней сделается? Шишка и царапина, да и та не от пули. Я сначала грохнулся о лестницу, головой о что-тот там стукнулся в темноте… А пули мимо пролетели.

У ч а с т к о в ы й (отвлекается от протокола): Так в тебя вправду стреляли?

П а в е л: Чего бы я брехал? Два раза. И покушавшихся было двое. В масках. Больше ничего не видел, ничего не знаю. Так и запиши в свой протокол.

У ч а с т к о в ы й: Не много.

П а в е л: Сам знаю, что тебе детали нужны. Но нет их, деталей, младший лейтенант. Темно было. И страшно. Какие тут детали? Но ты ищи. Это твоя работа. Не только портфель таскать.

У ч а с т к о в ы й: В портфеле служебные документы. А сейф сломан. Вот и приходится с собой всю секретную канцелярию носить.

П а в е л: Ты не оправдывайся. Ты злодеев ищи. А то тетка придет – тебе голову свернет.

У ч а с т к о в ы й: Какая тетка? Почему свернет? За что?

П а в е л: Моя тетка. Или бабка. А твоя четвероюродная сестренка. Или тетка. Мэр наша. Или мэриха. Глава Гржмска, Таисия Александровна Матвеева. Она здесь самая главная. Как Ленин в Мавзолее: вне Гржмска она – никто, а внутри – всё. Власть. И ты ей служишь.

У ч а с т к о в ы й: А почему она голову свернет именно мне? Почему не тебе?

Л е в ч е н к о: Потому что у нее любимчик - я. Не любовник, а именно любимчик (с некоторым вдохновением в голосе): Она меня еще в детстве приметила. Умничком называла. Потом оплачивала мне из городского бюджета учебу в университете бывшем педагогическом, устроила учителем в лучшую школу города – имени Пушкина. Это дорого стоит – стать государственным служащим в наше время: пенсия гарантирована, отпуск летом, все прочие привилегии. Зарплата небольшая, но литератор у нас в школе один, так что я на дополнительных часах зарабатываю достаточно и для себя, и для Маши. В депутаты городской Думы обещала выдвинуть мэр меня от имени общественности, а там, глядишь, сказала, – и Государственной. Кто тогда я, если не любимчик?

У ч а с т к о в ы й (с ноткой зависти в голосе): Так уж и Государственной.

П а в е л: А ты как думал? Власть, чтобы настоящей властью выглядеть, должна быть преемственной, семейной. Тем более законодательная. Случись, например, с тобой, полицай, какая неприятность – кто тебя защитит? От правосудия, например.

У ч а с т к о в ы й (неуверенно): Ну, не знаю… Закон, наверное.

П а в е л: Закон – что дышло: куда повернул – туда и вышло. На закон надеются только дураки. Семья защитит. Своя семья. И только. Запомни это. Из чужой семьи никто тебя не защитит. А мы – тут, как тут. Весь Гржмск. Все друг другу родственники: что Матвеевы, что Слободские. У нас тут все так перепутано, никакой Ленин не распутает. Вот и мэру нашей надо, чтобы, как только на пенсию она выйдет, был в городе во власти кто-нибудь свой: молодой, ей обязанный, кто грехи ее прикроет.

У ч а с т к о в ы й: Если она преступница.

П а в е л: А где ты видел у власти не преступников? Власть – она на то и власть, чтобы совершать преступления. Всегда, если ты власть и работаешь во благо большинства своих избирателей, то нарушаешь законы, грабишь меньшинство. Или наоборот: меньшинство грабит большинство, как Ленин при царском режиме говорил. Без нарушений властвовать нельзя. Ленин – и тот, как к власти пришел, так и стал расстреливать. А нарушение законов – это преступление. Чем лучше работаешь, тем больше совершаешь преступлений. Закон жизни.

У ч а с т к о в ы й: Значит, если я…

П а в е л (перебивает): Значит, слушай меня – и делай все наоборот: если не будешь искать стрелявших в меня преступников, и не найдешь их, то не быть тебе лейтенантом никогда, так и останешься младшим лейтенантом до тех пор, пока не придет в ваше полицейское отделение какой-нибудь молодой специалист а звании младшего лейтенанта, а тебя уволят, на хрен, в отставку, как не справляющегося с обязанностями участкового полицая. Понял теперь расклад своих полномочий?

У ч а с т к о в ы й: А тетя Катя? Она… кто?

П а в е л: А тетя Катя – это тетя Катя. Она бдит.

У ч а с т к о в ы й: Что? Не понял. Как это: бдит?

П а в е л: Бдит?.. Как тебе объяснить?.. Она как бы никто, и как бы главная у нас в Гржмске. Как другой Ленин в другом Мавзолее. В семье жителей Гржмска, то есть. Она – не Матвеева, она – Слободская, но всем Матвеевым своя по роду-крови, происходит из Матвеевых, потому что урожденная хотя по матери она праправнучка Артемия Дормидонтовича, но по отцу – из Слободсчких. Иные гржмцы и не знают, что они - родичи тети Кати. А она их знает. И бережет, стережет глупые их головы. А умным помогает. Потому что бдит. Другие не умеют, а она умеет. Сидит в своем окошке, как кукушка в часах, - и бдит. Иногда, впрочем, является кое-к-кому наяву. Тогда уж покоя не жди. Обязательно что-нибудь, да произойдет, беда случится. Или праздник большой. Поэтому мы довольны, когда она только бдит, ничего в городе не меняет… (громыхание за дверью подъезда прерывает его речь; испуганно): Ого! Кажется, идет… Тетя Катя идет…

В комнату вваливаются сидящая на инвалидном кресле т е т я К а т я и толкающий ее машинку сзади М а т в е е в.

Т е т я К а т я (весело и жизнерадостно): Здрасьте. Не ждали нас? А мы сами приперлись. Примите? Или отправите пинками в зад домой назад?

П а в е л (едва не делая поклон, слегка заискивающе): Милости просим, тетя Катя, милости просим. Вы, как всегда, неожиданно и, как всегда, вовремя. Прямо тютелька в тютельку пришли. Как раз о вас говорили. Хотели даже за вами идти, а вы сама явились. Как всегда, тетя Катя, как всегда.

Т е т я К а т я (оглядывает квартиру): А разве я у тебя не в первый раз?

Л е в ч е н к о: Не в первый раз, тетя Катя. Были вы у нас… лет двадцать назад. Я тогда совсем пацанчиком был, мама в школу меня собирала, «первый раз в первый класс», а вас вот на этой самой коляске принесли. Вы посоветовали моей маме мои документы из первой школы в гимназию передать. Сказали, с кем надо, согласованно. А мебель мы с тех пор два раза меняли. Хреновую стали мебель делать после 1993 года, некачественную. На даче у нас старый прадедовский гарнитур, сталинский еще, до сих пор стоит, как новый. Так он выглядит так, словно вчера купили, а нынешние десяток лет постоят – и выбрасываем. Говорят, производители сегодняшние нарочно такие технологии отрабатывают – чтобы заставить нас чаще покупать (спохватывается): А вы что пришли? Случилось что? Помочь? Или наоборот?

М а т в е е в (по знаку тети Кати): Вот пришли посмотреть… проведать. Стреляли в тебя говорят.

П а в е л: А, это? Ерунда. Может, и не в меня. Темно было. Опять кто-то лампочку из подъезда спёр. Вот и пальнули по мне. Ну, пойдемте за стол, раз пришли. Гости дорогие, редкие. У нас в Гржмске так запросто, без приглашения, уже давно не приходят. Цивилизация, мать ее так! Все на западный манер живут: никакой коммуникации, все каждый сам по себе… Маша! Приготовь нам чайку, кофе, достань конфеты, вафли. Пожалуйста.

М а ш а: Я блины спеку. Тетя Катя, вы блинчики в гостях любите? Или только дома их едите?

Т е т я К а т я: Я блинчики всякими люблю. Но не переслаживай. Ты же знаешь, у меня диабет.

М а ш а: Тогда я прямо сейчас и испеку. Я мигом.

М а ш а уходит на кухню; пока М а т в е е в подкатывает кресло т е т и Кати к столу, усаживается рядом сам.

П а в е л (У ч а с т к о в о м у): И вы садитесь, гражданин начальник. Вам будет интересно. Тете Кате я больше, чем вам, могу сказать. И должен. А вы уж сами посмотрите, что вам в ваш протокол вносить а что нет. Узнал я их, тетя Катя. Обоих узнал. Санитары это из нашей больницы. Их только слепой мог бы не узнать. По фигурам узнал. А маски – это так, для дураков. Только вот зачем они на меня в доме покушались? В больнице куда легче было бы придушить. Подушку на лицо – и фью-уть! А они в подъезде дома охотились. Да еще из пистолетов стреляли. Как в Пушкина. В чем причина такой нелепости? Вот, в чем вопрос… (кричит): Маша! Чай готов?

М а ш а (кричит в ответ из кухни): Какой скорый!... Я только воду успела налить. Теперь газ включаю, тесто начну замешивать… Еще дождаться надо, пока вода закипит, потом заварить, разлить, поставить на поднос. Блины поджарить, на тарелку положить. И уж потом принесу. Так и скажи тете Кате. Пусть не торопится. Нечасто к нам такие гости. Точнее, в первый раз.

П а в е л (т е т е К а т е): Вот, всегда так. А вы говорите: женись. Ей предложение сделаешь., а она сразу: надо фату купить, новые туфли, новые духи, кольца, платье до пят непременно белое, мне костюм и туфли, еще всякую ерунду, которая потом не пригодится. И на все надо деньги иметь. И немалые. Поэтому я сначала денег заработаю, куплю, что надо - и тогда уже женюсь… если не раздумаю.

М а т в е е в: А как же дети? В стране детей не хватает.

П а в е л: То – в стране, а в Гржмске с детьми все в порядке. Сколько умирают, стольких и рожаем. Когда все сыты – дети сами плодятся. Но мы следим, чтобы переизбытка горожан не было. Так нам мой предок Матвеев-Слободской завещал. Еще до Великой Отечественной. Его кто-то топором убил. А так бы он у нас коммунизм давно построил.

Т е т я К а т я: Ты не за других – ты за себя говори. Когда твои дети будут? От предка твоего хотя бы две дочери остались. А от тебя кто останется? Слободских и так все меньше и меньше в городе. Ты вон в Матвеева перекрасился. Скоро в Гржмске одни Матвеевы останутся. Тебе не стыдно будет?

П а в е л: Стыд – не дым, тетя Катя, глаза не выест. Детей уже потом делать буду… когда женюсь и когда Маша рожать захочет. Стране дети нужны здоровые? Вот. А Маше нужна квартира приличная… хотя бы двухкомнатная, чтобы с детской комнатой. А лучше «трешка». И еще я бы вот за что в Госдуме проголосовал: чтобы женили русских людей сразу, как они в ЗАГС придут, без проволочек. Тогда бы и семей было больше, и детей, и солдат в армии. Браки заключают сегодня не на Небесах, а в ЗАГС-ах. Вот и надо служащих ЗАГС-ов поторопить, а брачующихся деньгами стимулировать. А то чиновники очереди собирают, взятки дерут с молодых, а жениться в очередь ставят.

Т е т я К а т я: Тогда и разводили бы всех сразу.

П а в е л: А почему бы и нет? Есть любовь – есть семья, есть семья – есть брак, нет семьи – нет брака. И чиновница из ЗАГС-а тут не при чем. Только взятки берет и за развод.

Т е т я К а т я: Вот станешь депутатом Государственной Думы – тогда и выходи с таким предложением. Думаю, тебя многие поддержат. А то в области брака у нас все законы еще от СССР остались, а свои создать у нынешних депутатов мозгов не хватает.

У ч а с т к о в ы й (стесненно): Может, я лучше пойду злодеев искать? (пытается встать).

Т е т я К а т я: Сиди, лейтенант. Ты должен знать, что народ у нас о браке думает (кричит): Маша! Ты там не спеши. Лучше меньше, да лучше. Так Ленин говорил. А мы тут по-мужски покалякаем (У ч а с т к о в о м у, П а в л у и М а т в е е в у): Ну, что, мужики, все вы, кроме москвича, знаете, за счет чего живет наш город, почему нас не задела перестройка и вообще почему мы живем, как почти при Советском Союзе, нет у нас безработицы, воровства, бандитизма, проституток на улицах, почти нет закавказцев и среднеазиатов, у каждого есть крыша над головой, достойная зарплата, и почти нет уголовных преступлений. Так, как мы живем, никто на территории бывшей страны Советов так хорошо жить не может и не живет. Вы знаете, что мы производим, и куда отправляем результат нашей совместной деятельности. Мы уникальны, ни одна страна мира, ни один населенный пункт, ни один уголок планеты, кроме Гржмска, не в состоянии производимым им продуктом обеспечить безбедное существование в нашей впавшей в хаос и самоуничтожение стране в течение вот уже ста сорока лет. Мы стали первым в истории тысячелетней истории России общенародным холдингом, который работает на нужды совсем нам недружественных стран, полностью, фактически на сто процентов, обеспечивая себя всеми товарами всех необходимостей, не получая до сих пор никаких дотаций из Москвы. И мы, только мы сами, можем перекрыть этот краник подачи на Дальний Европейский Запад нашей продукции. Только мы можем производить ее в тех объемах, которые необходимы всему прогрессивному человечеству…

П а в е л (обрывает ее): Ну, ладно, тетя Катя. Что вы прямо, как на профсоюзном собрании, изрекаете да изрекаете. Все это и без вас знают. Никто из нас тут на предприятии градообразующем не работает, а про тайну Гржмска знают… Любой секрет – дерьмо, и любое дерьмо можно окрестить тайным.

Т е т я К а т я (У ч а с т к о в о м у): Ты иди-ка на кухню, младший лейтенант. Помоги Маше. Видишь, сколько народа? (У ч а с т к о в ы й уходит; к П а в л у) Но ты-то в производстве гржмском соучаствуешь лишь опосредованно. Ты – школьный учитель.

П а в е л: А как иначе? Что учителя – не люди, что ли? (Корчит рожу в спину уходящему на кухню с важным видом У ч а с т к о в о м у). В наше время только от школьного учителя зависит: превратится русский народ в навоз или нет. Остальные уже превратились.

Т е т я К а т я: Все мы – человеки. Тебе, Павел прежде, чем делать что-нибудь, или говорить, подумать следует, как твои слова на других и в других отзовутся. Ты знаешь судьбу тебе предначертанную. Депутатом ты должен стать, сенатором новой России. Тебе помогут, конечно, но ты и сам должен способствовать своему возвышению. Не связываться со всякой шелупенью вонючей, не болтать вслух глупостей, держать сомнения свои в себе.

М а т в е е в: Шелупень – это я, что ли?

Т е т я К а т я: Ты, племяш, ты, конечно. Кто еще? Приехал в Гржмск инкогнито, тихо, в город незаметно прошмыгнул – и думал, что тебя не заметят? Заметили, многие заметили. И донесли. Куда надо. Ты думал, ты за всеми следишь, а на деле все гржмцы за тобой следили. И сообщали. Кому следует. Потому как те, кому следует следить за порядком в городе, платят тем, кто разоблачает врагов Гржмска, мешающих жить и работать нам всем хорошо и ровно, без эксцессов и перестроек. В городе нашем все – друзья друг другу, родственники и единомышленники.

М а т в е е в: Да какой я враг? Я – коренной гржмчанин, родился в Гржмске, люблю Гржмск. И приехал в Гржмск, чтобы полюбоваться им, отдохнуть душой.

Т е т я К а т я: Всего этого у тебя на лбу не написано. Да и трудно поверить, что можно приехать в Гржмск просто так, поглазеть только. Не на что у нас глазеть. У нас Сталин – и тот на площади Победы спрятан. А Ленин – мой. И Таискин. Можешь посмотреть. И не спрашивай, почему он перед мэрией стоит. Наша вещь. Где хотим – там и держим. Удивил ты гржмчан вопросами своими: где находится наше предприятие «Жизнь», как до него доехать, кто там работает, есть ли у нас гастарбайтеры, работают ли они на нашем предприятии. Кому это должно быть интересно? Как по-твоему? Подумал об этом? Не-ет. А я тебе отвечу. Шпиону британскому. Агенту номер ноль-ноль-семь службы МИ-5. Вот кого в тебе заподозрили.

М а т в е е в: Да вы что, тетя Катя. Какой я - шпион? Я – офицер русской армии! Генерал-майор.

Т е т я К а т я: Все иностранные шпионы - офицеры российской армии. Потому горожане и поспешили куда следует, сообщать кому следует то, что следует сообщить. И отцы наши, и деды, и прадеды так поступали, берегли Отчизну от английских шпионов. Потому как государственная тайна – это вам не история конфликта Горбачева с Ельциным или там Николая Второго с Распутиным. Там все ясно всегда было – из-за баб мудаки страну в распыл пустили, не из-за тайн, которых они не знали. Настоящая тайна – это та тайна, за которую настоящие буржуины настоящего Мальчиша Кибальчиша несовершеннолетнего в расход пустили. Поставили у стенки – и расстреляли. Без следствия и без суда. В нашем городе, генерал, все знают тайну Гржмска, но не выдадут ее никакому постороннему и любопытному гостю своему. Потому весь день и посылали тебя гржмцы, куда попало. Но только не в сторону предприятия «Жизнь». И про число работников на заводе врали тебе, и про гастарбайтеров. Все врали. Путали тебя нелепыми цифрами. Чтобы не было у наших врагов точных сведений об истинной мощи нашей державы – великой России. Понял теперь, олух царя небесного? (стучит пальцем по темени Матвеева).

М а т в е е в (растерянно): Понял, тетя Катя. Теперь понял. Только не шпион я. Генерал. Наш. Российский. Простой генерал. Как портянка.

Т е т я К а т я: Нихрена ты не понял, балда троюродная. Или кем ты мне? Тебя за твои вопросы уже давно следовало прибить. Без суда и следствия. По законам военного времени. Чтобы не вонял своим любопытством. Поставить следовало еще вчера возле первой попавшейся на пути стены – и расстрелять.

М а т в е е в (вполне искренне ошеломленно): За что?

Т е т я К а т я: А ты все еще жив. Потому что Таиска, сестра моя, глава города так решила. Проследить велела за тобой. Не знали мы тогда еще, что ты – наш, гржмский, но по доброте нашей бабской душевной решили: поживи денек еще. Тайно явился ты в Гржмск – тайно и отправишься завтра, сегодня то есть,… на тот свет. Тайне, чтобы не стать явной, дОлжно и умереть тайной. Нам чужие тайны ни к чему, нам и своих тайн хватает. Вот пусть, решили мы с Таиской, расспросчик о тайнах нашего города и даст дуба совершенно тайно. Как всякий шпион.

П а в е л: А мне, чтобы стать депутатом, надо было сначала выпрыгнуть из окна, потом под машину попасть, с тобой из больницы убежать, да еще за исполнением приговора над тобой проследить. Вот, какая была задумка сестер изначальная. Так, что ли, тетя Катя?

Т е т я К а т я: Так, племянничек, именно так. Только не успели мы тебе этого всего сказать – ты сам все совершил. Как по плану. Все по-нашему сделал. Даже не понятно, почему.

М а т в е е в: Ловко это вы, гржмцы, придумали. То есть, если бы мы не оказались с Павлом братьями, мне была бы уже сейчас хана? Это потому санитары не стали нас убивать?

Т е т я К а т я: Не отвечай ему, Павел (М а к а р о в у): Тайное не может стать явным без разрешения свыше. Тайна живет тайно до тех пор, пока ее запрещают знать. А как только тайну вскроют, обнародуют, то тайна – уже не тайна, а обычный пшик. А за пшик денег не платят. За тайну платят, а за пшик – нет.

П а в е л: Тетя Катя! Опять ты со своими нравоучениями. Не на митинге мы. А объясняем Витьке, что мы ему жизнь спасли: и вы, и я, и даже наша мэр. Ведь злодеи наши сегодняшние, по правде сказать, не в меня, а в него стреляли. Просто в темноте не разглядели, кто по лестнице идет. Не успела в тот час Таисия Александровна всех в городе предупредить, что приказ ее о расстреле москвича ею же самой отменен. Даже я, к примеру, не знал.

М а т в е е в (искренне возмущен): Так это на меня покушались! Да я их… Найду и…

П а в е л (подсказывает): … с супом сваришь. Знаем. Предвидели и это наши тетки. Только убийцы не из нашего города. Их к нам откуда-то заслали. Из Москвы или из Лондона. Зачистки производить. (смеется). Как раз из Лондона, из службы британской разведки МИ-5. Чтобы гржмцы были не при чем. Не веришь? Докажи обратное.

М а т в е е в: А ты не шути! Не на тебя покушались. Да эти сопляки знают хотя бы, догадываются, на кого руку поднимали? Да я их, мерзавцев, сгною! В асфальт закатаю!

П а в е л (с иронией в голосе): Что ты с ними сделаешь? Казнитьнельзяпомилуешь? Ты забываешься, генерал. Ты здесь – не в Москве. Ты в Гржымске - никто. Ты как бы есть – и тебя как бы ни во что превратить каждый гржмец, и ему даже никакой англичанин может. И никто за тебя отвечать ни перед кем не будет. Просто потому, что ты – инкогнито. Как… Хлестаков. «Ревизора» помнишь? Которого придумал Гоголь.

М а т в е е в (грозно): Я – генерал! Я - начальник управления личной охраны самого президента!

П а в е л: Верю. Какой еще болван припрется в Гржмск по своей воле? И что из того, что ты - генерал? Ныне генералами в Москве хоть пруды пруди, Драгомиловские или Чистые. У тебя что: оттого, что ты генерал, – хрен на лбу вырос? Видели мы у себя в Гржымске и генералов, и маршалов. Все хотели выведать нашу тайну. И где они? Кто застрелился, кто из окна выпрыгнул, кто со стыда до самой смерти на даче прячется от глаз людских. Нынешние генералы – все изменники присяге стали в 1991 году и, стало быть, Родине. А потому генералы они в глазах россиян бутафорские. Как поручик Киже у Юрия Тынянова. Знаешь таких?

Т е т я К а т я (примирительно): Не спорьте, мальчики. Москвич просто не вникнул в ситуацию. Обычное дело. Москвичи сегодняшние вообще – они тупые. Они и страну великую просрали только потому, что с нами, с провинцией то есть, не посоветовались во время Горбачева. Нес им Меченный на митингах всякую хрень – они хлебальники и раззявили. Сами всем с чужих слов всякую фигню втолковывали, а провинцию не слушали. Мы в перестройку своим горлопанам гржмским перестроечным морды набили – они и заткнулись. Потому и живем, сегодня так, что остальным россиянам и не снилось. Теперь москвичи коренные вымирают толпами, заменяются азиатами и кавказцами, а гржмцы плодятся – и у каждого гржмца есть рабочее место, есть что пожрать, кого в темном уголке к телу бесплатно прижать. Вот ты, Витюш, говоришь, что генерал ты московский. Это – правда. Ведешь ты себя больно по-московски: болтаешь, а не думаешь. Генералы московские – они все такие. У вас в Москве в генералы чтобы попасть, думать не надо, выслуживаться надо уметь, начальству тапки в зубах приносить, лаять, что положено. В Москве военному человеку думать некогда. Чуть задумался – затопчут, сметут. Поэтому у нас в Гржмске генералов нет. У нас и полковник один – моя сестренка Таисия Александровна.

М а т в е е в (обиженно): Ну ты, тетя Катя, меня совсем с дерьмом смешала.

Т е т я К а т я: Не мешала я тебя, Витенька, ни с чем, не дуйся. У нас в Гржмске слово «дерьмо» высоко ценится. Сравнение с дерьмом у нас еще заработать надо. Мы – не Москва, мы – провинция, на нас вся Россия держится. Мы знаем истинную цену гржмского дерьма. Право смешивать с нашим дерьмом еще заработать надо.

П а в е л (обрывает велеречивую бабку): Хватит, тетя Катя. А то выдашь военную тайну. Витька хоть и не шпион, так москвич, а это значит – полушпион (прислушивается к шуму въехавших во двор трех больших автомобилей, к короткому перекрикиванию охранников):

К р и к и з а с ц е н о й: Встать по периметру двора… Никого не впускать, никого не выпускать… Стрелять без предупреждения… Пленных не брать… Рассредоточиться!

П а в е л: А вот и дорогая Таисия Александровна приехала. Пусть она и решает: что можно сообщать генералу Вите, а чего ему не сообщать (зовет): Эй, лейтенант! Младший лейтенант! Иди сюда!

У ч а с т к о в ы й (выглядывает из кухни): Чай готов! Блинов пока только пять. Разогреваю ватрушки. В микроволновке.

П а в е л: Опоздал ты с ватрушками, младший лейтенант. Вынь пистолет, затаись на кухне. Вместе с Машей. В случае перестрелки будешь прикрывать наш с генералом отход через окно.

У ч а с т к о в ы й: С каким генералом?

М а т в е е в: Со мной, болван!

У ч а с т к о в ы й: Так точно, господин генерал! Будет исполнено!

П а в е л (У ч а с т к о в о м у): Стреляй по ногам. Понял? Избегай кровопролития. Это – местный ОМОН.

У ч а с т к о в ы й (отдает честь М а т в е е в у): Так точно, господин генерал! Понял! Стреляю по нижним конечностям. (исчезает на кухне).

Т о т ж е г о л о с з а с ц е н о й: Троим встать на межлестничном пролете… Одному остаться перед спуском по лестнице… Троим бегом наверх. Держать оба направления движения под прицелом… Стоять по одному у каждой двери… (почти ласково) Проходите, госпожа мэр…

П а в е л (подталкивает М а т в е е в а к окну): Не успели, блин. Придется прыгать. Ты первый. Я задержу.

Т о т ж е г о л о с: Откройте дверь! А то взорвем… Добрый день! Полиция! (стук в дверь): Открывай давай! Немедленно! В случае отказа, дверь будет выбита!.. Даю пять секунд. Время пошло… Раз… два… три… четыре… пять... (звук сильного удара, в комнату вваливаются д в а О М О Н – о в ц а в военной форме и с автоматами в руках): Стоять! Никому не шевелиться!

Все присутствующие, кроме безмятежно наблюдающей за происходящим т е т и К а т и, застыли в самых нелепых прозах, в которых их застал приказ не двигаться.

П а в е л (иронично и кланяясь шутливо в пояс): Добро пожаловать, гости дорогие! Прямо-таки заждались вас, злодеев. Не ждали, не чаяли вашего прибытия. Не желаете ли по рюмочке с дороги? Коньяку или водочки? Или пошли вы… сами знаете куда. Никто вас ни звал, ни приглашал.

В дверях появляется М э р. На этот раз она в торжественном вечернем черном платье с блестками, с жемчужным ожерельем на шее, с пальцами, унизанными перстнями и кольцами, с тремя золотыми браслетами на каждом запястье. В зубах – гаванская сигара. Она явно под хмельком, поэтому то и дело икает.

М э р: Опять ёрничаешь, Павлик? Ик! Устроил тут митинг, мать твою, балаган моим пацанам. Ик! И ты, Витек, с ним? Засранцы оба. Из-за стола вырвали. Я только тост начала… Ик!... а тут докладывают: внучатые племянники мои свою бабку (кивает на т е т ю К а т ю): не поделили … кипишь в гастарбайтерской общаге устроили, ик! тишину и спокойствие в Гржмске нарушили.

П а в е л (осененно): А! Понял! Вам никто не докладывал! Вы нас сама подслушивали.

М э р: Слушала. Конечно. А как иначе? (достает наушники). В городе чужой человек. Лишний. Мало ли что… А вдруг, ик! он кого убьет. Ик! Или его кокнут. А он, оказывается, генерал! А генерал – это значит, кто? Ик!

П а в е л: Генерал – это генерал. Он – не кто, он – что. Генералы сами по себе не бывают. Генералов для парадов делают. Или, чтобы расстреливать. Для повышения авторитета.

М эр: Чьего авторитета? Ик!

П а в е л: Власти.

М э р: Вот, наконец-то ты все правильно сказал! Генерал сам никого не убивает, он приказывает убивать… других. Руководит военной операцией, так сказать. То есть убивает, конечно, он, но не сам, а чужими руками. А это значит, что? Ик!

М а т в е е в: Что?

М э р: А это значит, Витя, что ты приехал ик! из Москвы в Гржмск не просто так, а со специальным заданием. Как… Ик! Генеральный шпион.

П а в е л (поправляет): Генеральский.

М э р: Пусть генеральский. Ик! Все равно шпион. Ик! А шпиону в Гржымске, что надо?.. (сгибается в пояснице, и тошнит прямо на диван, разгибается, вытирает ладонью лицо): А шпиону всякому в Гржмске надо только одно: узнать нашу гржмскую тайну. Ик! Правильно?

П а в е л (растерянно): Так. Всем шпионам нужна гржмская тайна. И империалистам, и всему прогрессивному человечеству. Но Витька при чем?

У ч а с т к о в ы й появляется в дверях из кухни с пистолетом в руке.

У ч а с т к о в ы й: Руки вверх! Всем! (торжественно): Госпожа мэр! (делает «под козырек»): Разрешите всех расстрелять? Как изменников Гржмску. По законам военного времени (снимает предохранитель). Пиф-паф! Ой-ё-ой! И конец нервотрепкам.

Т е т я К а т я (с иронией в голосе): Такой, Таисия, и вправду шмальнет. Ты с ним осторожней, сестренка. Мальчишка капитаном хочет стать. А такие интриганы черт знает что могут натворить. Помнишь, как в шестьдесят первом году один иногородний чуть нашим председателем горисполкома не стал? Хрущеву донос накатал.

М э р (ей): Помолчи, Катя. Ик! (У ч а с т к о в о м у): Без тебя обойдутся. Красавчик… (указывает О М О Н -овцам на М а т в е е в а, икает). Этого – первого. Но сначала допросить.

М а т в е е в (поражен): Меня?

М э р: Тебя, малыш, тебя. Ик! Признавайся: хотел узнать нашу гржмскую тайну?.. Ведь хотел? Только не обманывай. Ик! Не люблю, когда мне лгут. Признайся – тебе же легче будет. А то стоплю. Ик! В газовой кочегарке.

У ч а с т к о в ы й, стараясь выглядеть незаметным, стоит, чуть дыша и прислонившись спиной к стене. Пистолет он опустил, старается понять суть происходящего на его глазах действа. Лицо М а т в е е в а безмятежно.

М э р (продолжает): А, впрочем, зачем спрашиваю? Ик! Конечно, хотел. Все хотят знать тайну Гржмска. Весь мир хочет. Ик! Всем желательно пожить, как мы живем. Особенно россиянам. Чтобы у всех была работа, чтобы в доме было всегда тепло, была в кранах вода холодная и горячая, в магазинах было бы пропасть водки и пива, колбаса чтобы была кольцами и нарезанная, квашенная закуска там всякая, лук, чеснок… Ик! И хлеб. Много хлеба. Ну и вермишель, конечно, рыбные консервы, мясо говяжье и свиное, сыр… (её передергивает от омерзения) А что еще надо русскому человеку? Ик! В Гржмске всё это есть, даже в избытке. Даже красная икра есть в банках, черная есть, правда искусственная, масло и молоко синтетические (ко всем): А что вам еще надо? Ик! Все у вас есть, чтобы жрать и срать. Даже больше: бананы есть, яблоки круглый год, груши, апельсины, мука, сахар… Даже свежий виноград зимой. И зарплата у каждого для покупки всего этого изобилия достаточная. Ик! Что еще надо?

В е р з и л ы (слаженно): Так точно, госпожа мэр. Всё у нас есть. Ничего не надо.

Т е т я К а т я: И правда, Таисия. Всё у нас есть. Хорошо живем. Сытно. И всегда гржмцы хорошо жили. И при царе, и при Ленине-Сталине, при Хрущеве-Брежневе. Даже в перестройку не голодали. Вся Россия от голода пухла, а в Гржмске – изобилие было, прилавки не пустовали. Не жаловался никто на городскую власть.

М а т в е е в: Так живите и дальше хорошо. При чем тут тайна ваша? Я ведь не за ней приехал. Мое дело – проконтролировать ваш бюджет, расходную его часть, что можно, сократить. Страна в опасности. Стране нужны деньги.

М э р: Ишь ты! Думаешь, ик! хитрее меня? Так я тебе и сказала (угрожающе) Да я тебя!.. (к ОМОН-овцам): Арестовать москвича! И обыскать!

М а т в е е в (им же): Отставить! Я – генерал-майор Вооруженных сил России Матвеев, начальник отдела личной охраны президента Российской Федерации! Здесь командую я! Как старший по званию и по должности.

Дернувшиеся было вперед ОМОН-овцы переглядываются и отступают.

У ч а с т к о в ы й отваливается от стены, делает шаг вперед, вытягивается во весь свой рост и ест глазами М а т в е е в а.

М э р (М а т в е е в у): Я, к твоему сведению, Павлуша, по званию тебя поболее буду, ик! я – не полковник, я - генерал-полковник Российской Армии. Хрен знает, каких там войск. Не понимаю я ничего в погонах. Но подчинена я непосредственно министру обороны нашей великой страны. Здесь я – Хозяйка! Хозяйка Гржмска, мать твою генеральскую в печень и в селезенку! Местный военный гарнизон подчинен непосредственно мне (ОМОН-овцам): Взять его! На земле Гржмска и в его окрестностях всеми вооруженными силами командую я. Взять его!

О М О Н-овцы хватают М а т в е е в а за руки, заворачивают их за спину и сгибают его лицом к земле.

У ч а с т к о в ы й прячется на кухне.

М э р (почти ласково):Полегче, мальчики. Племянник все-таки… Или внук. (присаживается, подтянув платье, перед М а т в е е в ы м на корточки, говорил ему, заглядывая в глаза): Ты пойми нас, генерал, правильно. Ик! Мы – не звери какие-нибудь там… Не злодеи и не фашисты… Мы не хотим тебя пытать. Родич ты нам все-таки. Ик! Но лучше сам скажи: кто тебя к нам прислал? С какой целью? Скажешь – и умрешь легко, ты даже не заметишь как. Не почувствуешь ничего. Похороним на родовом кладбище. Ик! Где все Матвеевы лежат. Поминки за счет мэрии справим. Семью твою московскую на наше городское довольствие поставим, детей и внуков в ВУЗ-ы английские пристроим. Ик! Получат дипломы – работу предоставим. Хорошо будут жить. Как люди. Обещаю.

М а т в е е в: А суд? Я требую адвоката!

Вновь появляется У ч а с т к о в ы й. Лицо его серьезно и сосредоточено. Он что-то пишет на бумаге, лежащей у него поверх планшетки.

М э р (М а т в е е в у, переставая икать): Послушай, генерал… Ты уже взрослый мальчик. Должен понимать, что адвокат в современной России – это анахронизм. От адвокатов польза лишь настоящим преступникам. А дурачкам, как Паша наш или… как ты, адвокаты ни к чему. Раз признали вас виновными – то казнят. Понял или нет? (одному из ОМОН-овцев): Подержи-ка пока этого (тот ухватывает М а т в е е в а за руки покрепче; второму): А ты вяжи этого (показывает на П а в л а; тот мгновенно выполняет приказ): Вот так… Ик! Видишь теперь, генерал, что такое закон и порядок? Порядок – это тогда, когда любой приказ исполняется всеми подчиненными непременно и неукоснительно. А закон – это удавка для дураков (поворачивается к П а в л у): Правда, дурачок? Законы пишутся для того, ик! чтобы ссылаться на них, творя любой беспредел. Тебя закон уличил в попытке скрыть пробравшегося в наш город шпиона, и ты при попытке скрыться от заслуженного возмездия выпрыгнул из окна своей квартиры, находящейся на пятом этаже. Поэтому прыгай еще раз.

П а в е л: Но я не хочу прыгать в окно!

М э р: Закон всеобщ и справедлив, ик! А желание личности – явление частное.

М э р делает знак ОМОН-овцу – и тот, подхватив П а в л а за пояс, перебрасывает его через плечо, несет к окну, там сваливает упирающегося Павла во двор.

М э р (задумчиво): Третий раз. В одно и то же окно. Ик! За одни сутки. Мания у парня, не иначе… была (часто икает): Счастливого пути, дурачок! (машет в сторону окна ручкой, потом поворачивается к М а т в е е в у): Теперь займемся вами, господин генерал президентских войск. Мне думается, ты понял суть закона и порядков в Гржмске. Ради сохранения нашей тайны мы всегда и неукоснительно сохраняем существующий в нашем городе порядок, защищаем с помощью наших законов существующее положение вещей. Поэтому не признаем никаких перестроек, никаких новых московских законов. Надеюсь, ты согласишься с тем, что был очевидцем и свидетелем того, как горожанин Павел Слободской, или Матвеев, я уж запуталась, кто он на самом деле, под давлением неопровержимых улик признал свою вину в измене Родине, ик! И совершил акт суицида, выбросившись по собственному желанию из окна, расположенного на пятом этаже пятиэтажного общежития для гастарбайтеров на улице Егора Гайдара (ее тошнит): А водка-то паленая… собаки киргизские. Ик.

М а т в е е в (дрожа от страха): Да, да… Я согласен… То есть свидетельствую… Где расписаться?

У ч а с т к о в ы й (подсовывает ему бумагу): Вот здесь.

М а т в е е в, удерживаемый рукой ОМОН-овца, расписывается.

М э р (берет бумагу и, не глядя в нее, сует себе за лиф): Значит так… Виду отсутствия прямых доказательств того, то генерал-майор личной охраны президента России Матвеев Виктор явился в город Гржымск со шпионским заданием выведать нашу тайну, признать господина Матвеева в попытке совершения государственного преступления невиновным И разрешаем выпустить боевого генерала на свободу, взяв с него честное слово, что в течение ближайших сорока восьми часов он покинет город Гржмск с отчетом о положении дел в городе, подписанным лично мной (наклоняется к М а т в е е в у): Так?

М а т в е е в (по-военному четко): Так точно, госпожа мэр! Будет исполнено.

М э р (ему): А обманешь – учти: у нас руки длинные. И детей твоих не помилуем, и внуков. (ОМОН-овцам): Отпустите его… Он все понял.

ОМОН-овцы отпускают М а т в е е в а.

М э р (к т е т е К а т е): Ну вот, и все, Катюша. Конец операции «Болтун – находка для шпиона». Всё возвращается на круги своя. Болтун обезврежен, шпион разоблачен, заявки на ордена выписаны и завизированы. А ты, Катя, что говорила с утра? «Не найдем. Не найдем мы шпиона из Москвы». Еще рабочий день не окончился, а мы и московского шпиона нашли, и своего изменника… Ик!... обезвредили. И все оперативные действия совершили меньше, чем за сутки. Ик! Честь нам и хвала.

Т е т я К а т я: А дурачка нашего все-таки жаль, Таисия. Хороший был наш Пашка.

М э р (согласно): Хороший. Да дурак. А дуракам у нас одна дорога – под раздачу (ее вновь тошнит).

У ч а с т к о в ы й (входит; жалобно): А я? Мне капитана обещали…

М э р: Со мной пойдешь…

С Е Д Ь М А Я С М Е Р Т Ь Д У Р А К А

Д е й с т в у ю щ и е л и ц а:

П а в е л

Т е т я К а т я

М э р, на этот раз при погонах генерал-полковника поверх распахнутого длинного черного плаща, в белом нательном белье с орденскими колодками на пышной груди в три ряда, со звездой Героя России, в мужской обуви, в фуражке с высокой тульей. Волосы подобраны. Движения четкие, экономные. выражение лица: от бесстрастного до злобного.

М а ш а – одета скромно, но со вкусом

М а т в е е в

У ч а с т к о в ы й – в этой пьесе уже капитан

Д в а С а н и т а р а

Двор перед домом П а в л а. Здесь ничто не изменилось. Только появилась в продолжении словосочетания «наш мэр» надпись мелом, сделанная детской рукой: «ничтожество». Исчезли портреты М а т в е е в а и П а в л а, сняты полосы бумаги с ценами их голов.

На двери уборной появилась новая надпись: «ОТКРЫТО КРУГЛОСУТОЧНО. БЕЗ ПЕПРЕРЫВОВ НА ОБЕД. Вход бесплатный».

М э р тряпкой стирает с двери туалета надпись о себе, напевая: «Мы родились, чтоб сказку сделать былью…»

Дверь туалета широко распахивается, из него выезжает на своей коляске т е т я К а т я с мобильником у уха.

Т е т я К а т я (в мобильник с ноткой сожаления в голосе): Да, ваше величество, Павлика жалко. Шесть раз гибнул, три раза из окна вываливался – и все-таки кердык ему пришел. Закономерный. Да, как у Шекспира. Жаль парня. Умным был. На должность депутата метил. Его дети наши любили… Как, при чем дети? Он учителем работал. Литературу преподавал. Как Сухомлинский. Был такой педагог. Советский… Сам умер. В Союзе все сами умирали. Это сейчас редкость, а тогда никто на тот свет не спешил…

М э р (продолжая под взглядом тети Кати соскребать буквы): Побольше бы таких в Гржмске, как Пашка был. Нашему городу цены бы не было. Хотя и теперь нам нет цены. Так что по большому счету нам не было и нет цены с ним и без него. Скажу Витьке Матвееву – пусть пришлет нам какого-ни-на-то своего солдатика покрасивее да постатней. Женим на Машке – пусть вдова размножается (перестает стирать, обращается к т е т е К а т е) А что, это мысль! Глядишь, повезет – и солдатика Машкиного выдвинем в люди. Станет депутатом горсовета, потом Государственной думы… пойдет по следам покойного Пашки… И что с того, что он – не природный гржмчанин? Цыгане у нас тоже не природные жили. А кровь матвеевскую прочистили. Цыгане – они православные, они у нас только в предпоследнюю Турецкую появились. Конюхиных наши Макаровы вырезали всех, подчистую, – вот и взяли мы к себе первого цыгана в семью. Он в нашей больнице лежал. Освежили цыганской гржмскую кровь, так сказать, в первый раз, окрестили цыгана Макаровым. А теперь за Пашку в школе и в городской Думе будет преподавать и думать какой-нибудь другой Иванов, Петров, Сидоров (вновь скребет въевшиеся в дерево буквы).

Т е т я К а т я: Или Бауржан какой-нибудь, Бахыт, Бекет, Момыш-улы. А нам-то что? Лишь бы грамотным был. По-настоящему умным. Как покойный Пашка… дурак.

Из кустов вылезает, отряхивая с себя мусор, П а в е л.

П а в е л (раздраженно): Что вы, тетя Катя всё: дурак, да дурак. Слов, что ли, других не знаете? Умный я. Умней тут многих тут.

Т е т я К а т я (аж вскакивает с кресла и встает на ноги от изумления): Матерь Божия, Святая Богородица! Павлик! Жив!

П а в е л (недовольно морщится) Вашими бы молитвами, тетя Катя.

Т е т я К а т я (плюхается назад в кресло на колесиках): Я тут при чем? Не я же приказала выкинуть тебя в окно.

П а в е л (раздраженно): Не вы, тетя Катя, не вы. Только все в Гржмске одним дерьмом и одним миром мазаны. От слова мирО – это слово из церковного обихода, смола какая-то так называется. Все у нас в Гржмске, как в Библии: все лгут, воруют, убивают, блудят. один я все воскресаю и воскресаю, никак не помру. Умираю-воскресаю, умираю – воскресаю. Как птица Феникс. Или актер кино при снятии дублей. Устал я умирать. И жить, как христианский Бог. Иисус всего лишь раз воскрес – и сразу стал вторым еврейским Богом, а я уж седьмой раз воскресаю - и все еще не Бог, по мусоркам цыганским валяюсь. Потому что русский дурак. Несправедливо это. Правда, тетя Катя? Будь Сталин жив, он бы меня с первой попытки прибил. Великий был человек! Настоящий Хозяин.

Т е т я К а т я: Не богохульствуй, Павлик… Во всех словах должна быть мера.

П а в е л: Ага. Слышал: Онегин – лишний человек, Печорин – лишний человек, Базаров – лишний человек. Теперь уж и Ленин – лишний человек. А я какой?

Т е т я К а т я: У нас вот лет пятьдесят тому назад был один такой. Диссидентом звали…

П а в е л (перебивает): Так и убийствам должна быть мера. Распоясалась наша Таисия Александровна, как Москва в перестройку (замечает М э р а, отмахивается от нее). Тогда в столице тоже шишки всякие из окон, как птицы, летали. Как я летаю в Гржмске. Демократию развели, мать вашу! Равные права на равную смерть (садится на остатки бордюра при щербатом тротуаре): Надоело умирать, тетя Катя, честное слово, надоело. Я же не начальник московский. Не банкир. Не олигарх. Простой учитель русской литературы. А меня то машина сбивает, то из окна три раза камнем лечу, то стреляют в меня. Сколько можно убивать простого провинциального учителя? Шесть раз за неполные сутки. Не надоело? В смысле, смотреть, как я умираю да умираю, всё никак не помру.

Т е т я К а т я (спокойно): Может, и надоело. Судьбе не поперечишь. У кошек семь жизней, а у тебя покуда только шесть смертей.

П а в е л (успокаиваясь, чешет под мышкой): Четыре, тетя Катя. Падение из окна по третьему кругу пошло.

Т е т я К а т я: Шесть, Паша, шесть. Первые два раза раз ты сам выпадал, а в шестой раз тебя два раздолбая выкинули. И ты опять в ту же самую свалку цыганскую попал.

М э р: Это что, цыгане мусор не вывезли, когда выезжали из общежития? Что ж никто не донес? (она уже стерла первые два слова: «наша мэр», осталось только: «ничтожество»): Место Пашки, стало быть, там – на свалке. Учитель литературы он. Кому она нужна сегодня – русская литература? Я вон ничего никогда не читала, даже Пушкина – и ничего мэр, глава города! А мусор этот велела оставить я. Сама. Пусть кому-нибудь из гржмчан что-нибудь из него пригодится. Из всякой дряни много чего можно сделать. Я по телевизору видела. Вот Павлику и пригодилась эта свалка. Не было бы этого хлама здесь, разве остался бы он жив?

П а в е л (с иронией в голосе): Спасибочки вам, Таисия Александровна. Мать наша, заступница. Заботливая. За то, что хоть и караете, но и милуете.

М э р (сердито): А ты не ерничай, Павел. Жив остался – скажи спасибо. А по-настоящему убить тебя всегда успеем. Ты и не заметишь. Пока живешь - и живи. Молча.

Т е т я К а т я (ей ласково, но твердо): Хватит, Таисия! Ты, милая иди. Иди отсюда. Не собачься. Тебя в квартире Паши Машенька ждет. Стол приготовила. Блины нажарила, с вареньем и медом. Ром-бабу запекла. Индюк с яблоками вот-вот подойдет (подталкивает М э р а коляской к дверям в подъезд). Старалась девчонка, вкусненькое готовила. Уважь неразумную. Ей ведь много от тебя не нужно: квартира – и всё. Однокомнатная. С Пашкой съедится – будут у тебя две квартиры свободных. У нее знаешь, какая моченая брусника? Пальчики оближешь! Я пробовала. (М э р скрывается в подъезде; кричит вслед): Иди, иди. Да осторожно там: по всему подъезду лампочек нету. Скажи Машеньке: я скоро приду.

Па в е л: Что-то мы не о том говорим, тетя Катя. Зачем меня кому-то убивать? Да еще так неуклонно, равномерно и беспощадно, словно я – и не человек вовсе, не страдаю и ничего не боюсь. Скажите, теть Катя. Вы ведь всё видите, всё знаете, понимаете больше всех в Гржмске о странностях нашей жизни, всем советуете, как поступить, чего следует опасаться. Скажите, а? Вы ведь умная… Вам вот сколько лет?

Т е т я К а т я (после паузы): Сто семь.

П а в е л (удивлен): Иди ты, тетя Катя! Сто семь лет! (пытается встать на ноги, но тут же плюхается задом на бордюр, оторопело): Правда, что ли?

Т е т я К а т я: Правда, Павлуша, правда. Я в первый раз замуж вышла в 1926-м году, когда английская королева нынешняя Лизавета только родилась. Вышла бы раньше, да две войны помешали: германская и гражданская. Тогда у нас в Советском Союзе много о рождении этой коронованной сучки говорили и писали, на политзанятиях долдонили - я и запомнила. Бабушка моя в тот год напророчила: быть этой - принцессе главной ведьмой на всей планете. Королем тогда у англичан Георг был, точно помню - Георг. Стало быть, нынешняя королева – Лизавета - по отчеству ГеоргОвна. Фамилию не помню. Много их в Англии было – королевских фамилий: Ланкастеры. Тудоры, Стюарты, еще какие-то. Я когда-то всех их знала, а теперь как-то знать стало ни к чему - я и забыла. Лизавета долго живет, дольше прочих королев… Еще чуть-чуть – и до ста лет дотянет. А с трона не сползает. С гржмской помощью. Только меня ей все равно не догнать. Она на год становится старше – и я на год старше. Так вот и живем: я живу – она догоняет.

П а в е л (чертит пальцем по асфальту, не слушая ее речи, обещающей вновь стать бесконечной, оторопело): Вишь, оно как! Сто семь! А на вид – лет так на шестьдесят выглядите. А если без дурацкого платка вашего и без коляски, то и вообще я бы вам лет сорок дал. В салон сходите, причепуритесь – и вовсе за тридцатилетнюю сойдете (смотрит со скучающим видом по сторонам).

Т е т я К а т я: Спасибо за комплимант, Павлуша. Только без коляски нельзя. Меня в городе каждый с рождения своего старухой знает и помнит. Представь, что будет, если вдруг встану на ноги и пойду. Решат, что подменили тетю Катю. Или попы наши чудом объявят. Врачи от горя повесятся. Кому это надо? Ноги-то у меня здоровые – ты сам видел (поднимается над подоконником чуть выше пояса): Вот, встала. По сторонам посмотри, а я чуток разомнусь (начинает за окном то появляться, то исчезать, комментируя свои движения). Тяжело это – сидеть целый день да калеку из себя корчить. Днем закрываюсь, делаю упражнения всякие, приседаю, на руках хожу, а постучится кто – выползаю заспанной, говорю, что дремала. По-настоящему гуляю ночью. Пацанам с соседнего двора приплачиваю, чтоб фонари из рогаток расстреливали. За каждую разбитую лампочку стольник плачу. Это они из нашего подъезда лампочки тырят. Мне отдают. А почему нет? Я им поштучно плачу (перестает делать зарядку), а потом на рынке продаю. Ты только Таисии про бизнес мой не говори. А то она расходы бюджета на освещение города урежет. Свет гржмчанам все-таки нужен, они без света до сортиров не добегут. Отвыкли от свечей-то, разбаловала их советская власть. Теперь без света в штаны наложат. А ты не лыбься, Павлик, бывало и так: спешит иной гржмчанин в сортир – а штаны уж полны. Не раз бывало. Против этой… как ее?.. фи-зи-о-логии не попрешь. Я вот, помнится, сама однажды, помню, в 1933 году … шла из кружка красных медсестер, меня и прижало… Прихватило, то есть… Я – в кусты. А там…

П а в е л (перебивает): Я, тетя Катя, не над штанами грязными смеялся. Радуюсь я, на вас глядя: всю жизнь с вами в одном подъезде прожил – и вы всегда были такой: маленькой, болтливой и древней старушенцией, сидящей в инвалидной коляске. А на самом деле вы – вон какая!

Т е т я К а т я (признательно-ворчливо): Какая такая? Обыкновенная я.

П а в е л: Обыкновенная, да не совсем. Взять хотя бы возраст ваш. Сто семь лет – это, знаете ли, не вполне нормально в наше прогрессивное время. Но не слишком редкое. Есть старики на Кавказе и подревнее. Если не пить, не курить, не блудить, говорят ученые, можно двести лет прожить, а то и триста (понимается с бордюра, разминает ноги): Только, при этом, будут долгожители стариками, как королева английская. И что станет с Россией? Целая страна пенсионеров. А кто работать будет? Королева английская? (отряхивает на себе одежду): Это вы в сто семь лет – совсем девочка, если без коляски и платка, зарядку делаете, прогуливаетесь. А другие гржмки – уже в сорок лет развалины. Как это понять? С какого такого перепуга вы в сто семь лет выглядите словно ребенок? (идет к ней): Значит, вы – тоже тайна нашего города. Как наша уборная (показывает на строение с надписями). Для чего-то вы на самом деле нужны. Обе. Как звезды у Маяковского. Вопрос: для чего? Или для кого? Может, именно из-за вас мы в Гржмске так хорошо живем? Вся страна гниет и разваливается, а Гржмск процветает. Раскройте тайну, будьте так любезны (берет т е т ю К а т ю пальцами за шиворот, ласково говорит). Не то я вас побью. А это больно. Очень больно. Обещаю.

Т е т я К а т я (испуганно): Ш-ш-ш… Тише… (рукой своей легко и без усилий сбрасывает с шеи его руку; сердито) Не болтай, о чем не знаешь, чего не понимаешь… И рукам воли не давай. Побьет он. Много вас таких было – замахивающихся. Теперь по могилам лежат. Глянь лучше еще раз: не подслушивают нас?

П а в е л: Да кому мы с вами в этом городе нужны, тетя Катя, чтобы подслушивать мои с вами разговоры? Вы уж просили, чтобы никто не видел, как вы за окном стоите, - и я уже осмотрелся. Нет никого во дворе. Ни посторонних, ни знакомых. Птиц и тех нет, кошек, собак. И в окна никто не пялится – выселила Таисия Александровна всех цыган из нашего дома. Никто нас не слышит. Все гржмцы сейчас у телевизоров сидят. Сериал идет, про иностранную жизнь и про их проституток. Новинка какая-то. Своих-то борде6лей у нас в Гржмске нет. Вот и пялятся на чужую клубничку.

Т е т я К а т я: А ты все-таки посмотри еще раз. Пуганная ворона и куста боится (П а в е л отправляется в обход двора, заглядывая во все углы и потайные места): А то вот в тридцать девятом году застал как-то меня без платка Иван Матвеев из девятой квартиры. Он тогда по сталинской амнистии с Беломорканала возвращался, а я как раз только-только на инвалидную пенсию бумаги оформила в собесе. Вот с радости и выпила, пустилась по двору в пляс. Без музыки. Какая музыка в три часа ночи? Да и патефона у меня еще не было, пластинок. Пляшу себе – а тут Иван входит. Я – взвизгнула – и шарах в подъезд, а он ржет, подлец, кричит: «Катька! Такая молодая! Куда ты! Это я – Иван». А я - прыг к телефону… позвонила, кому надо – его и забрали. Отправили в Туркмению, канал копать. Прямо из дома, с семьей вместе. С тех пор ни на людях не танцую, ни с кем, ни сама по себе, вина-водки не пью. И не пою совсем. Голос у меня уж больно сладкий. В двадцатые годы числилась я первой певицей на всю губернию, область по-нынешнему (с гордостью). В Москву на слёт в 28-м году посылали! (с печалью): Только мне, сам понимаешь, выезжать из Гржмска нельзя. Хочешь долго жить – заткнись, молчи в тряпочку (П а в е л оканчивает обход, идет к ее окну): Ты вот сам, что думаешь? Где ты нашу городскую тайну выболтал? Ведь так просто у нас никого не приговаривают. А тебя не просто приговорили, но и шесть раз убить пытались. Ты у нас в Гржмске – словно Фидель Кастро. На того тоже, писали в газетах, больше ста раз покушались. Но то Кастро – Герой, глава государства! А ты – кто? Мелкий обыватель, житель дерьмового городишки, блоха, можно сказать, на теле шелудивой страны.

П а в е л (обиженно): Не скажите, тетя Катя. Меня мэр наша, Таисия Александровна, обещала депутатом городской Думы сделать.

Т е т я К а т я: Ну, да, конечно. Такого обалдуя только в депутаты горсовета продвигать… (задумчиво): Если не ты, то кто-то другой донес на генерала московского. Вопрос: кто? Просто так бы его Таиска не разыскивала. Говори, не бойся. Больше тебе бояться нечего. Седьмой раз живешь. Так что теперь, что сболтнул, того назад не проглотишь. Думать надо, как могло услышанное от тебя до тупых мозгов Таиски дойти. Чтобы поняла мэр всё тобою сказанное неправильно, извращенным образом, как полагается начальству. Бабы у власти - они суки еще те. На дела, поступки внимания не обращают, а сболтнешь что, не подумавши, с грязью смешают – и скажут, что так и было. Ты, Паша, нам, бабам, не доверяй. Обходи нас со всех сторон. Мы, бабы – ух, какие зловредные! Вот возьми, к примеру, меня…

П а в е л: Путаете вы меня, тетя Катя. Ничего я про Таисию Александровну никому не говорил, ни хорошего, ни плохого. И вообще она мне до вчерашнего дня на фиг была не нужна. Как и вы, тетя Катя. Вы обе мне не нужны… были. А вот я вам зачем-то стал вдруг нужен. Со вчерашнего вечера. Недаром вы ради меня вылезли из кресла, на ноги встали. А, теть Кать? Раньше вам общаться со мной было недосуг. Вы все с Машей лясы точили.

Т е т я К а т я: Не даром, внучок племяннистый, недаром. Только не ради тебя, дурака, а ради Гржмска нашего родного надо мне поговорить с тобой, открыто поговорить. Вы, молодые, намеков не понимаете, режете в глаза правду-матку. А того не разумеете, что правд на свете много – и каждая правда права по-своему. Сталин был по-своему прав, Солженицын по-своему. Даже Горбачев был по-своему прав, хоть и сукин сын он, по-моему. Еще китаец Конфуций говорил…

П а в е л (опять обрывает ее): А ведь я, тетя Катя, понял! Теперь-то действительно понял.

Т е т я К а т я: Что ты понял, Павлуша? Ты что, Конфуция читал?.. Или Мао?.. С философией Дао знаком?

Л е в ч е н к о: Никакая вы – не бабушка «божий одуванчик», тетя Катя . Вы – самая настоящая (делает паузу; сообщает): хозяйка нашего города! Главный идеолог Гржмска! Правая рука Таисии Александровны. Вот вы кто! Конфуция читаете, Мао дзе-Дуна. Вы, быть может, главнее в нашем городе даже Таисии Александровны. И этого… как его?.. генерала нашего московского Матвеева. Это вы втроем правите Гржмском. Только Таисия Александровна явно, а вы – тайно. И это вы втроем приговорили меня к смерти.

Т е т я К а т я (медленно и с важным видом опускается за окном в кресло, закутывает голову платком, теперь виды ее лишь лицо и плечи: важно): Сам придумал или кто подсказал эту хрень? Тоже мне, цаца выискался. Приговорили его. Тройкой. Особым совещанием. Вот так вот: сели, посовещались – и приговорили. Как Эрнеста Тельмана. Как Че Гевару. Как Чикатило. Дурак ты, парень. Настоящий приговор ещё заслужить надо. А ты чем заслужил? Что из окон сигал три раза? Как Дон Жуан Гржмский. Так за прыжки из чужих окон рогатые мужья только бьют охальников. По заднице. А ты из собственного окна вываливался. Тебя и бить-то не за что. Хлипок ты для приговоров, Павел, не дозрел еще.

П а в е л: Да уж, где мне, молодому да плохо бритому, со свиным рылом да в суконный ряд пролезть. Только вот осенило меня. Осенило все-таки. Вдруг и сразу, так сказать. Такое с людьми случается… (садится на стул в песочнице): бывает иногда… Как там у Пушкина? «Гений – парадоксов друг!» С гениями всегда так: молчим мы, молчим, а потом, как ляпнем – так сразу в точку. Вот вы, тетя Катя – не гений, вы – просто хитрая. Как сорока. Все болтаете, болтаете о старом, без умолку болтаете, наматываете слова друг на друга, как нитки на клубок, забалтываете слушателя. А мы рты распахиваем, сквозь них души вам навстречу выворачиваем. Слушают вас гржмцы, за вами ваш бред повторяют, а сами при этом не думают. Зачем думать, если все сказано уже другим? (встает со стульчика, плюхается на бордюр, усаживается на нем поудобнее, продолжает): Как народ русский слушал Брежнева, Андропова, Горбачева, так сейчас повторяет за вами всю вашу белиберду и ахинею. Вам бы, тетя Катя, еще до войны надо было в Генеральные секретари ЦК КПСС пробиваться. Чтобы думали вы не только о Гржмске, но и о всем народе советском. Как Сталин. Тогда бы и страна была цела… Только вряд ли. Не получилось бы у вас страной командовать. Брежнев хоть хоккей смотреть любил, то есть имел страстишки. А это значит, что людей он понимал. Вы же даже сериалов мексиканских не смотрите, не плачете, не смеетесь. Нихрена вы не понимаете простого русского человека. Бережете задницу свою, как золотое дерьмо берег царь Мидас (поднимает с асфальта пустую бутылку из-под минералки, осматривает ее, отбрасывает в кусты): Все ради долгих лет жизни… А на хрена такая жизнь? Бутылка тоже вечна. Не выкинешь ее, не переработаешь – будет гнить вечно. Дольше мумии фараона.

Т е т я К а т я: Что ты в вечности понимаешь, дурачок? Проживи с мое – поймешь. И про власть поймешь, почему настоящая власть – тайная.

П а в е л: Да какая это жизнь – ваше существование? Просидела сто лет у окна. Люди строили заводы, воевали, вновь строили страну. А вы сидели тут – и пялились на них. Да и какая вы власть?.. Сидите в своей конуре, следите, как ваши земляки притворяются, будто живут. А они только жрут и гадят.

Т е т я К а т я: Живут же. И хорошо живут. На зависть всем россиянам.

П а в е л (встает, идет по двору): Не живут, а горбатятся для того, чтобы жили вы сто семь лет. На самом деле, они, кроме работы на предприятии «Жизнь», только и делают, что жрут и, простите меня, опорожняются в ваши шикарные желтые туалеты. Вы, кстати, сегодня сама в сортир наш дворовой ходили? А то ведь конец квартала, надо свои долги отдавать Родине полностью. (достает из кармана полиэтиленовый пакет, складывает в него ржавые консервные банки): Развели тут всякую гадость! А вы смотрите – и молчите. Пялитесь в окошко. Как сова из мультика про Винни-Пуха. А цыгане, уезжая, бутылки и закуску прямо под нашим домом разбросали. Надо банки в китайский пункт приема металла отнести (ищет еще, находит банку, складывает в пакет): Или ваше призвание, тетя Катя, – только за некрашеным сортиром следить? Ждать, пока покрасят? Порядок во дворе Пушкин должен контролировать? Александр Васильевич.

Т е т я К а т я (раздраженно): Какой еще Васильевич? Сергеевич он. Учитель ты хренов.

П а в е л: Да я не про поэта, госпожа настоящий глава города тетя Катя Матвеева. Хреновый вы глава, если не знаете, кто у нас в области канализацией заведует. Я – про областного коммунального начальника. Пушкин его фамилия. Александр Васильевич. Генерал по областной канализации. Деньги с нас собирает, а ничего не делает, не ремонтирует стоки, не чистит трубы. Вон – даже детскую площадку в нашем дворе не восстановит никак. Все начальники воруют в России, воруют, воруют, никак не наворуются, ничего не делают… А вы вот, что воруете? Как начальница Гржмска…

Т е т я К а т я (согласно): Туалет не покрасили. Это да. А надо покрасить. В желтый цвет. Совсем господин Пушкин от рук отбился. Пузо отъел, а мышей не ловит. Я уж Таиске говорила, снимать его с должности надо, а она «Пушкина не трожь. Он – приемный сын самого губернатора». Врет, поди. Пушкин у нас лет тридцать над сортирами начальствует, а губернаторы меняются, как перчатки. Но я не проверяла. У меня и в Гржмске полно своих дел… А воровать я не ворую, милок. Незачем мне воровать. У меня всё есть. А чего нет – того и не надо. Мир велик, всего не захапаешь.

П а в е л: Это хорошо, что хоть вы не воруете. Только какие у вас могут быть особые дела, тетя Катя? У такого большого начальника, как вы, дел не может быть никаких. В туалет сходить? Прокатиться на коляске. Больше на вашем месте делать нечего. Вам и еду моя Машка готовит, и убирает у вас, и стирает вам. Бесплатно, заметьте.

Т е т я К а т я: Видеть всё, обо всем знать, разуметь, Паша, - это тоже работа. Замечать, на ус мотать. Понимать. Думать. Решения принимать (оглядывается): Ты погоди. Я сейчас (исчезает в комнате). Сейчас выйду. Поговорим.

П а в е л (один): Ну, выйдет – и что? Что она мне во дворе может сказать такого, что из окна не скажешь? Совсем сдурела на старости лет (чешет затылок): Глава города тетя Катя. Я пошутил – а она…Смотри – поверила. Альт геймер. Маразм у старой.

К р и к М а ш и: Постойте, тетя Катя. Здравствуйте. Я сейчас спущусь… Вернусь. А то мне в туалет надо!.. Срочно… Пропустите.

Г о л о с т е т и К а т и: В соседний двор беги. Наш туалет уж полон.

П а в е л: Охренеть! Когда только успеваем

Из подъезда выскакивает взлохмаченная М а ш а, бежит к выходу из двора.

М а ш а (кричит на ходу): Прости, Паша!.. Я сейчас!.. Мне очень нужно!.. (исчезает).

П а в е л (продолжает): К концу каждого квартала септик наш переполняется. А новый не строят. В других домах септики пустыми стоят, а наш к концу квартала – через край. Цыгане выехали – а он все равно переполняется. Загадка природы. Вот стану депутатом городской Думы – выбью деньги для новой ямы, для бетонирования ее и для чугунного люка. И все загадки сами по себе исчезнут.

Из подъезда появляется т е т я К а т я. Она толкает впереди себя инвалидную коляску, сама идет ногами с лицом довольным, почти счастливым. На сиденье коляски лежит женская сумочка старинного образца.

Т е т я К а т я: С кем ты там говоришь, Паша? Или глюки начались? Сейчас модно глючить. Раньше только с Богом наедине разговаривали, а теперь и с пришельцами, и с тарелками их, и с иными мирами…

П а в е л (не слушая ее): С собой, тетя Катя, говорю. С кем еще в этом городе побеседуешь по душам? Живем, каждый сам по себе. Вот и болтаю: с собой и с вами.

Т е т я К а т я: Это хорошо, что со мной, а не с Машей. Она не поймет, не доросла еще, чтобы беседовать с ней о важном.

П а в е л (ехидно): О тайне Гржмска.

Т е т я К а т я: И что говоришь ты о тайне именно со мной– это тоже хорошо. А то еще кому ляпнешь – и тайну нашу поминай, как звали. А она – основа благосостояния жителей нашего города. Исчезнет тайна – Гржмску капут. Как Гитлеру. Я вот самого Гитлера не видела, и захватчиков его фашистских тоже не довелось встретить. Не было в Гржмске пленных: ни немцев, ни японцев, ни румын с венграми да болгарами. К нам в войну даже наших немцев, с Поволжья, в трудармию не селили…

П а в е л (разочарованно): Ну, опять вы завелась наша тетя Катя. Теперь уже к Гржмску и Гитлера приплела, и болгар. Что вам, Ельцина и Горбачева мало? Тоже ведь душегубы. Или другого дерьма вокруг нет? Все об одном и том же долдоните: Гитлер, японцы, болгары.. Не надоело? Все о дерьме и о дерьме.

Т е т я К а т я (печально): Все о нем, дорогой мой внучатый племянничек, о дерьме нами родимом. Ведь ничего путного, достойного экспорт страна наша с тобой уже давно не производит, года с так девяностого. Ничего ни в каких зарубежных странах товаров с нашим «Знаком качества» не видно на прилавках. Живем на всем купленном в чужих странах, своего ничего не имеем, даже качественной туалетной бумаги своей в магазинах у нас нет. Даже книг честных о нашей жизни писатели не пишут, фильмов настоящих не снимают. Только ложь и фуфло всякое тиражируют. Газ и нефть, зерно всему миру продаем – а товары, готовую продукцию у всего мира покупаем. Россия – страна африканских слонов.

П а в е л: Ну, завела коммунистическую волынку. Будто никто без вас всего этого не знает. Все знают – и ничего, живут. Весь мир на Россию работает. Что ж в этом плохого? Боремся с их мировой безработицей, так сказать. Путем рабочей солидарности.

Т е т я К а т я: Все, конечно, всё знают… (устраивается поудобней в кресле, наслаждаясь при этом интригой): Только не знают тайны Гржмска. А без этой тайны все ваши знания, молодой человек, - плюнуть и растереть… Что вылупился? Думаешь, раз учитель ты, раз краевед, то все о Гржмске знаешь до конца и доподлинно? Хрен тебе, внучок! Ничего-то ты не знаешь. И никто в городе, кроме меня и Таиски-мэра нашего, ничего, что следует знать, не знает. Каждый знает от сих до сих, не больше. Потому как настоящую тайну даже двоим нельзя доверять. Ее кто-то один знать должен… М-да… О чем это я? А – да! Двоим доверять… Так вот… Тебе я скажу. Потому как ты приговорен, ты – труп. Уже труп. Потому как трупы долго не живут, не болтают. В седьмой раз тебя точно убьют. Просто так убьют. Ни за что. А я тебе тайну раскрою – и будет за что. Потому что настоящие тайны бессмертны, а носители их умирают… когда-нибудь. А ты умрешь скоро… в седьмой раз. Уже за дело. Как носитель секретной информации… Эй! Павлик! Слышишь меня? Что ты глаза закатываешь? Слышишь меня?

П а в е л: Слышу, тетя Катя, слышу. Что-то не пойму: пугаете вы меня, что ли? Так я пуганный. Шесть раз умирал.

Т е т я К а т я: Ну, те разы все были как бы понарошку. Тренировки. Как в компьютерной игре. Не заслуживал ты еще настоящей смерти. В те разы тебя только Таисия казнила, баба жестокая, но не очень умная. А теперь тебя казним: я… и английская королева. Видишь разницу? Вечность тебя судит, Павлуша. Вникни, слово-то какое! Вечность! (П а в е л молчит) Что вылупился? Не знал?.. Как тебе объяснить?.. Королевы право такое имеют: людей убивать. По одному и целыми народами. Войну Вторую мировую кто начал? Думаешь, Гитлер со Сталиным? Вовсе нет. Английский король. Стравил Георг Германию с Польшей, да тут же Польшу и предал. Через пять дней и Сталин в войну ввязался, оттяпал земли кусок, бывшей российской, кстати, земли. Ты думаешь, это министры английские Сталину помогли отодвинуть от себя границу с Гитлером? Не-ет. Без короля английского Георга даже премьер-министр Черчилль не предал бы не то, что Польшу, но за год до этого и Чехословакию. Я помню все это, читала в газетах. Репортажи с места событий. Королева и король – хозяевами Англии и половины планеты тогда были. Георгу английскому надо было бы на скамье подсудимых в Нюрнберге сидеть, шею под веревку подставить. А дочь его – гляди – живет, с 1952 года страной его, всякими общемировыми советами и комитетами, масонскими клубами правит. Всех подельников отца своего Георга пережила, сука старая, Советский Союз уничтожила, на новую Россию своих премьер-министров науськивает, как бешенная бабка комнатных собачек на соседей. И дальше так жить будет. Потому как Хозяйка!

П а в е л: О чем это вы, тетя Катя? При чем тут я – и английская королева? Не пойму я что-то. Где Гржмск – а где Лондон?

Т е т я К а т я (со вздохом): Вот и казни такого. Помрет – и не узнает, за что пристрелили его… как бешенную собаку… Ладно, слушай и, как говорится, мотай на ус… (разваливается вальяжно в кресле-коляске, начинает речь с легкой снисходительностью в голосе): Известно ли тебе, господин учитель великой русской словесности, наш городской источник знаний, что Гржмск процветает только потому, что королева английская Лизавета Мария Александра платит нашему российскому правительству ежегодно по шестьдесят миллиардов фунтов стерлингов с личного тайного счета Ее Величества на собственные нужды? Деньги небольшие, но ставшей нищей России и такие – крупное подспорье.

П а в е л: Ну, и пусть платит. Мне-то что, учителю русской литературы? Все равно всякие там мэры, депутаты и министры все полученные с Запада доллары и фунты по карманам распихивают. Хоть шестьдесят миллиардов им дай, хоть сто, хоть двести – все равно вся валюта мимо меня протечет. Никто нам крышу школьную не залатает, зарплату врачам и учителям не поднимет, сортир на нашем дворе не покрасит. Так и будем жить в дерьме.

Т е т я К а т я: Конечно, не покрасят москвичи наш туалет. Распихают денежки по карманам министры-капиталисты московские, да они их уже распихивают. И что из этого? Да, грабят российские власти российский народ. Да иначе и нельзя. Честно жить в России ни у кого не получается. Даже в советское время все воровали, буквально все: от министров – до уборщицы. Я видела это, знаю, что говорю. Россия – страна коррупционеров. В России чиновникам нельзя не воровать. В остальных странах, кстати, тоже воруют, и не мало. Но мы-то говорим о Гржмске, а значит, и о России. Гржмск шестьдесят миллиардов фунтов стерлингов зарабатывает – но деньги наши забирает Кремль. Как всегда. И при царе, и при Советском Союзе так было. Но… обрати внимание!.. С нами царь и Кремль всегда делились, и сейчас делятся. И будут делиться, если наш генерал московский правильно бумажки оформит. Забирает Москва не все шестьдесят миллиардов, а кое-что передает и нам. Таисия знает точно, сколько. Она считать любит. Часть денег оставляет себе, остальное – на нужды города. Все честно, по справедливости, у нас всегда так было, считай, с 1881 года. Только тогда Англией еще королева Виктория правила – прабабка нынешней Лизаветы. Виктория двадцать тысяч фунтов стерлингов в казну царя Николая Второго платила, а нынешняя платит нам уже шестьдесят миллиардов. Так ведь инфляция. Ничего с ней не поделаешь, раз при капитализме живем. Товары и услуги постоянно дорожают, покупательная способность всех валют неумолимо снижается. Все по Карлу Марксу. Мы на политзанятиях в двадцатые еще годы проходили это…

П а в е л (встает с бордюра, переминается с ноги на ногу): Короче, тетя Катя. Простите, в туалет хочу. У нас с Машей график такой: сначала в туалет бежит она, потом я.

Т е т я К а т я: Вот видишь: дошли до главного. Ты вот знаешь, что наш комбинат «Жизнь» продает заграницу наше дерьмо? Вот из этих самых туалетов? Не дерьмовую российскую продукцию, в смысле, которую никто, нигде не покупает, а натуральное гржмское дерьмо. Наше с тобой дерьмо. И дерьмо наших гржмцев. Чистейшее. Без добавок, без присадок. И отправляем мы все наше дерьмо один раз в год в шестидесяти цистернах весом в 58 с половиной тонн каждая в столицу Великобритании Лондон. А королевское управление лондонской городской канализационной системы получает наше дерьмо, сушит его, ферментирует, вносит в дерьмо всякого рода неорганические добавки – и результат возвращает нам, в Россию. На продажу населению… Знаешь, для чего?

П а в е л (нервно): Для компоста, наверное. Для удобрений то есть. Это каждый школьник знает… (жалобно) Отпустите вы меня, тетя Катя. Я в туалет хочу. Вернусь – доскажите.

Т е т я К а т я: Вот и нет, мой дорогой. Удобрение из нашего дерьма делают только для того… (делает паузу) чтобы скрыть доставку в Лондон спрятанного в тысячах тонн собранного нами свежего дерьма одного малю-юсенького такого контейнера с одним граммом того самого совершенно секретного и таинственного для тебя вещества, которое производит гржмское предприятие «Жизнь» в течение года.

П а в е л (умоляющим голосом): Да черт с ним, с этим веществом! Я сейчас обкакаюсь!

Т е т я К а т я (торжественно): Итак, мы пришли к заключительной, решающей части тайны города Гржмска…

П а в е л, схватив пакетик с банками, с воплем боли несется к туалету, врывается в него и захлопывает за собой дверь.

Т е т я К а т я (по-лекторски): Чтобы получить одну целую, сто двадцать шесть сотых грамма окончательного продукта жизнедеятельности организмов жителей нашего города, жителям Гржмска надо не покидать Гржмска, посещать наши туалеты и добывать из нашего дерьма искомое вещество на предприятии «Жизнь», необходимо прожить нам ровно один год. И быть постоянно сытыми. Знаешь, как он называется? Этот самый продукт? Ну, тот самый, который из дерьма мы производим.

П а в е л (кричит из туалета): Кто ж не знает, тетя Катя. Говно. Говно мы производим.

Т е т я К а т я (сует руку в сумочку): Ошибаешься, внучек. Называется наш окончательный продукт значительней и ярче. Как всякая мечта человечества. Называется он: эликсир жизни! Вечной жизни! Настоящий эликсир. Биологический, не химический. Эликсир, сделавший меня в сто семь лет похожей на сорокалетнюю. Эликсир, продливший жизнь королевы Великобритании почти до ста лет (достает из сумочки пистолет). Это мы ей, Лизавете ГеоргОвне, продаем один грамм продукции нашего завода за шестьдесят миллиардов фунтов стерлингов ежегодно. При Ленине продавали за пять, но при Сталине цену подняли до двадцати. При Брежневе до сорока пяти. При Путине подняли до шестидесяти. Ничего – платит. Поплакалась, поплакалась старуха – да и раскошелилась. А куда ей деваться? Жить-то хочет. Долго жить, вечно (целится в дверь туалета): Теперь ты знаешь настоящую тайну Гржмска, а не ту, что знают наши горожане. Не станешь ты депутатом Госдумы, Пашенька. Потому что я тебя убью (взводит курок). Приготовься умереть, Павлик. Да, да, как Павлик Морозов, от руки деда и бабушки. Так надо. Гржмску, России, королеве, мне, всему, как говорили раньше, прогрессивному человечеству.

П а в е л (из туалета): Погодите, тетя Катя. Так, получается, я был прав: главная в нашем городе – все-таки не Таисия Александровна, а вы?

Т е т я К а т я: Я, Павлик, я. Таисия ничего не знает по эликсир жизни. Я просто даю ей лизнуть свою долю – и она молодеет. На год. Сестра все-таки… А королева живет долго, но стареет. Смотреть противно. А все потому, что грамм свой сжирает сразу, одним махом. Жадная тварь. Но платит. Жадные всегда платят хорошо. Парадокс такой психологический. Кажется им, что если дорого заплатил, то получил что-то особенное. А сами дерьмо не лижут, а глотают… Эй! Ты там не дергайся в сортире, не прячься от пули. А то раню ненароком, а то и промахнусь. Самой добивать придется. Мне лишние движения, тебе лишние мучения. Зачем это нам? Да и люб ты мне, Павлик. Красивый, ухоженный. Хотела любовником своим сделать, для того и Машеньку тебе подсунула. Чтоб свела она нас. Как голубков. Да видно не судьба нам с тобой вместе быть. Стой смирно, Павел. Прожил в дерьме, так хоть умри с честью.

П а в е л: Значит, вы сто двадцать шесть тысячных грамма эликсира у королевы воруете? Елизавета-то знает?

Т е т я К а т я: Знает. Как не знать? Не ворую я, а согласно договору королевы Виктории с отцом моим от 21 апреля по старому стилю 1881 года оставляю при себе сверх одного грамма излишки эликсира, и принимаю их. Через рот, перорально. Все по закону. по справедливости: королеве - один грамм, а мне – двести шестьдесят одна тысячная. Так она - королева, а я – старуха инвалидная. И не сто двадцать шесть сотых я принимаю, а на одну десятитысячную грамма больше беру – ее Таиска лижет. Нормы нам с ней утвердил наш биологический и юридический отец – Артемий Дормидонтович Матвеев-Слободской, великий алхимик, изобретатель эликсира вечной жизни (с гордостью) Трех царей пережил старик, две революции, Мировую войну, Гражданскую, коллективизацию, первую пятилетку… С королевой Викторией, с Лениным, Сталиным лично был знаком… А 67 лет назад, за мгновение до смерти завещал свою тайну и свою долю эликсира мне – и я тут же убила его. Топором, по голове. С тех пор мне постоянно сорок лет, Таиске тридцать, королеве много, а город Гржмск принадлежит мне.

П а в е л (из туалета): Фантастика какая-то! Словно из книги.

Т е т я К а т я: Даже если и фантастика, ты все равно умрешь, Павлик. По-настоящему. Стань прямо и не шевелись. Считаю: раз…

П а в е л (весело кричит из туалета): Бах!

Рука ее дрогнула, раздается выстрел, второй, третий… седьмой. Туалет при каждом выстреле металлически звенит и гудит.

Т е т я К а т я: (устало): Всё! Кончились патроны… Как у Чапая… Вечная тебе память Павлик… Или, чтобы помнили тебя гржмцы хотя бы… завтра (отходит с пистолетом в руке от коляски, идет к туалету, прислоняется боком к его стенке; пистолет вываливается из ее руки): Больно жидкие мужики пошли, совсем не умеют умирать красиво, по-книжному. Пашка вообще в сортир залез. Я и отцу своему говорила: «Не шевелись, дурак! Все равно убью. Помри красиво». А он завизжал от страха, под стол полез. Пришлось три раза бить. Топором-то. Тяжело. Но надо было. Чтоб до конца добить. А не стал бы брыкаться – я бы его за раз ухайдакала. И ему легче – и мне проще. Он ведь молодым казался: с виду ему еще шестидесяти не было. Хотя на деле около ста. Но умный был папаня. Мастер-умелые руки. Как Левша. Как Кулибин. Сейчас таких мастеров нет нигде – ни в Гржмске, ни в Москве, ни в Париже, ни в Берлине. Вырождается человечество. Сам посуди, Павлуша, что за народ русский пошел: дурак на дураке сидит – и дураком погоняет. Все такие, как ты, умники новорусские. Дипломы нахапали, а знаний никаких. И ты, Паша, такой же… Был дураком – и сдох дураком. Мальчиш Кибальчиш… Павка Корчагин… Я его видела, Николая Островского… Доходяга совсем… еврей.

Во двор входят: У ч а с т к о в ы й (он уже к а п и т а н с медалью на груди), М а т в е е в в парадной форме общевойскового генерал-майора, вся в золотом шитье, с аксельбантами, орденами, медалями, значками, М э р в черном, расстегнутом до пола кожаном плаще поверх белого нательного белья и с генерал-полковничьими погонами на плечах. На груди ее –огромный позолоченный орден в виде двухглавого орла. Все они явно под хмельком.

М э р (весело): Смирно! Что такая грустная? (зовет) Катька! Ты что, не рада? Победа ведь! Тайна Гржмска сохранена, мальчиш-Кибальчиш казнен. Буревестник не веет гордо. Вон – и инспектор из Москвы нами доволен. Награды раздал (показывает на орден на груди). Чего у тебя такая морда кислая? Смотри: как день-то хорош! Гуляй! – и радуйся жизни.

Т е т я Ка т я (отходит от сортира, садится в коляску): Внука жду, племяничного. Убить бы давно надо было. Да все как-то не получалось. Шесть раз выкручивался, стервец, а сейчас в сортире заперся. Я уж стреляла, стреляла – да пули не пробивают… (стучит в дверь): Эй, ты! Пашка! Выходи, сорванец! Считай, приговор приведен в исполнение (и тут же к М а т в е е в у): А ты чего приезжал? Неужто с проверкой?

М а т в е е в: Да нет, конечно. Я по поводу сокращения финансирования. Не тянет государственный бюджет Российской Федерации финансирования города Гржмска. Дотационным президент велел сделать ваш город. Чтобы жили вы, как все в России, в дерьме, а не за счет дерьма. Вот я и приехал посмотреть: на чем можно сократить субсидирование Гржмска? Потому и инкогнито. А тут вон вдруг как.

М э р (стучит ладонью по туалету): Эй! Павлик! Ты там? Совсем, что ли, охренел? Что ты там застрял? В канализацию просочился? Не бойся нас! Родственники все-таки. Гуляй! К нам генерал приехал! Настоящий! Как Жуков! (пьет коньяк из горлышка бутылки, поднимает ее над головой). Слава России! Ура-а-а!

У ч а с т к о в ы й (подхватывает): Ура-а-а!

Т е т я К а т я (М а т в е е в у): Мы стране шестьдесят миллиардов фунтов стерлингов в год зарабатываем, все вам, поганцам московским, отдаем, себе гроши оставляем, не более пяти миллионов долларов. А вы и это хотите забрать?

У ч а с т к о в ы й (сурово): Забирать нельзя! Это - наши миллионы (М э р целует его в щеку, обнимает за - плечи) Спасибо, Таисия.

М а т в е е в (смущенно тете Кате): Ну мы это… Ситуация такая на Руси. И в Москве, разумеется. Казна российская пуста… С Украиной воюем. Санкции. Нефть и газ наши никто в Европе не покупает, Китай покупает, но вместо денег товары нам свои отдает. А мы их реализуем за рубли. «Северный поток» никак в строй не войдет… Военные расходы в Сирии растут… Должники налогов не платят… Пандемия еще эта коронавирусная… Сами знаете… Вот и урезаем расходы, где можем… А насчет сортира… так вы не беспокойтесь. Это мы мигом (кивает М э р у, та достает из кармана милицейский свисток и свистит в него). Все будет о кей! Воины мои! Молодцы! Чудо-богатыри!

Появляются два В е р з и л ы в белых халатах санитаров и при военных фуражках.

М а т в е е в: А ну-ка, ребята, выбейте-ка нам вот эту дверцу (показывает на дверь сортира).

С а н и т а р ы хватают У ч а с т к о в о г о, разгоняются, бьют его головой в дверь уборной. Внутри сортира раздается грохот. – и на пороге возникает в клубах дыма П а в е л с заломленными назад руками и с двумя С а н и т а р а м и за спиной. У ч а с т к о в ы й валяется на сцене.

При звуке взрыва появляется с другого двора М а ш а.

П а в е л (он не сопротивляется; восторженно): Вот долбануло, так долбануло! А всего лишь три старых консервных банки было.

Т е т я К а т я (хватается за сердце): Какие банки?

М э р делает лицо свое плутовским, криво улыбается, оглядывается, сбрасывает со своих плеч плащ с погонами и, оставшись в белом неглиже, крадется с намерением спрятаться за туалет.

П а в е л: Да те самые. Вы же видели. С пола поднял. Во дворе. Замусорили город. Как цыгане уехали, так и убирать стало некому.

Т е т я К а т я (в ужасе): Что?! Железо? Ты?.. В дерьмо?

П а в е л: Ага. Прямо в дерьмо упали. Я их в пакете держал, а пакет в руке. Потом встал, начал штаны застегивать – они и посыпались… Вот (показывает пустой пакет): пакет порвался. А что?

Т е т я К а т я (хватается за голову и раскачивается): Что ты наделал! Что ты наделал! Всё! Пришел конец Гржмску! России! Планете! Королеве английской! Мне! Всем конец! Я же говорила! Говорила! Всем говорила! Нельзя бросать ржавое железо в дерьмо! Нарушается естественный ход химических процессов по всей канализационной системе Гржмска. Необратимо. Железо – нейтрализующий катализатор происходящих в дерьме процессов. Все, что хочешь, бросай в дерьмо. Хоть золото, хоть платину, хоть даже уран. Но только не ржавое железо! (простирает руки к небу) Господи, что с нами будет?! Что будет с королевой?! Что будет с Англией?!

П а в е л (спокойно): Да хрен с ней, с Англией. Что будет с вами, тетя Катя?

Т е т я К а т я (обреченно): А что со мной? Помру я без элексира жизни, Павлик. В течение года помру. И Таисия со мной помрет. (показывает на застывшую в молельной позе при этих словах М э р а) Ей ведь тоже немало… девяносто один. Обветшаем обе – и сдохнем. Да и Россию, пока она в дерьме, кто сможет спасти без нашего дерьма? Обветшает страна, живет в дерьме без дела – и сдохнет в дерьме.

П а в е л (под взглядами остальных участников спектакля идет к М а ш е, обнимает ее за плечи, выводит к авансцене; торжественно обращается к зрителям): Спасти Россию можно. Если всем нам дружно и хорошо начать работать. Всем. Не на толстосумов и не на буржуинов, конечно, а на страну и на народ. Всем вместе работать, честно. Как жили и работали наши деды и прадеды. Работать, рожать, а не производить только дерьмо. И тогда будем мы все вместе счастливы. Станем жить, как при Коммунизме!

М а т в е е в (бесстрастно): Дурак.

М а т в е е в вынимает из кобуры пистолет – и стреляет в спину П а в л у. Тот падает.

М а ш а опускается на колени, склоняется над ним.

Т е т я К а т я пускается в веселый пляс.

М э р, стоя на колени рядом с сортиром, и молится в его сторону.

В е р з и л ы поднимают У ч а с т к о в о го, ставят его на ноги, все трое вытягиваются в струнку в шеренгу за М а т в е е в ы м и отдают честь, глядя вверх.

М а т в е е в (его голос звучит из репродуктора): Внимание! Вызываю огонь на себя! Первая эскадрилья бомбардировщиков!.. Вторая эскадрилья бомбардировщиков! Отбомбиться на город Гржмск! Полностью уничтожить! Как Гернику! Бомбометание коверное! Как во Вьетнаме!.. И ракета «Циркон», с Бабьего Яра. Настоящая. Боевая. Как в «Апокалипсисе наших дней». Обратный отсчет пошел!.. Двенадцать… Одиннадцать… Боже! Храни королеву!

Звучит гимн Британии.

Оба туалета медленно опускаются под сцену.

Бесстрастный голос считает: «Десять…девять… восемь… семь...»

С е к р е т а р ш а (вбегает со стороны улицы, кричит): «Мама, там народ с ума сошел. Кричат: «Пипец Гржмску! Амбасадор! Армагеддон!» Мама! Мне страшно! – и тут же, - Можно мне хоть теперь называть вас прапрапрабабушкой?»

«… шесть… пять… четыре... три …два… один…»

Нарастающий звук летящих бомбардировщиков и ракеты приглушают гимн.

Темнота. Раздается первый взрыв.

Свет. Город в руинах, вертолет обгорел, перевернут носом вниз. Все персонажи лежат мертвыми. Туалеты открываются. Из них выходят М э р и т е т я К а т я.

М э р: А я говорила тебе, Катька, вертолет надо было в лесу ставить. А ты все: на крышу, на крышу, так красивее. Дура ты, Катька.

Т е т я К а т я: Сама дура.

КОНЕЦ

ПРИЛОЖЕНИЕ: Из письма-саморецензии на эту пьесу бывшему работнику аппаратов президентов России Ельцина Б. Н. , Путина В. В. И Медведева, бывшему инженеру-мелиоратору и сотруднику газеты «Социалистическая индустрия» Калинину Виталию Ярополковичу

Copyright (c) "Русский переплет"