Человек в пути
10 апреля 2011 года

ВОЗВРАЩЕНИЕ

"В известную эпоху мы готовы с озлоблением уничтожить следы всякого прошедшего, увлечённые чем-нибудь первым встречным, что нам понравилось, и потом чуть что не плакать о том, чем мы, потомки, как-то мало дорожили"

Аполлон Григорьев

"Со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами. Зачем? Ну и что потом?"

Лев Толстой

"То, что упускается в юности, упускается навсегда, и последующая долгая жизнь оставляет достаточно времени для сожалений"

Юрий Трифонов

"Хватит ли вам второй половины жизни на то, чтобы рассказать о первой её половине?"

Юлий Андреев

Куда же он делся, этот англичанин? Регистрация на рейс давно идёт. Надо было додуматься ехать в Шереметьево на такси. Как я узнаю его в этой разношёрстной толпе? О себе Алан Хант сообщил в офис очень ценную информацию: я старый и очень большой, на плече у меня синяя сумка с надписью "Noble Denton". Я и сам не молод, не мал размерами, так что надо ещё разобраться, с кем сравнивать. И надпись на сумке может быть выполнена достаточно мелкими буквами, мне надлежит пристально досматривать каждого потенциального кандидата? Но за это время самолёт точно улетит в Астрахань.

Было время, когда авиакруизы воспринимались мной с энтузиазмом и душевным подъёмом. Разве плохо мотнуться в хорошей компании маршрутом Гомель-Ленинград-Архангельск-Усинск? Ох, уж этот ночной гомельский аэропорт, взлёт спецрейса в три часа ночи! Разве может нормальный человек остаться трезвым в аэропорту до трёх часов ночи? А человек, работающий в геологоразведочной экспедиции глубокого бурения - тем более. Гомельским милиционерам трудно было позавидовать: снять с рейса всех пассажиров невозможно, хотя и следовало бы. Но в милиции, как известно, работают находчивые, сообразительные люди. Было принято решение сажать в самолёт лишь тех, кто сможет беспрепятственно, не натыкаясь лбом на препятствие, пройти сквозь рамку металлоискателя.

У меня был в то время интересный знакомый. Его звали Владимир Иванович. Он работал стропальщиком на трубной базе экспедиции. Несмотря на пятьдесят семь, просил называть себя Володей. Вот с этим Володей мы бродили ночью по гулкому гомельскому аэропорту и увлечённо беседовали. Володя когда-то закончил аспирантуру, но диссертации так и не написал. Он был сумасшедшим, вскоре это выяснилось определённо. Отчего я привлекаю внимание такого рода людей? Чем я им родственен?

Володя был одержим идеей выразить человеческие чувства математическими формулами. Он показывал мне столбцы уравнений в блокноте, с многочисленными собственными и несобственными интегралами, время от времени, по-свойски, замечая: "Ну, это элементарно, это вы понимаете".

Я не понимал ничего. Когда-то давно я неплохо знал высшую математику, но всё позабыл, идея обоснования чувств формулами, казалась мне несостоятельной, фантастичной и нелепой. Тем не менее, доверительность Володиной интонации приятно щекотала самолюбие.

Володя был зациклен на милосердии. Все религии мира он рассматривал с точки зрения присутствия в них идеи милосердия. Тут я был солидарен с ним. Он говорил, что наше общество негармонично именно потому, что мы нетерпимы друг к другу, что процент доброты должен стремиться к бесконечности, в этом суть высокой нравственности. Отлично помню его вдохновенное, с впалыми щеками, с причёской бобриком, взволнованное лицо, когда он выводил авторучкой лежащую на боку восьмёрку под знаком интеграла.

Он искренне верил, что существует формула, применив которую, можно будет разъяснить людям, каким образом, благодаря искренней доброте друг к другу, они станут счастливыми. Он называл фамилии неведомых мне знаменитых учёных, которые интересовались его разработками, зачем-то показывал в записной книжке их телефоны.

Нас развели по разным рейсам, и мы перестали встречаться. Прошло некоторое время и мне рассказали, что Володя, крепко повздорив с напарником-стропальщиком, избил его так, что того отвезли в больницу с тяжёлым сотрясением мозга. Мне стало ясно, что с поиском формулы милосердия Володе справиться не удалось, и я до сих пор сожалею об этом.

Мистера Ханта всё не было и не было. Как ни всматривался я в лица людей, пристраивающихся в хвост очереди к стойке регистрации, никого, соответствующего заявленным характеристикам, не обнаруживалось. Подошла большая группа молодых людей в одинаковых зелёных спортивных костюмах, с большими сумками, с клюшками, плотно скрученными изолентой по несколько штук. Хоккеисты. Шумные, смеющиеся. Им явно не наскучило ещё мотаться по стране весь сезон. Тренером у них был крупный, пожилой человек как раз с синей сумкой. Но у меня не возникло по отношению к нему никаких подозрений.

Как всегда бывает в таких случаях, я пропустил появление моего напарника. То, что он, наконец, нашёлся, мне стало ясно, едва я услышал вопрос:

- Hello, Yuri! How are you?

- Fine, - автоматически ответил я, обернулся и увидел человека, в иностранной принадлежности которого сомневаться было невозможно.

У иностранцев есть одно несомненное преимущество перед русскими: они ничего не принимают чересчур близко к сердцу, умеют быть спокойными и благодушными, независимо от случившегося. Опоздал, так опоздал, ничего не поделаешь.

Мы летели в Астрахань для того, чтобы провести аудит морской буровой платформы для её страхования. В Астрахани нас ждали ещё двое из состава нашей группы: шотландец Стюарт и русская переводчица Ксения.

Платформа принадлежала компании ЛУКОЙЛ. Наверное, мне просто не везло, но все работники этой компании, встречавшиеся ранее, оказывались мне не по душе. Казались надменными, грубыми, тщеславными и при этом не обременёнными инженерным опытом и знаниями.

Когда-то мы нашли нефть на одном из месторождений Большеземельской тундры. Нефть имела тридцать два процента парафина. Для добычи и транспортировки представляла большую сложность. Однако, задачи были решены, - нашлись и печи подогрева, и специальный транспорт для того, чтобы вывозить нефть на сборный пункт.

Наша компания была частной, владелец решил продать месторождение ЛУКОЙЛу.

Два молодых, не старше тридцати лет, человека, прибыли к нам на месторождения для наведения контактов. Первое, что мы услышали, удивило нас и заставило усомниться в своих способностях:

- С тяжёлой нефтью вы работать, конечно, не умеете, но мы вам объясним, как это делается.

В тот день объяснение не состоялось, а потом, в суете передачи дел, уже не до того было. Ценный опыт коллег ускользнул от нас. В начале следующей зимы обе скважины, переданные нами новому владельцу, встали по причине запарафиненности лифта. Видимо практических знаний тем молодым людям, всё же не хватило. Скважины ЛУКОЙЛу пришлось бурить новые.

Мистер Хант оказался по-стариковски словоохотливым, добрым, человеком. Сам он из Лондона, ему шестьдесят, у него есть жена, которая на пенсии, но работает (если бросишь работу, жизнь закончена) и две взрослые дочери, которые живут в Уэльсе. Не замужем, но у обоих бой-френды. Как у нас теперь говорят: в гражданском браке. Интересное это, всё же, с этакими демократично скруглёнными углами, выражение, - "гражданский брак". Скажет женщина: "Я в гражданском браке", и разные там уточняющие вопросы неуместны. Но даже не в старину, ещё достаточно недавно, на моей памяти, такую женщину могли назвать очень обидным словом. Сейчас не назовут, потому что не снобы же мы.

Город Астрахань - административный центр Астраханской области. Основан в 1558 году после завоевания войсками Ивана IV Грозного Астраханского ханства в 1556 г.Именно здесь Европа встречается с Азией, здесь тесно переплелись культуры множества народов. Здесь мирно проживают представители самых разнообразных религиозных конфессий: христиане и мусульмане, буддисты и иудеи и мн. др. Здесь в полной мере ощущается единство российской нации. Астрахань знаменита своей удивительной историей, загадочной и манящей природой, своими замечательными людьми.

Город Астрахань не казался мне незнакомым, хотя я там никогда не был. В Астрахани жили Галя и Олег Иноземцевы. С ними я два года работал в Южной Корее, и они много чего рассказали об этом городе.

Если мою жизнь расцвечивать разными красками, то время, проведённое в Южной Корее, окажется окрашенным едва ли не в самый яркий цвет. Не потому что там было легко и беззаботно, а потому что там было интересно. Впрочем, любому человеку жизнь кажется интересной, если он видит, что в нём есть необходимость. Выйдя на пенсию, на этот пресловутый "заслуженный отдых", человек быстро стареет и умирает не столько от болезней, сколько от статичности и никомуненужности. Хорошо тем, кто умирает на ходу, занеся ногу для следующего шага, но не успев его сделать.

В Астрахань прилетели в первом часу ночи, в том, что нас будут встречать, я не сомневался, но нас никто не встретил. Пассажиры, прилетевшие вместе с нами, попали в объятия родственников, их быстро рассовали по машинам и увезли. Алан с тревогой посмотрел на меня:

- What.s happened, Yuri?

Да кто ж его знает, что случилось, Алан, куда подевались наши встречающие вместе с их объятиями. Да уж хоть бы и без объятий.

К молодому человеку в коричневой болоньевой куртке, которые носят водители "Жигулей" первой модели - "копеек" и слесари-сантехники, я обратился сразу же по прилёту. Можно было безошибочно сказать, что молодого человека зовут Васей (так, в дальнейшем, и оказалось), в руках он держал табличку с наименованием неизвестной мне компании. Он отрицательно, и даже с некоторой досадой, покачал головой на мой вопрос, - нет, не вас я встречаю, извините.

Аэровокзал давно опустел, но Вася всё слонялся по холлу со злополучной табличкой, всё спрашивал, с надеждой заглядывая в глаза редким встречным. На нас с Аланом он упорно не обращал внимания. Вот набрал на сотовом телефоне номер, принялся кому-то что-то объяснять тревожным, надтреснутым отчаяньем, голосом.

- Ты же нас ждёшь! - сказал я ему.

Он категорически отмахнулся, в нём чувствовалась уверенность, характер. Мы с Аланом вышли на улицу. Было тепло, совсем лето, хоть и сентябрь. Площадь перед аэровокзалом была пуста, ни такси, ни частника, - все разъехались по домам на отдых. Звёздная ночь раскинулась над Астраханью, никому не было до нас дела. От этой мысли становилось грустно и немного тревожно. Впрочем, ситуация не безвыходна: нужно звонить Гале и Олегу, Олег оседлает "Тойоту" и приедет а аэропорт. Поздновато будить людей, но ничего не поделаешь. Завтра разберёмся, кто виноват. И когда я окончательно решил звонить, подошёл Вася и радостно сообщил, что он всё выяснил, и готов немедленно доставить нас в лучшую гостиницу Астрахани. Алан всё понял без перевода, на его широком, мясистом лице появилась усталая улыбка.

Гостиница называлась, естественно, "Гранд-Отель". Так похожи друг на друга "Гранд-Отели" в Бишкеке, Ашхабаде, Симферополе и даже где-нибудь в Чебоксарах или Кургане (там гостиницы имеют другие названия, но это, всё равно, "Гранд-Отели"). Дурацкая лепнина на потолках, золочёные вензеля на стенах, мальчики, открывающие двери, приторные улыбки, омлет и овсянка на завтрак.

После мучительной удачи в аэропорту я позволил себе расслабиться, решив, что теперь всё пойдёт хорошо, предался беседе с Васей о достопримечательностях Астрахани, хотя ничего особо достопримечательного не было: Волга, как Волга, набережная, как набережная, дома, как дома, парки, как парки. Разве что Дворец Бракосочетания похож на компактный, надёжно укреплённый, форт.

Я рано расслабился. Места в "Гранд-Отеле" нам не забронировали. Астраханские коллеги не спешили с навязчивым гостеприимством. Раздражающе вежливый, похожий на девятиклассника-отличника, мальчик на рецепшене, долго елозил мышью, исследуя память компьютера, и, представьте, обнаружил мою фамилию, даже имя-отчество совпали, но упоминания о брони выявить не удалось. Естественно, я поинтересовался, каким образом моя фамилия столь широко известна в Астрахани, если я здесь впервые? Юноша, словно не замечая моего сарказма, терпеливо разъяснил, что Астрахань - очень большой город, и здесь вполне может жить мой однофамилец. Я был уверен, что однофамилец не при чём, (и это впоследствии подтвердилось), дело в раздолбайстве сотрудников отеля. Но моя точка зрения значения не имела.

Свободные номера, впрочем, были, по цене от пяти тысяч трёхсот до двенадцати тысяч пятисот рублей в сутки.

"С видом на Волгу", - поспешно добавил юноша, ощущая всё же несоразмерность цен с предлагаемыми услугами.

Волгу я наблюдал в течение двадцати лет в городе Куйбышеве (Самаре), поразить моё воображение волжскими далями и плавным течением великой реки, было невозможно. Разве что чересчур возросшие цены на волжские виды были удивительны.

Эта река по-настоящему удивила меня всего лишь раз, когда я в возрасте шестнадцати лет, будучи нетрезвым, полез купаться первого мая в районе поляны имени Фрунзе. Вода была зверски холодной, я мгновенно протрезвел, у меня долго стучали зубы, на следующий день я впал в жестокую ангину.

Алана возможность иметь в номере "window to Volga-river", привела в восторг, он торопливо полез в кошелёк за кредитной карточкой.

Но почему я так беспокоюсь за стоимость номера, если эти деньги мне всё равно вернут? Что за патологическая, русская страсть к экономии? Разве даже очень бережливые люди в России хоть когда-то были богатыми? В глубине каких генетических крестьянских корней спрятано уродливое стремление сэкономить копейку, чтобы потом не пожалеть гораздо большую сумму на безделушку?

Номер оказался вполне обычным, я отодвинул штору на окне: темно, никакой Волги разглядеть невозможно, только огоньки вдоль берега, по набережной.

Судьбу человека сравнивают с рекой. Когда я смотрю на Волгу, он кажется мне прямой. Взгляните на карту, - какие только повороты она ни выделывает, а в районе Самары вообще изгибается немыслимой Самарской Лукой. И, я думаю, это не случайно.

Завалился на неуютную, из-за чрезмерной обширности, кровать. Засыпая, вспомнил дурацкий анекдот сорокалетней давности: трёхспальная кровать "Ленин с нами". В то время анекдот казался остроумным и дерзким, его рассказывали не слишком громко, страшновато было "колебать устои". Сейчас - ничего не страшно. "Устоев" не осталось? Ни тех, что были, ни новых?

С Ксенией и Стюартом я познакомился утром в обширном холле гостиницы. Огромный настенный телевизор вещал по-французски. Видимо, в Астрахани много франкоговорящих. Ксения оказалась похожей на небольшую, аккуратную домашнюю кошечку, которой повязывают на шею голубой бант, сажают на мягкий пуфик и кормят конфетами. У Ксении был изумительный английский, какой-то диалект from United Kingdom, не знаю точно какой, я ничего в диалектах не понимаю. Она округляла замечательные губки, произнося звук "о" и слегка прижимала кончик языка к чуть приоткрытым жемчужным зубкам, произнося "th". А уж как получались у неё шипящие окончания! Ей очень нравилось говорить по-английски, она прямо ликовала от своего умения. А мне отчего-то вспомнился почти исчезнувший из памяти моих сверстников, а нынешней молодёжи вообще неизвестный, Макар Нагульнов, который за четыре месяца выучил наизусть восемь английских слов.

"Сам собою язык несколько похож на наш. Много у них слов, взятых от нас, только они концы свои к ним поприделали. По нашему, к примеру "пролетариат" - и по ихнему также, окромя конца, и тоже самое слово "революция" и "коммунизм". Они в конце какое-то шипение произносют, вроде злобствуют на эти слова".

На совести Михаила Александровича Шолохова оставим вопрос, каким образом полуграмотный секретарь партийной ячейки хутора Гремячий Лог без посторонней помощи освоил непростые транскрипции английских слов.

Как победить в себе неприятие к человеку, когда натыкаешься на неприязнь? Как пробудить христианскую доброту и прощение, видя беспричинное пренебрежение и высокомерие? Как избежать примитивной ответной агрессии, попытаться найти взаимопонимание? Почему я на это не способен?

Мы с Ксенией были далеки мы друг от друга, словно планеты Плутон и Меркурий. Инопланетянин из Альфа Центавра оказался бы ближе и понятней ей, чем я.

Она выросла в центре Москвы в эпоху невнятного пост-социализма, когда бурно развивались компьютерные технологии. Родители в ней души не чаяли, возили в спецшколу, а потом в университет на машине. Ни в чём отказа не было. Она выросла капризной и своевольной. Мужа родителям пришлось подбирать с осторожностью, так, чтобы она ничего не заподозрила, но с пристрастием и длительными обсуждениями кандидатур. С работой тоже были проблемы, пока не подвернулась эта страховая компания, где генеральным директором трудился знакомый дальних родственников.

Я выглядел бы смешно и неприлично, если б попытался рассказать ей, как тяжко было мне, вынырнув из тёплых недр развалившейся геологоразведки в бездушный, чужой мир зачаточного капитализма, впервые сесть за компьютер в сорок три года в склочном, не склонном к помощи новому работнику, коллективе цеха добычи нефти номер один нефтегазодобывающего управления "Тарасовскнефть", и героически освоить вечерами и ночами гадский аппарат с помощью малопонятной, с невразумительными, словно подстрочный перевод, разъяснениями книжки-инструкции, но в основном методом "тыка". Человек на многое способен, если нет другого выхода.

Бессмысленно обвинять Ксению в жёстком неприятии меня, которое она ничуть не пыталась скрыть, надо признать и смириться с тем, что существуют люди из разных миров, которым никогда не понять друг с друга. Нечего и пытаться.

Стюарт оказался обычным шотландцем, к таким ребятам я привык, они много улыбаются, задают мало вопросов, и каждый вечер в баре пьют пиво и виски. Англичане относятся к ним с традиционной брезгливостью, как к людям низшего сорта, которых приходится терпеть. Словно сами пьют меньше. Алан оказался хорошим дипломатом, контакт у них со Стюартом наладился быстро.

Вася повёз нас назад в аэропорт, который, оказывается, имел название с некоторым восточным колоритом - Нариманово. Астрахань - граница между Россией и Средней Азией, не почувствовать этого невозможно. Но, всё же, это преимущественно Россия. Глядя в окно машины, я стал узнавать знакомые дома, знакомые улицы, и, вскоре окончательно уверился в том, что я здесь уже был. И названия улиц были знакомы. С этим делом Эльдар Рязанов хорошо разобрался в изрядно надоевшем фильме, который зачем-то показывают по телевизору каждый новогодний праздник.

Да, это Куйбышев. Самара. Дома с выложенными по фасаду узорами, первый этаж каменный, второй - деревянный. Башенки со шпилями. Чёрные подворотни, ведущие в бесконечность дворов - мечта революционера-попольщика. В Самаре есть дом купца Челышева, когда-то считавшийся самым большим в городе, трёхэтажный, из тёмно-красного кирпича, утонувший в потрескавшемся тротуаре. В Астрахани целая россыпь домов с такой архитектурой. И, опять же, Волга, мосты, спальные районы из пятиэтажных "хрущёвок". Определённо, я попал в город, где прошли детство и юность.

Из аэропорта Нариманово мы должны были вылететь вертолётом на морскую платформу ЛСП (ледостойкую стационарную платформу) на месторождение имени Ю. Корчагина. Кто такой Корчагин, мне неизвестно, ясно одно: к герою известной книги Николая Островского он отношения не имеет.

Книгу "Как закалялась сталь" мне подарили после окончания восьмого класса шефы нашей школы - завод "Куйбышевкабель". Она показалась назойливой, как вся литература, созданная по заказу. Сила идеологии в том, что она долбит мозги, как дятел, можно делать вид, что не обращаешь на это внимания, но отсутствие реакции - это почти согласие. Я окончил восьмой класс на "отлично" и это был мой последний успех в плане учёбы. Меня увлекли более интересные вещи, я стал троечником. Единственный предмет, который я сдал на "отлично" в институте - научный коммунизм. На экзамене бойко цитировал доклад Л.И. Брежнева, который никогда не читал: "Всё более полное удовлетворение растущих духовных и материальных потребностей советского человека". К тому времени я опубликовал несколько юмористических рассказов в институтской газете и считал себя остроумным.

Ледостойкая стационарная платформа (ЛСП-1) представляет собой сооружение в виде двухъярусного прямоугольного верхнего корпуса, опирающегося на шесть цилиндрических колонн, установленных на двух понтонах. В верхнем корпусе размещены: помещения бурового комплекса, запасы сыпучих материалов, цистерны бурового раствора, цементировочный агрегат, физико-химическая лаборатория, помещения оборудования нагнетания пластовой воды, помещение насосов внешнего транспорта, а также помещения энергетического комплекса с электротехническим оборудованием и станцией пожаротушения.

На главной палубе размещены устья тридцати трёх скважин с манифольдами и фонтанной арматурой эксплуатационного комплекса.

В районе второй колонны к верхнему корпусу ЛСП-1 примыкает переходной мост длиной около семидесяти трёх метров, обеспечивающий сообщение и прокладку коммуникационных связей между ЛСП-1 и ЛСП-2.

В районе шестой колонны установлена факельная стрела.

На верхней палубе в кормовой части платформы в плоскости продольных переборок установлены рельсы для перемещения в продольном направлении опорной рамы с возможностью перемещения по ней в поперечном направлении буровой установки для обслуживания сетки скважин.

Газогенераторы с системой газоходов энергетического комплекса установлены в носовой части верхней палубы на максимальном удалении от устьев скважин и защищены от эксплуатационного оборудования взрыво-пожаробезопасной переборкой.

По левому и правому борту установлены стреловые электрогидравлические краны грузоподъёмностью семьдесят тонн каждый.

По периметру платформы на колоннах установлено ледовое ограждение, примыкающее своей нижней частью к палубе понтонов.

Длина платформы 95,5 м, ширина - 72,2 м. Глубина моря - 11,2 м.

В ЛУКОЙЛе всё непросто, я в этом и не сомневался: фотоаппарат сдать, сотовый телефон сдать, вопросов, касающихся конфиденциальной информации не задавать. Конфиденциальной, как я предположил и почти не ошибся, была практически вся информация. Время нахождения на платформе - два часа, к вертолёту не опаздывать, лётное время ограничено.

"Может быть, просто сделаем круг над платформой и полетим назад?", - предложил я. Шутка была молчаливо признана неуместной. Работники ЛУКОЙЛа серьёзны, с сосредоточенными суровыми лицами.

Давно не летал на вертолёте. Последний раз летел из Нарьян-Мара до буровой Первой Нирейской, в район Варандея. По пути присели в селе Красном, забрали ненца с грузом, он направлялся к себе в стойбище. МИ-8 оказался под завязку забит мешками и ящиками. Я едва притулился на скамейке возле выхода, ненец сел напротив. Вертолёт размахался винтами, загудел турбинами, поднялся. И едва он поднялся, ненец, добродушно улыбнувшись узкими глазами, представился: "Костя". У всех ненцев русские имена и фамилии. Я назвал своё имя. Решив, что знакомство состоялось и можно переходить к существу основного вопроса, ненец извлёк из глубин телогрейки бутылку водки ёмкостью ноль семь. Отвинтил пробку, жестом предложил мне. Я отказался. У меня есть заблуждение насчёт того, что курить и пить алкоголь следует исключительно в комфортных условиях, когда есть возможность расслабиться, впасть в лёгкую, ненавязчивую беседу. Кроме того, табак и алкоголь, должны быть проверенно-высокого качества. Я бросил курить только из-за того, что однажды вдруг исчезли с прилавков все порядочные сигареты. За неделю в стране сгорело восемь табачных фабрик. Курить "Приму" и "Памир" я не мог физически.

"Ну, как хочешь", - безо всякого разочарования сказал ненец и сделал затяжной глоток.

Мне вспомнился случай времён начала перестройки, когда наша экспедиция взяла подряд на бурение скважин для американской компании "Коноко". Однажды на буровой меня замучила изжога, в желудке был налит раскалённый свинец, горечь высоко поднималась по пищеводу, обжигая его стенки. Я решил обратиться к доктору "союзников", так называли у нас американцев. Попросил переводчика пойти со мной в медпункт. Доктор, низкорослый чернявый португалец, быстро уяснив суть моего недуга, поднял вверх смуглый указательный палец и назидательно изрёк: "Маалокс". Сейчас этого лекарства сколько угодно в каждой аптеке, а тогда я о нём даже не слышал. Он достал из шкафчика пузырёк с белой, тягучей жидкостью: "Один глоток утром, один глоток вечером". Я понял его слова и сказал, что в пузырьке жидкости явно недостаточно. "Почему?" - удивился португалец. "Потому что у меня глоток сто пятьдесят граммов". Португалец снова не понял. Переводчик разъяснил мои слова по возможности подробно. Доктор схватился за живот, словно теперь его схватила изжога, и упал на кушетку с диким хохотом. Хорошо, когда у человека есть чувство юмора. А если бы он принял мои слова всерьёз?

Костя, прежде чем прикладываться к бутылке, всякий раз предлагал мне. Порядочный человек. Бутылка закончилась на полпути к стойбищу. Костя спрятал, пустую посуду за пазуху и заснул. Вертолёт приземлился, взметая густую позёмку. Костино тело упало на руки сородичей. Он был мгновенно обыскан, пустая бутылка изъята и выброшена. Больше ничего интересного у него обнаружить не удалось. Сородичи бросили Костю на снег и принялись разгружать вертолёт.

В вертолёте ЛУКОЙЛа нужно было пристёгиваться ремнями и надевать наушники. В принципе, это правильно, но непривычно. До платформы лететь минут сорок. Мои спутники некоторое время глядели в иллюминаторы на устье Волги - неширокие речки, разделённые полосками земли, потом пошла ровная гладь Каспия, наводящая сон однообразием. Все, в том числе и я, задремали.

Иногда мне снится этот сон, я его не люблю, и хочу проснуться. Я несусь на автомобиле, похожем на гоночный, по неширокой, отвратительной по качеству, дороге. Всё время приходится объезжать ямы, кочки, ложиться в виражи на поворотах, но снижать скорости нельзя, такое поставлено условие. Устали руки, плечи, спина, ноги сводит лёгкой судорогой в икрах. Беспокойство: а что, если судорога усилится, и ноги одеревенеют в страшной боли, так ведь уже бывало раньше. Что тогда? Ни тормоз не нажать, ни сцепление выжать. А напряжение не спадает, и скорость, кажется, всё увеличивается, хоть и не жму на педаль газа. Хоть бы на секунду остановить машину, отдохнуть, размять мышцы. Нет, невозможно. Мелькают деревья, кусты, какие-то, явно нежилые, (разве можно в них жить?), дома, заборы со змеями колючей проволокой. Сейчас я не удержу руль на крутом повороте и всё кончится.

Вертолёт, качнувшись, пошёл на круг. Я взглянул в иллюминатор. Вот она, платформа. Я представлял её гораздо меньшей.

На проведения аудита платформы, сравнимой по размеру и сложности технологических установок с сахалинским "ПА-Б", мне было отведено два часа (вертолёт ждал). Примерно полчаса долговязый инженер по ТБ в красном комбинезоне с шёлковым золотым гербом России на рукавах и нагрудном кармане, настойчиво убеждал, что мы не должны бегать по платформе, прыгать в воду, крутить штурвалы задвижек, и вообще не пытаться вмешиваться, даже если очень захочется, в отлаженный режим работы платформы имени Ю. Корчагина. Иногда мне казалось, что он шутит, но он говорил всерьёз.

ЛУКОЙЛовский комбинезон, ботинки и каска оказались мне как раз впору. Надев всю эту униформу на себя, я почувствовал себя готовым к подвигу. По переходному мосту, вместе со старшим механиком платформы, Олегом, громыхал ботинками уверенно, словно ходил тут каждый день.

Эта платформа размером меньше, чем "ПА-Б", но оборудования в неё натолкано примерно столько же, потому оно скученно, обслуживание его, наверняка, затруднено. Я хорошо помнил все проблемы "ПА-Ба", потому с вопросами Олегу попадал точно. Олег не терялся, отвечал квалифицированно, этот парень нравился. Уже потом, беседуя в астраханском офисе с главным механиком Валерием Савросом, я понял, что Олег говорил много лишнего. Понял, и не стал ссылаться на его слова, чтобы не подставлять. Я точно знал, что в ЛУКОЙЛе за излишнюю болтливость карают сурово. Олегу не хотелось выглядеть в моих глазах болваном, я это понял и оценил.

Технологическая схема подготовки нефти, газа и воды на ЛСП-1 "Корчагино" предусматривает приём продукции скважин в манифольд, четырёхступенчатую сепарацию продукции скважин, сброс и подготовку пластовой воды, окончательное обезвоживание нефти в дегидраторе, обессоливание её в электростатическом обессоливателе, подачу нефти на внешний транспорт.

Пластовая вода с содержанием нефти обрабатывается на блоке подготовки пластовой воды, а затем закачивается в поглощающие скважины.

Компримирование отделённого газа осуществляется на компрессорных установках низкого давления и высокого давления. Дегидратация газа осуществляется на установке гликолевого контактора.

Технологический комплекс на платформе представляет собой две технологические линии для четырёхступенчатой сепарации нефтеводогазовой смеси, систему четырёхступенчатого компримирования отделённого газа, блок регенерации триэтиленгликоля.

Энергетический комплекс представлен четырьмя двухтопливными синхронными газотурбогенераторами мощностью 4000 кВт каждый, в контейнерном исполнении.

Иногда мне кажется, что я потратил слишком много времени на получение знаний, едва ли необходимых в дальнейшем. Так было с платформами "ЛУН-А" и "ПА-Б". Когда я впервые увидел "ПА-Б" на корабельной верфи "Самсунг", ещё в далеко не достроенном виде, он меня поразил. И величиной, и количеством оборудования. Сейчас уже не стыдно признаться в том, что в первое время я даже боялся ходить там без провожатого-корейца, боясь заблудиться. Год ушёл на изучение этой платформы, я прочитал все одиннадцать томов ТЭО (технико-экономического обоснования), я участвовал в проверке почти всех механизмов платформы. Постепенно обнаглел до того, что принялся давать советы. Прошло два года, я уехал из Южной Кореи с горькой мыслью о том, что полученный мною запас знаний будет лежать теперь в мозгу мёртвым грузом, постепенно забываясь. Мне иногда приходит в голову мысль: если б можно было подключить к мозгу компьютер или системный диск, и переписать оттуда всё ценное. Сразу же усмехаюсь: а был бы столь уж велик объём информации?

Никакой труд даром не пропадает. Я шёл по платформе имени Ю. Корчагина, и в моём мозгу, словно воспоминания о давнем сне, вспыхивали проблемы, возникавшие при строительстве "ПА-Ба". Дефекты направляющих рельсов передвижения буровой вышки. Глубокие рытвины? Да, порядочные. Заплавляли? Нет, решили, что вышка будет перемещаться редко, просто количество смазки увеличили. А до и после предохранительных клапанов на сосудах задвижки стоят, а интерлоков (замков) на них нет. Разве это правильно?

Ксения и Алан остались в жилом блоке, в офисе, Алану необходимы документы по технике безопасности. Ксения попросила меня переводить то, что будет интересовать Стюарта. Нашла переводчика. Мне б кто переводил. Стюарт, правда, много вопросов не задавал, что-то записывал время от времени в блокнот. Когда не понимал назначение того или иного оборудования, трогал меня за рукав, спрашивал: "What.s for?". Я объяснял. Стюарт сосредоточенно кивал головой.

Греющие ленты, которыми были обмотаны задвижки на блоке компримирования газа оказались не утеплены минеральной ватой. Что греть будем? Воздух? Этот блок ещё не запускали, объяснил Олег, да он, пока, и не нужен, газа мало, на газогенераторы едва хватает, добычная скважина всего одна пробурена, вторая в бурении. Так получается, что этот блок не принят, он в пуско-наладке? Получается, что так, - с неохотой ответил Олег, ему не хотелось подтверждать эту информацию, он, наверное, представил, как я говорю об этом на совещании в управлении. Спустились на площадку устьев скважин. Всего пробурено три: для закачки воды (ППД), газлифтная и добычная. "Фонтанная арматура двухлифтная?", - спросил я, заметив два трубных выкида. Олег не нашёл, что ответить. Так он же не из бурения, он же обмолвился, что работал на нефтеперерабатывающем заводе. Появился паренёк, как выяснилось мастер этой площадки. Он быстро разъяснил ситуацию. Нет, фонтанная арматура с одним лифтом, второй трубный выкид применяется для других целей, как подсобный.

Поднялись в буровой блок. Шёл спуск обсадной колонны. Нет, ребята, таким ключом для заворота труб, как у вас, уже стараются не пользоваться. Немного поскупился подрядчик по бурению. Остальное оборудование более-менее впечатляет. Полезть бы на вышку, да неохота мешать людям.

Олег смотрит на часы, пора возвращаться, вертолёт ждать не будет, строгий регламент. Я спросил Стюарта: удовлетворён ли он осмотром платформы? Стюарт был удовлетворён.

Ксения спросила: "Вам понравилась платформа?". Ей очень идёт каска с надписью "ЛУКОЙЛ" и она об этом знает. Я хотел ответить ей, что понравиться или не понравиться может новое платье, духи, красивая брошь, цветы или пирожное. Этому же грандиозному сооружению, в который вложено столько интеллекта и труда, присущи иные определения. Но я видел, что она воспримет такой ответ, как оскорбление, мне совсем не хотелось оскорбить эту девочку, воспринимавшую полёт на платформу, как опасное приключение. Я ответил: "Да, понравилась".

Обратный путь в аэропорт Нариманово запомнился плохо: я пристегнул ремень, надел наушники и сразу же заснул.

Вечером я должен был быть у Гали и Олега Иноземцевых. Досадно, но Олег накануне улетел в Днепропетровск на трубный завод, принимать трубы для Ливии. Галя приехала за мной в гостиницу на чёрной "Тойоте", - двухлетнее пребывание в Южной Корее даром не прошло.

Я верю в то, что в жизни не бывает ничего случайного, пример тому то, как неожиданно и даже фантастично, оказался я на корабельной верфи "Самсунг", на острове Кодже-до.

Жизнь идёт волнами, это давно замечено. После напряжённой, но интересной работы в "Роснефтеэкспорте", я оказался заместителем главного инженера в одной странноватой компании, с офисом в районе улицы Ильинка. Такие компании лукаво называют "управляющими", на самом же деле это обыкновенные посредники, ничего не производящие, но собирающие свои проценты с чужой прибыли. Компания эта годилась на то, чтобы переждать в ней тяжёлое время, если бы не мой непосредственный руководитель, главный инженер Серёжа (он требовал, чтобы его называли Сергеем Васильевичем). Серёжа был обыкновенным незатейливым пареньком, но с большим высокомерием и беспримерным пристрастием к алкоголю. Его, из сочувствия, лечили, он запивал вновь. Он получал зарплату, значительно превышавшую мою, но постоянно занимал у меня деньги, мотивируя чувством товарищества. Никакого товарищества между нами не было, ин не могло быть. Напившись, он хвастал своей высокой должностью и талантами в области энергетики. Уйти захотелось уже через неделю, но уходить было некуда.

И вот телефонный звонок. Домой, вечером. Человек сказал, что меня рекомендовал Олег Петрович (с ним я работал в Западной Сибири), суть дела в том, что требуется специалист в области бурового и нефтепромыслового оборудования для работы в качестве инспектора в Южной Корее. Помолчав, видимо для того, чтобы я осмыслил информацию, человек спросил, не учился ли я когда-то в Куйбышевском политехническом институте, на нефтяном факультете. Я сказал, что учился. Так мы учились вместе. Я - Женя Кузнецов.

Конечно, я помнил Женю, мы учились в одной группе. Правда, он институт не окончил, попал в грязную историю с кражей в общежитии, угодил под суд. Он уехал в Москву и там окончил институт нефти и газа, больше известный, как "Керосинка". Потом работал в министерстве, референтом у какого-то большого босса. Теперь вот тут, в компании, проводящей инспекции строящихся объектов нефтегазового направления. Не думаю, что Женя испытал большую радость, встретив меня, разве приятно вспомнить события, которые едва не разрушили жизнь?

Не прошло и трёх недель, как я оказался в Южной Корее, через месяц туда прилетела жена. Те два года можно без натяжки признать лучшими в нашей жизни.

Есть такое выражение: "дом, как полная чаша", именно оно пришло мне на ум, когда я зашёл в квартиру Гали и Олега. После Кореи их семья пополнилась совершенно очаровательным мальчиком Даней, копией Олега, Даня меня сразу же признал, попросился на руки, смеялся карими Галиными глазами. Старший сын - Лёня стал одного со мной роста, говорит юношеским баском, мускулист, тренирован, играет в баскетбол, занимается боксом. Этому молодому человеку уже не хочется сказать так, как говорили мы когда-то в Корее, если он начинал мешать нашему разговору за столом и встревать во взрослые темы: "Лёня, пойди во двор или на стадион, поиграй со сверстниками". Лёня тогда очень обижался, надувал губы и скрывался в своей комнате, чтобы пережить оскорбление. Он привык сидеть с нами за столом, как равный, и непременно возражал взрослым в тех вопросах, где считал себя компетентным. А компетентным он считал себя везде. Теперь он переменился, больше молчит, но если говорит, то бьётся за свою правоту до последнего.

Уж этот сервированный стол в комнате, которую Галя и Олег пристроили вместо лоджии. Суперлюстра под потолком, громадный телевизор на стене, Данька, верхом на Лёне, Галя, вносящая с кухни огромную, дымящуюся курицу на блюде.

Цените домашний уют, - пироги, пельмени, салаты. Вся эта атрибутика имеет гораздо более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд. Потому что домашним уютом награждаются не все. За него надо бороться, мёрзнуть, ночуя в холодных вагончиках, питаться мёрзлой тушёнкой, продираться сквозь колючие кусты, сбившись в тундре с зимника, мокнуть под дождём на буровой, голодным трястись на третьей полке душного плацкартного вагона и так далее.

О том, что домашний уют ничего не значит, говорят только снобы, да ещё те, кто никогда его не имел, не знает, что это такое, или завидует.

Цените домашний уют, и пусть он достанется вам по праву.

После ужина я сел за компьютер, чтобы поговорить по Скайпу с Олегом, Лёня крутился рядом, я понял, что он хочет о чём-то меня спросить.

- Дядь Юр, а вы как к евреям относитесь?

Подрос Лёня, стал задавать каверзные вопросы.

Разговор матери Юрия Трифонова, с его отцом:

- А ты не любишь евреев, - шутя, сказала Евгения Абрамовна мужу по какому-то поводу.

- А почему я ДОЛЖЕН их любить? Их, или, например, латышей, чувашей., - ответил Валентин Андреевич.

Отчего нужно выделять людей этой нации? Моё отношение к евреям чисто утилитарное: я смотрю, чему бы у них нам, русским, поучиться. С таким уважением и любовью относятся они друг к другу. Русские же часто испытывают к соплеменнику совсем другие чувства. Евреи очень заботятся о воспитании своих детей. Я не в обиде на родителей, но книголюбом и книгочеем я стал по чистой случайности: у родителей моего друга, в квартире напротив, была отличная библиотека.

Нация - представление условное. Пастернак, Трифонов, Бродский сумели перерасти его. Национальность невозможно применить к ним определяющим понятием.

Лёня внимательно выслушал эти пространные рассуждения, потом спросил:

- Дядь Юр, а к хохлам вы как относитесь?

Стало ясно, что передо мной человек, всерьёз заражённый великорусским шовинизмом.

- Ты имеешь в виду украинцев?

- Ну, да.

- Лёня, тебе не кажется, что задавать такой вопрос человеку с украинской фамилией неэтично?

- Извините, я забыл.

Мой дед, Фёдор Лукич Поклад, родом из Могилёвской губернии. Правда, он белорус, а не украинец, но бабушка Арина Елисеевна Речицкая, родилась где-то под Краковом, и была украинкой. Моя мать, Нина Сергеевна Важенина, родом из Тюмени, русская. Таким образом, во мне слились все три славянские крови, а потому мне горько и странно наблюдать в последние двадцать лет смешные потуги по выяснению вопроса: кто кого из этих трёх народов больше любит или не любит.

На второй день я работал в офисе с главным механиком Валерием Савросом, мужичком хитроватым, недоверчивым, любой, самый невинный разговор, старающийся превратить в боксёрский поединок. Я не был готов к острым диалогам, я их вообще не люблю, поэтому быстро утомился от напористости коллеги. Как я понял, здесь принята такая манера общения. Чтобы не приняли за слабого. Но разве в этом сила?

Мне приходилось трудиться в организации, где взаимоотношения между сотрудниками напоминают жизнь животных в дремучем лесу или в дикой саванне, где всё обусловлено "правом сильного", а сильный, естественно, руководитель. Его надо бояться. С остальными держать ухо востро, быть готовым к нападению, и нападать самому. Но мне не свойственна агрессия. Нужно было принимать выработанные условия или уходить. Я терпел, сколь было возможно, потом ушёл.

В памяти фантастическое с точки зрения нормального человека происшествие. Геолог цеха добычи нефти и мастер решили выпить водки, что строжайше запрещалось на территории нефтепромысла, закрылись в комнате геолога после двенадцати ночи, водку выпили, не включая света, поскольку после одиннадцати включать его запрещалось. Подсвечивали фонариком. Геолог сразу же лёг спать, мастер же, придя к себе в комнату, позвонил в службу безопасности и сообщил, что на территории цеха находится пьяный работник. Невозможно догадаться, что им двигало, каковы были причины этого поступка, мне их не понять. Работники службы безопасности выломали дверь, разбудили геолога и отвезли его на медицинское освидетельствование. Естественно, его уволили, но самое пикантное то, что с него, при увольнении, вычли стоимость ремонта двери.

По неискоренимой наивности, я надеялся на иную встречу с коллегой-механиком, "выросшем на железе", прошедшим школу бурения и нефтянки, видевшим морозы минус пятьдесят и жару плюс пятьдесят, знающим, как смонтировать буровую вышку двумя тракторами и как заменить семитонный подъёмный вал лебёдки с помощью двух ломиков. У меня, в хорошем смысле, предвзятое отношение к таким людям. Я рассчитывал на дружескую беседу, на совместный поход вечером в ресторан.

Валерий оставался насторожённым и осторожным. Никаких позитивных предложений не последовало. Что ж, каждый живёт по-своему, так легче не ошибиться. Сдержанное рукопожатие, принуждённая улыбка, - вечер оказался свободным. Звонить Гале и напрашиваться в гости выглядело бы несолидно.

Я отправился гулять по городу. Да, я здесь уже был. Так герой, позабытого ныне романа Святослава Рыбаса "Зеркало для героя", сворачивает за угол и попадает в иное время. И это его не удивляет. Не удивился и я, когда оказался на улице Рабочей. Если свернуть и пройти мимо стадиона, сквозь двор, попадёшь к школе, в которой я проучился десять лет. Можно постоять возле того места, куда мы сносили добытый металлолом, пойти под яблони, где мы курили отвратительные сигареты под названием "Театральные", а также дерущий горло "Памир". Сигареты были набиты не измельчёнными табачными листьями, а стеблями и сучьями, которые трещали при каждой затяжке, словно разгорающийся пионерский костёр.

Можно попасть на первый этаж школы, миновать раздевалку повернуть направо и оказаться перед дверью аудитории, где я учился первые четыре класса, и где пожилая, смугловатая лицом, учительница Вера Ивановна на наш вопрос, "когда же наступит коммунизм, сколько можно с этим тянуть, - нам уже по десять лет, ведь обещали, что "нам, юным, жить при коммунизме", - ответила: "Пока придётся подождать". "Но почему? Так хочется, чтобы в магазинах было всё бесплатно". "Нет, нельзя, из магазинов унесут всё, даже стёкла с витрин".

Эти слова я запомнил отчётливо и передаю их без всякого изменения. В тот момент у меня впервые закралась мысль о том, что с коммунизмом возможны проблемы.

Но не поэтому не хочется вспоминать мне школу, а потому, что "школьные годы чудесные" чудесными для меня не были. Потому что детей, в общем-то, не бывает. Дети - это те же взрослые, только более безжалостные и жестокие, это взрослые в активной и неприкрытой хитростью фазе эгоизма. Потом их научат пользоваться правом первого удара, и объяснят, что бить следует, не жалея, рассуждать же при этом следует о гуманизме. Я не хочу видеть своих бывших соучеников не потому, что оказался лучше их, а потому что они сделают вид, что ничего не помнят, будут хлопать меня по плечу, расспрашивать о семье и работе, и приглашать выпить пива.

Улица Ленина. Нас водили классом, попарно, за ручки, в дом-музей, - ветховатое, тёмно-зелёного цвета, деревянное двухэтажное здание. Потом уже, на исходе советской власти, на этом месте построили грандиозный по нескромности, ленинский мемориал, но он не успел сыграть своей воспитательной роли: идеи стали блекнуть и сходить на нет.

Главное, что сделали с нами за последние двадцать лет, это полностью освободили от каких-либо авторитетов. Хотели развенчать коммунистов, но развенчали всех. Ленина, ясное дело, не пощадили.

"Самый человечный человек"? "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить"? Вот он, с девочкой на руках возле ёлки. Детей, видите ли, любил. А как насчёт того, что "чем больше мы расстреляем священнослужителей, тем будет лучше"? Вот он на фотографии с "чудесным грузином", профессиональным вампиром. И вообще он из евреев. Вы что, не знали? Поинтересуйтесь в новейшей литературе, как звали папу его мамы".

Если стрелка компаса вдруг начинает сумасшедшее дёргаться в разные стороны, а не указывать направление, как ей положено, человек не будет знать, куда идти. Он выбросит компас, сядет под дерево, достанет из рюкзака бутылку водки и "немедленно её выпьет", как сказал бы Венедикт Ерофеев. Это хорошо, если человек поймёт, что негодный компас надо выбросить, но определиться с направлением пути ему будет невозможно. Он протрезвеет, закинет на спину рюкзак, и тронется вслед за основной массой населения. Куда-нибудь. Но, вполне возможно, останется сидеть под деревом, не исключено, что это дерево окажется на развилке многих путей. Человек раздумает куда-то стремиться, откроет магазинчик под названием, к примеру, "Харон", будет снабжать водкой прохожих, и, постепенно смирится со своим статичным существованием.

А ещё Ленин стоял, да и сейчас стоит, на площади Революции, непосредственно возле того здания, где Владимир Ильич три с лишним года отработал адвокатом. Правда, ни одного дела не выиграл. Если б у Ильича была трудовая книжка, там значились бы только эти три с лишним года, больше он никогда нигде официально не трудился. Это не в укор ему, просто, как факт. Не существует такой профессии "революционер", а если б она и существовала, то назвать её созидательной и квалифицировать в ЕТКС (Едином тарифно-квалификационном справочнике работ) было бы невозможно.

Не надо рушить памятники Ленину. Разве в памятниках дело? Они за эти двадцать лет и так стали как будто бы ниже и размерами меньше. Может быть, просто деревья вокруг подросли?

Улица с загадочным названием Мопровская так же убога, как и в Самаре. Редкие из моих сверстников смогут расшифровать аббревиатуру МОПР, а уж про современную молодёжь и говорить нечего. Им ОСОВИАХИМ-то с ДОСААФом не под силу. А между тем МОПР - это Международное Общество Помощи борцам Революции.

Международная организация помощи борцам революции (МОПР), создана в конце 1922 на основе решения 4-го конгресса Коминтерна (принято по предложению Общества старых большевиков) в целях защиты трудящихся от белого террора и помощи его жертвам; оказывала материальную, юридическую, моральную поддержку политзаключённым, политэмигрантам и их семьям, семьям погибших революционеров - независимо от их партийной принадлежности. Была одним из средств осуществления политики единого рабочего и народного фронтов, интернационального воспитания масс. К 1932 объединяла 70 национальных секций, включавших около 14 млн.

Меня не интересовали борцы революции. На улице Мопровской жила тётя Тоня, женщина шестидесяти трёх лет, с переваливающейся с ноги на ногу, утиной походкой. Мы вместе трудились в хлебном магазине на площади Сельского Хозяйства. Я учился на вечернем отделении политехнического института. Где-то надо было работать. Не потому что денег в семье не хватало, просто, чтобы не стыдно было глядеть в глаза родителям. Мы с тётей Тоней, принимали с машин хлеб и раскладывали его на полки в магазине. Она, по старшинству, или по неискоренимой женской привычке, пыталась мной командовать. Командовать мной сложно, это доказала вся последующая жизнь и проблемы, которые из-за этого у меня возникали. Мы ссорились, не разговаривали иногда целыми днями. Решив действовать хитростью, тётя Тоня пригласила меня в гости. Нехитрая стратегия моей напарницы была понятна. Не пойти к ней в гости я посчитал неуважительным.

Выщербленный до фрагментов, асфальт, двухэтажные облупленные домишки, покосившиеся, чёрные заборы, исходящие неистовым лаем собаки, невозмутимые коты на крылечках. Такие улицы замечательно описаны у Алексея Максимовича в повести "Городок Окуров" и других произведениях.

Тётя Тоня жила не на первом этаже. Она жила ниже первого этажа. Были в этих старых домах такие замечательные квартиры, - окна наполовину ниже уровня земли, и перед каждым окном, - прямоугольный приямок, куда несознательные прохожие бросали окурки и мусор.

Людей старят не годы, люди старят себя сами уверенностью в своей старости. Тётя Тоня стала "тётушкой" и даже "бабушкой" двадцать с лишним лет тому назад, когда у неё умер муж. Прочих мужчин, как я понял, появлялось затем достаточное много, но все они не задерживались, и я их понимаю. Тётя Тоня любила командовать, кроме того, с ней было скучно. В её квартире, если можно было так назвать тесное жилище в форме сапога, с туалетом во дворе, воздух был пронизан протяжным шествием лет, было здесь очень тепло, даже жарко, постоянно тянуло в сон. Тётя Тоня - хлебосольная хозяйка, весь вечер кормила меня жареной на сале картошкой со шкварками, солёными огурцами и помидорами, капустой с шариками клюквы и пирогами с рыбой и яйцами. Покушать она любила. Мы выпили по рюмке самогону, жгучего, пахнущего апельсиновыми корками. Тётя Тоня предложила выпить по второй, но я отказался, сказав, что мне больше нравится пиво. На что тётя Тоня заметила, что с пива только ссать хочется, и больше никакого толку. Она засмеялась своей шутке, при этом крупная бородавка справа от широкого, с мощными крыльями, носа, стала казаться ещё больше. Пиво в Самаре было отменное, это признавали все приезжие, местных жителей убеждать в этом было не нужно. Пиво продавалось в разлив в многочисленных пивных точках-ларьках, к которым всегда змеились очереди. Бутылочное пиво считалось деликатесом, в магазинах встречалось редко. Но его всегда продавали в буфетах "Агитпунктов", на выборах, поэтому граждане спешили проголосовать с утра. Мои родители не пили пива, (в нашей семье вообще не употребляли алкоголя), но голосовать ходили тоже с раннего утра, часов в семь, когда мы с братом ещё спали.

Уйти от тёти Тони сразу же после ужина было неловко, мы сели играть в карты, в девятку, потом в дурака. Я умел играть во многие карточные игры, в том числе в преферанс, "девятка" и "дурак" казались мне примитивными, но тётя Тоня ухитрялась всё время у меня выигрывать, что её по-детски радовало. Сами карты были старыми, захватанными, жирными, мешать их перед сдачей было трудно, тётя Тоня часто плевала на пальцы, и это вызывало у меня чувство брезгливости. Поняв, что играть в карты мне не хочется, она бросила их на низенький комод, и принялась, часто подсмеиваясь узкими губами, рассказывать о своём детстве и молодости. Рассказывала неинтересно, хвастливо, явно привирая. Поняв, что мне эта тема неинтересна, замолчала и, через некоторое время, сказала другим голосом, без связи с предыдущей темой: "Я ведь с пятнадцати лет работаю. Как лошадь. В войну - грузчицей в порту, по ночам. Холодно, тяжело. Мешки, брёвна, снаряды, - чего только не грузили, к утру ни рук, ни ног не чуешь. И после войны тоже.Как лошадь! Как лошадь!". Она вытерла комком носового платка морщины под глазами с круто покрасневшими белками. Подкатил новый спазм, не надеясь на носовой платок, она стала размазывать слёзы по вялым, начинающим отвисать, щекам, мягкими запястьями рук.

Есть разные слёзы. Некоторые вызывают жалость. Эти слёзы жалости не вызвали, может быть потому, что на жалость и был расчёт.

Тётя Тоня проводила меня до ворот. Было темно, фонарей по улице горело мало. Калитка каркнула, словно ворона. Во всех дворах заливались собаки, и в тёти Тонином тоже. Собака жила где-то в тёмной глубине двора, за сараем. Тётя Тоня сказала: "У нас тут страсть сколько собак. Ишь, заливаются". Помолчав, добавила: "И люди, как собаки".

Мой поход к тёте Тони наши взаимоотношения не улучшил.

Улица Куйбышева - главная, называлась в среде молодёжи "Брод". Как производное от слова Бродвей. На этой улице было три кинотеатра и кафе "Снежинка", очень популярное среди студенчества. Мы пили там дешёвое вино, закусывали пресловутым салатом оливье и подсчитывали стоимость вина и блюд на логарифмической линейке, приводя в отчаяние официанток. Кто умеет сейчас пользоваться логарифмической линейкой? Кто помнит, что это такое? Мы просили принести больше хлеба, потому что салат был размазан по тарелке тонким слоем, а есть хотелось сильно. Ни о каких фруктах или мясных блюдах речи идти не могло. Из "Снежинки" мы выходили традиционно голодными, но мало кто чувствует себя сытым в двадцать лет. Зато можно будет на танцплощадке в Струковском парке, небрежно заметить: "Были в "Снегах", по стакану накатили". И это будет ух как классно выглядеть. В Струковский парк можно попасть, если идти по улице Куйбышева до ресторана "Парус", там, напротив, на углу, и будет вход в парк. В наше время Струковский парк назывался "Имени Максима Горького", но никто его, кроме как Струковским, не называл.

Улица Горького. А. М. Горький жил в Самаре в 1895 - 1896 гг. Именно в "Самарской газете" появлялись его фельетоны, подписанные двусмысленным псевдонимом "Иегудиил Хламида". С Астраханью у Горького связаны более ранние, и более трагические воспоминания. Максим Савватиевич Пешков, его жена Варвара Васильевна и трёхлетний Алёша приехали в Астрахань весной 1871 года. Летом Алёша заболел холерой, отец ухаживал за ним, спас, но заразился сам, и умер. Варвара Васильевна, очень любившая мужа, посчитала сына причиной его смерти. Нелюбовь матери - одна из самых сильных трагедий в жизни Максима Горького. Человек, обделённый родительской любовью, не может не быть, в определённом смысле, ущербным. Можно предположить, что именно из таких людей вырастают писатели.

Мне очень важно понять: Горький сознательно выстроил свой имидж таким или это получилось случайно, потому что появление такого писателя ждали. Не заблуждаюсь ли я в Горьком, не приписываю ли ему то, чего в его произведениях нет, не фантазирую ли из симпатии к нему, не домысливаю ли там, где Алексей Максимович остановился, не дописал или не стал дописывать, рыть глубже, из каких-то своих соображений.

Горький был обречён на успех именно в России по разным причинам. Хотя бы потому, что его произведения не могли не вызвать сочувствия, жалости. "Детство" и "В людях", безусловно блестящие произведения, смотрятся, как ранние, но это не так, Горькому было уже под сорок, он писал трезво и мастеровито.

Можно писать, наслушавшись рассказов других людей, можно писать, начитавшись книг, можно писать из богатого воображения. Горькому, на первый взгляд, вполне хватало впечатлений собственной жизни. Но всё не столь очевидно, как выглядит. Гораздо позднее, когда будет разрешено беспристрастно осмысливать его творчество, выяснится, что "Детство" и "В людях" не столь биографичны, некоторые персонажи порядком изменены, усилены в сравнении с первоисточником, есть и просто придуманные, например, Смурый. Все они работали на авторитет и жалостливость по отношению к главному герою. Что ж, писатель волен делать, как ему угодно, хозяин - барин. Алексей Максимович такое ответственное дело, как создание "имиджа" не собирался пускать на самотёк, строил его ловко и расчётливо. Он научился писать так, что чувствительное сердце читателя, русского в особенности, сжималось от боли и сочувствия. И это была победа.

"В грязные улицы, прикрытые густыми тенями старых, облезлых домов, осторожно, точно боясь испачкаться, заглядывало мартовское солнце; мы, с утра до вечера, запертые в сумрачном подвале центра города, чувствовали приближение весны по сырости, всё более обильной с каждым днём".

"Из-под печки пахнет мышами, горелым мочалом, сухой пылью. Грязные стены дышат на нас тёплой сыростью, грязный, истоптанный пол прогнил, лежат на нём полосы лунного света, освещая чёрные щели. Стёкла окон густо засижены мухами, кажется, что мухи засидели самоё небо. Душно, тесно и несмываемо грязно всё.

Разве достойно человека жить такой жизнью?"

Не хочу упрекать Горького в неискренности, знает ли человек, когда он искренен, а когда нет? Не здесь ли секрет знаменитой Горьковской "слезливости", в которой многими подозревалась фальшь?

"В.В. Маяковский. "Поехал в Мустамяки (местечко в Финляндии, где была дача Горького). Читал части "Облака". Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея".

К.И. Чуковский. "Вчера я впервые видел на глазах у Горького его знаменитые слезы. Он стал рассказывать мне о предисловии к книгам "Всемирной Литературы" - вот, сколько икон люди создали, и каких великих - черт возьми (и посмотрел вверх, будто на небо) - и глаза у него стали мокрыми".

И.А. Бунин. "Как, например, изломан и восторжен Горький... На зеленых глазках - слезы".

Мне хочется верить в искренность слёз Горького. Любому писателю невозможно избежать определённой доли артистизма в силу специфики профессии. Как человек, принявший много страданий, и физических, и моральных, Горький был подвержен чувству жалости. Он жалел людей, помогал, если была возможность помочь, и жалел ещё сильнее, если помочь не мог. Что касается Владимира Владимировича, то это был известный любитель злобно фиглярствовать. Конечно, надо хорошо разобраться, что оберегает в душе человек под панцирем фиглярства.

В Берлине в октябре 1922 года в кафе "Ландграф" на диспуте о "литературе и кинематографе" при упоминании имени Горького Маяковский встал и громовым голосом объявил, что "Горький - труп, он сыграл свою роль и литературе больше не нужен". А Горький после этого написал "Жизнь Клима Самгина".

Надо совсем ничего не понимать в литературе, чтобы представить "Жизнь Клима Самгина" произведением социалистического реализма. Трудно понять, что означает этот термин. Советская критика признала Самгина символом эгоизма, "самости", гнусной интеллигентской сволочью. Очень сомневаюсь, что Горький потратил бы столько сил и стараний для того, чтобы в главном и последнем своём произведении изобразить сволочь. Не случайно произведение осталось незаконченным. Горький не знал, как его закончить. Берусь предположить, что живи он, по-прежнему, в Сорренто, произведение имело бы неожиданное и возмутительное для советской критики, завершение.

Осталось несколько вариантов концовки, советские литературоведы выбрали самый неудачный, но самый подходящий по конъюнктуре: Самгина растаптывает толпа. Иначе сказать "народ". Вроде того, что так ему и надо. Как и тем учёным, философам и литераторам, которых вывезли из страны Советов в Европу на пароходе, словно мусор, и тоже, в общем-то, растоптали.

Если вдуматься, каждый из нас, в той или иной мере, Клим Самгин. Нужно забыть о соцреалистическом понимании образов, исключительно, как "положительных" и "отрицательных". Вот и Горькому упорно хотят дать какое-то однозначное определение, засунуть его в какую-то придуманную "горьковедами" футляр. А он в этом футляре не умещается. Шкловский говорил, что знает нескольких Горьких, и все они реальны, и все собраны в одном человеке. Я всегда вспоминаю эти слова, когда пытаюсь читать тома статей Горького, изданных им при советской власти. Горького назначили "буревестником революции" и "основоположником социалистического реализма". Он ездил на Беломорканал и писал про "каналармейцах", об этих советских рабах, строивших советскую пирамиду, столь же ненужную, сколь и архитектурные произведения их египетских предшественников. Он клеймил позором "врагов народа".

Корней Иванович Чуковский по свежим впечатлениям зафиксировал очень характерное высказывание Горького: "Я знаю, что меня должны не любить, не могут любить, - и я примирился с этим. Такая моя роль. Я ведь и в самом деле часто бываю двойственен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя".

В письме к Л. Леонову от 11 декабря 1930 года Горький писал: "Отчеты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства. В какие смешные и тяжелые положения ставил я себя в 18-21 г.г., заботясь о том, чтобы эти мерзавцы не издохли с голода".

Что тут сказать? Как комментировать? Разве что перечитать "Несвоевременные мысли"? Но для чего перечитывать? Чтобы убедиться в том, что один и тот же человек может быть разным? Или это два разных человека? Но ведь и отношение к разным людям будет различным.

"Обнаружились и некоторые другие его черты, которые я неизменно видел впоследствии много лет. Первая черта была та, что на людях он бывал совсем не тот, что со мной наедине или вообще без посторонних, - на людях он чаще всего басил, бледнел от самолюбия, честолюбия, от восторга публики перед ним, рассказывал все что-нибудь грубое, высокое, важное, своих поклонников и поклонниц любил поучать, говорил с ними то сурово и небрежно, то сухо, назидательно, - когда же мы оставались глаз на глаз или среди близких ему людей, он становился мил, как-то наивно радостен, скромен и застенчив даже излишне". И.А. Бунин

Горький, написав "На дне" в 1902 году, через двадцать пять лет сказал, что совершенно по иному видит образ Луки, и очень удивлён, его глубиной и неоднозначностью. В самом деле, и сама пьеса, если вдуматься и взглянуть на неё по несколько иным углом, выглядит антиреволюционной и антисоветской. Вот слова Беранже, которые цитирует Артист, с трудом, впрочем, их вспомнив: "Если к правде святой мир дорогу найти не умеет, - честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой! Если б завтра земли нашей путь осветить наше солнце забыло, завтра ж целый бы мир осветила мысль безумца какого-нибудь".

6/19 ноября 1917 года дневниковая запись Гиппиус, она приводит такие слова Горького: "Я... органически... не могу... говорить с этими... мерзавцами. С Лениным и Троцким".

"Мы в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина!" М. Горький.

"Он был одним из самых упрямых людей, которых я знал, но и одним из наименее стойких. Великий поклонник мечты и возвышающего обмана, которых по примитивности своего мышления он никогда не умел отличить от обыкновенной, часто вульгарной лжи, он некогда усвоил себе свой собственный "идеальный", отчасти подлинный, отчасти воображаемый образ певца революции и пролетариата. И хотя сама революция оказалась не такой, какой он ее создал своим воображением, - мысль о возможности утраты этого образа была ему нестерпима. Деньги, автомобили, дома - все это было нужно его окружающим. Ему самому нужно было другое. Он, в конце концов, продался - но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни. Какова бы ни была тамошняя революция - она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти - нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошел. Он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью". В. Ходасевич.

".я не стеснялся писать правду, когда хотел этого. Но, на мой взгляд, правда, не вся и не так нужна людям, как об этом думают. Когда я чувствовал, что та или иная правда только жестоко бьёт по душе, а ничему не учит, только унижает человека, а не объясняет мне его, я, разумеется, считал лучшим не писать об этой правде. Ведь есть немало правд, которые надо забыть. Эти правды рождены ложью и обладают всеми свойствами той ядовитейшей лжи, которая, исказив наше отношение, друг к другу, сделала жизнь грязным, бессмысленным адом. Какой смысл напоминать о том, что должно исчезнуть? Тот, кто просто только фиксирует и регистрирует зло жизни, - занимается плохим ремеслом". М. Горький.

Алексей Максимович заранее реабилитирует себя? Или так кажется?

Перечитываю Горького: "Жизнь Матвея Кожемякина", "Городок Окуров", "Фома Гордеев", "Дело Артамоновых", "Дачники", "Исповедь", "Жизнь ненужного человека".

Повесть "Жизнь ненужного человека", об агенте царской охранки, обратила внимание примером того, как Горький "недокопал" (или, как сказал бы Юрий Трифонов, "недочерпал") образ. Алексей Максимович невольно (или специально?) оттолкнулся (даже в названии повести) от идеи существования "ненужных" людей. Но эта идея противоестественна и порочна. Для писателя

же - кощунственна.

Первое название повести - "Шпион", тоже неудачно, но всё равно лучше, чем "Жизнь ненужного человека". Кому ненужного? Никому? Это столь жестоко, что вообще никуда не годится. Такое название предполагает нормальным наличие "ненужных" людей. Сколько их? Кто сметёт в мусор излишнюю часть человечества? Кто возьмёт на себя ответственность определить критерии ненужности? Это вычитание, по-вашему, нормально, Алексей Максимович? Не кажется ли вам, что с такой логикой можно много до чего договориться?

Добраться до глубин души Евсея Климкова Горькому не удалось, да он и не усердствовал в этом, лишив, таким образом, Климкова права на наличие глубокой души, а, может быть, и души вообще. Справедливо ли? К лицу ли Горькому такой подход? Что же, в результате, получилось? Повесть о жалком человеке, безо всяких сожалений расставшемся с жизнью? Современник Горького, Михаил Булгаков, как-то обмолвился о том, что писателю совершенно необходимо любить своих героев, иначе "он будет иметь очень большие неприятности". Горький с ним, в общем-то, согласен, в статье "Как я пишу" замечает: "Холодной обработкой" с человеком ничего не сделаешь, только испортишь его, поэтому писатель должен немножко любить свой материал - живого человека - или хотя бы любоваться им, как материалом". И там же, далее, повторяясь: "Мастер должен не только хорошо знать, но и любить свой материал, вернее - любоваться им". Слово "материал" меня лично, коробит, но оставим этот термин на совести автора статьи.

Любит ли Алексей Максимович Евсея Климкова? Едва ли. Не чувствуется. Скорее наоборот. Стоило ли писать о человеке, которого презираешь? Или к которому равнодушен? Горькому рассказал эту историю агент охранки и передал записки своего товарища (писатель Миронов в повести очень похож на Горького). В руки попал ценный материал. Надо было его использовать. Использовал. И что же?

Если приложить достаточное количество усилий, "дочерпать" ("докопать") до необходимой глубины, то обязательно обнаружится, доброе начало, которое неминуемо есть в каждом человеке. И вот тогда появится возможность проанализировать, как из этого позитивного ростка, благодаря каким влияниям и обстоятельствам, получилось то, что имеется в результате, и, вполне вероятно, вызывает омерзение. Видимо, в этом задача художника, но не в том, чтобы констатировать наличие в настоящем (описываемом) времени, мерзости и подлости. Упрощение задачи ведёт к снижению глубины осмысления образа, а значит - к снижению интеллектуального веса произведения. Не мне советовать классику, но хочется сказать: "Алексей Максимович, скольких людей вы спасли бы от гибели, от самоубийств, если б попробовали сострадать Евсею Климкову! Если б попытались исследовать, почему Климковы появляются вообще. Если б прояснили, какие родники в их душах загублены. А ведь они были, эти родники, невозможно предположить то, что люди изначально, с самого рождения, хорошие или плохие.

Самое лучшее обоснование самоубийства Евсея Климкова в конце повести - это диссонанс с добрым началом, добрыми стремлениями в детстве. Горький лишь обозначил эту мысль в начале повести, когда малолетний Евсей пожалел черта, которого истязают на картине, висевшей в притворе церкви. Впрочем, быть может, для Горького было важно, что он пожалел именно черта? Тогда можно говорить о генетической ущербности Климкова. Отвергать Климкова ещё с детства неверно, если это так, то это крупная ошибка Горького, как художника. И может быть не случайно, написав "Жизнь ненужного человека" в 1907 году, он сразу же за ней пишет повесть "Исповедь", герой которой вызывает совсем иные чувства. Горький просит издателя К.П.Пятницкого эту повесть напечатать прежде первой. Чувствовал, что что-то недосказал или не сказал вовсе? Или сказал не так, как хотел и не то, что хотел бы?

Отчего я так подробно остановился на повести "Жизнь ненужного человека", очевидно, не лучшем произведении Горького? Оттого, что оно характерно для его концепции творчества. Он идёт не вглубь, а вширь. Что-то, вроде: "Я нарисую, а вы уж сами разбирайтесь в тех людях, которых я изобразил". Его право, как художника, выбрать концепцию, но это ещё не значит, что она всем окажется по душе.

Чехов писал Горькому: "У Вас нет сдержанности. Вы, как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Это не размах, не широта кисти, а именно несдержанность".

"В изображениях интеллигентных людей чувствуется напряжение, как будто осторожность; это не потому, что Вы мало наблюдали интеллигентных людей. Вы знаете их, но точно не знаете, с какой стороны подойти к ним".

"Мне почему-то показалось, что Горький - малодаровит, внутренне тускл, он есть та шапка, которая нынче по Сеньке. Прежней культурной среды уже нет - она погибла, и нужно столетие, чтобы создать её. Горький именно поэтому и икона теперь, что он не психологичен, несложен, элементарен". К.Чуковский.

Я обратил внимание на строки из повести "Исповедь", которые так и хочется отнести к автору, это говорит главный герой повести Матвей об отце Антонии, у которого прислуживает в монастырской келье:

"Жизнь одевал он в серое, показывал мне её бессмысленной; люди для него - стадо бешеных свиней, с разной скоростью бегущих к пропасти".

Как не вспомнить начало повести "Мать", которую, наряду с "Жизнью ненужного человека", принято рассматривать, как пример концепции писателя. Но нужно ещё разобраться, какого их горьковских обличий это концепция.

"Каждый день над рабочей слободкой, в дымном, масляном воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких серых домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы. В холодном сумраке они шли по немощёной улице к высоким каменным клеткам фабрики, она с равнодушной уверенностью ждала их, освещая грязную дорогу десятками жирных, квадратных глаз. Грязь чмокала под ногами. Раздавались хриплые восклицания сонных голосов, грубая ругань зло рвала воздух, а встречу людям плыли иные звуки - тяжёлая возня машин, ворчание пара. Угрюмо и строго маячили высокие чёрные трубы, поднимаясь над слободкой, как толстые палки".

Вот почти то же самое из повести "Исповедь".

"Вот пришёл я в некий грязный ад: в лощине между гор, покрытых изрубленным лесом, припали на землю корпуса; над крышами у них пламя кверху рвётся, высунулись в небо длинные трубы, отовсюду сочится пар и дым, земля сажей испачкана, молот гулко ухает, грохот, визг и дикий скрип сотрясают дымный воздух. Всюду железо, дрова, кирпич, дым, пар, вонь, и в этой ямине, полной всякой тяжкой всячины, мелькают люди, чёрные, как головни.

Хожу по улицам, ищу слесаря Петра Ягих. Кого ни спрошу - огрызаются, точно утром все передрались между собой и ещё не успели успокоиться ".

Но, как бы то ни было, как бы въедливо ни уличал я Горького, трудно избавиться от его обаяния, оно мешает взглянуть объективно на то, что им написано. "Жизнь Клима Самгина" я могу перечитывать с любого места. То же самое могу сказать о пьесах "На дне", "Дачники", "Егор Булычёв и другие". Перечитал недавно "Детство" и "В людях", и понял, что не заболеть Горьким невозможно. О многом заставляет он задуматься. И в первую очередь об удручающей из века в век бедности, духовной неустроенности, бесприютности русских людей. Причём в самой богатой и плодородной стране планеты.

Социологи поражаются, отчего с такой теплотой вспоминают люди время брежневского "застоя"? Потому что впервые за долгое время людям прекратили "улучшать" жизнь. Дали возможность жить спокойно. Без революций, без репрессий, без голода, без войн, без очередных восстановлений промышленности, без "оттепелей" и без перестроек. Люди устали из поколения в поколение жить в режиме подвига. "Все силы на борьбу с безграмотностью!", "Все силы на борьбу с разрухой!", "Все силы на коллективизацию!" "Все силы на подъём целины!", "Все силы на выполнение заданий (неважно, какой по счёту) пятилетки!" и так далее. Разве мыслимо непрерывно напрягать "все силы"? Никаких сил не хватит. Вот и Горькому не хватило сил. Сломился под напором "железного человека". Многих ли можно поставить ему в пример? Чем он лучше нас? Тем, что талантлив?

"Осуждать Горького, - значит, осуждать самих себя. Ведь в этой личности преломились все достоинства и пороки нашего национального менталитета, которые вот уже на протяжении веков делают нас с одной стороны - великим народом, а с другой - отрицательным примером для других наций". В.Вересаев.

Я верю, что "Жизнь Клима Самгина" будет в одном ряду с "Братьями Карамазовыми", "Бесами" и "Войной и миром". В страшные, почему-то называемые "лихими", девяностые, Алексей Максимович не пришёлся по вкусу новым властителям. Его поспешили "сбросить с корабля современности". Почему это произошло? Потому что его не читали. Или читали очень давно, в школе. О Павле Власове, Челкаше, старухе Изергиль. Потому что властители были коммунистами наоборот, а значит тоже коммунистами. Разве не сказано по этому поводу Сергеем Довлатовым: "Знаешь, кого я ненавижу ещё больше коммунистов? Антикоммунистов".

Улица Льва Толстого. Там было два роддома. Многие мои друзья (но не я), родились на этой улице. Кроме того, там находится стадион "Динамо". Там проходили футбольные матчи команды "Крылья Советов". Лет, наверное, с пяти, отец водил меня на этот стадион, поэтому не любить футбол мне невозможно. Мы жили в трёх остановках троллейбуса от стадиона, но всегда ходили пешком. Старший брат тоже посещал матчи, но сидел отдельно от нас, вместе со своими друзьями.

Я давно смотрю футбол только по телевизору, хотя понимаю, что на стадионе совсем иная атмосфера, колорит, впечатления. В то время, когда мне было пять лет, слово "аура" ещё не было в ходу. На "Динамо" была именно аура футбола. Едва мы входили в ворота стадиона, как я начинал её ощущать. Волнение, предвкушение радости футбольного действа, желание непременной победы "Крыльев", всё это скапливалось счастливым комом в груди. Особое удовольствие было в чтении программки, в перелистывании еженедельника "Футбол", который отец всегда покупал в киоске. Еженедельник был свёрнут из целого листа, и разрезали его обычно расчёской. Состав команды "Крылья Советов" мы знали на память, но он всё равно обсуждался с соседями по трибуне, которых видели впервые, но которые казались давними знакомыми, и даже мой неразговорчивый отец становился словоохотливым.

Сейчас иная ситуация, иной подход, какому-нибудь доморощенному миллиардеру может прийти в голову блажь, и он затратит большие деньги на футбольную команду. Название города значения не имеет, может появиться команда из лучших футболистов мира, и эта новая "Челси" станет чемпионом страны.

В прежние же времена почти все футболисты были местными, болельщики следили за их ростом ещё с юношеских команд, знали, где они живут, кто у них жёны, сколько детей. Когда я трудился в хлебном магазине (я уже упоминал об этой моей деятельности), там работала продавцом тёща Бориса Казакова, центрального нападающего "Крыльев Советов", она очень сетовала на то, что зять много пьёт, и его могут отчислить из команды. Мы её, как могли, успокаивали.

Кем был Борис Казаков для Самары? Мальчишки специально сутулились, чтобы на него походить. Они ждали возле подъезда перед игрой, чтобы посмотреть, как он лёгкой походкой дойдёт до автобуса, как сядет у окна и помашет им. Потом это пересказывалось с многочисленными дополнениями, иногда завирались до того, что Казаков с кем-то из них разговаривал и что-то подарил, чуть ли не майку с номером.

Крайним защитником играл Борис Вальков, - щетинистый бобрик, - как он "тащил" мяч до самой штрафной противника и навешивал! Стадион стонал: "Валёк!". Стремительные проходы по краю Равиля Аряпова. "Аряп, дави!". Тонкие пасы Галимзяна Хусаинова. Удары из-за пределов штрафной площадки Бориса Коха. Дриблинг Анатолия Кикина. Прорывы по центру Николая Осянина.

Эдуард Стрельцов на "Динамо". Гол, который он забил "Крыльям". Простоял весь первый тайм в центре поля, чуть ли не ковырял носком бутсы газон, когда весь знаменитый состав "Торпедо", - Янец, Паис, Воронин, Шустиков, - едва успевали перекрывать резвые атаки "Крыльев" на ворота Кавазашвили. Ему кричали: "Эдик, пробегись, согрейся!". И даже грубее: "Живот подбери, Стрелец!". Он согрелся, упросили. Рывок, один защитник позади, второй не успевает развернуться, хвалёный Валёк, растянулся у бровки в подкате, но не смог помешать, - мяч в воротах "Крыльев". Второй гол забил Михаил Гершкович после фирменного паса Стрельцова пяткой.

Тогда болели не зло, не то, что теперь. Болели "за футбол", какие там "фанаты", какие побоища между болельщиками разных команд?! Я не помню драк, хулиганства на футбольных матчах. Матом, в запале, кричали, это было, но чтобы закидывать камнями автобус команды соперника после матча, пусть даже и проигранного "Крыльями", этого не только припомнить, но даже представить себе не могу.

Улица Красноармейская. На этой улице я прожил почти двадцать лет. Третий дом от морга. Морг был на углу. Мы, пацаны, бегали смотреть, как сгружают и заносят трупы. Было страшно, но любопытно. Сейчас, суммируя впечатления, поражаюсь, - сколь мрачно всё выглядит: парк на месте кладбища, дом на могилах, морг. На месте дома, где теперь хлебный магазин, была избушка кладбищенского сторожа, я её хорошо помню, она была приземиста, сложена из мощных, чёрных от времени, брёвен. Когда строили проходную кабельного завода, нашли тайное захоронение погибшего в бою героя гражданской войны Николая Щорса. Белочехи наступали на Самару и боевые товарищи похоронили Щорса тайно, в укромном месте, чтобы враги не надругались над телом героя. Впрочем, поговаривали и о том, что Щорс был не такой уж и герой, и застрелил его кто-то из своих, в пьяной драке из-за женщины.

"Есть ещё одно воспоминание, которое я до сих пор не могу себе объяснить. Трудно сказать точно, сон это был или нет, я думаю, что не сон: однажды среди ночи, я услышал переливчатый колокольный звон. Я не мог понять, откуда это. Ближайшая действующая церковь находилась довольно далеко, возле стадиона "Буревестник", возле Крытого рынка. А переливчатый, протяжный звук был довольно близок. Надо заметить, что при советской власти колокольный звон абсолютно не приветствовался, а уж тем более, ночью. На повороте трамвая напротив проходной кабельного завода, стояла полуразрушенная часовня. Но там и одного-то колокола давно уж нет. Звук шёл именно с той стороны, где никаких церквей, кроме этой старой часовни не было.

Лишь недавно, читая историю Самары, я узнал о том, что на месте кабельного завода раньше была Всехсвятская церковь, предназначавшаяся для отпевания усопших. Вот что говорит историческая справка:

"Заканчивалась Алексеевская (Красноармейская) улица Всехсвятской церковью, построенной в 1864 году на деньги купцов Шихобаловых. Церковь была центрического типа. В 1883 году она была реконструирована, появились приделы и колокольня. Сейчас на месте церкви и кладбища находится кабельный завод. Недалеко от православного кладбища была небольшая часовня, а также богадельня, построенная в 1878 году купцом Константиновым. Сейчас в бывшей богадельне ( улица Спортивная, 11) находится техническое училище . 28".

Через сколько десятков лет достиг моих ушей звук колоколов той церкви?

Учительница Вера Ивановна в школе объяснила, что бога нет, но я не был в этом вполне убеждён. Я всё время чувствовал наличие какой-то мощной, управляющей силы возле себя и боялся признаться в этом кому бы то ни было. Даже родителям. Родителям в особенности. Отец любил едковато подшутить надо мной, меня это обижало и угнетало. Я был поздним ребёнком. Тридцать семь лет разницы между отцом и сыном - слишком большой срок. Разрыв в поколениях не идёт на пользу".

Если долго идти по Красноармейской, попадёшь на набережную, которую называют "старой". Но прежде, чем попасть туда, надо много чего миновать. Я жил в самом конце Красноармейской. Когда-то это была окраина города, но это было давно, с тех пор город очень далеко продвинулся. Стадион "Локомотив". Здесь, в спортзале, я упорно учился играть в волейбол, с трудом приползая, домой после тренировок. Чему-то я научился, никакие усилия даром не проходят. Но стать большим, и даже средним спортсменом, мне не удалось. Почему мы кем-то становимся, а кем-то не становимся в жизни - вопрос труднообъяснимый. Я склоняюсь к тому, что реализовать можно лишь то, что заложено в человеке. Если тебе чего-то не дано, можно, мобилизовавшись, достичь каких-то результатов, даже пересечь уровень дилетантства, но затраченные на этот рывок силы, со временем отзовутся усталостью и равнодушием к достигнутым результатам.

Миновав стадион, движешься вдоль одноэтажных, чёрных домов, - покосившиеся заборы, параллелограммы ворот. Говорят, там сейчас вереница многоэтажек, но в моей памяти те кварталы имеют прежний вид, и снова появляется мысль о родственности Самары Астрахани.

Дом знаменитого Челышева, какие странные люди жили в Самаре.

"Вчера был Челышев. Соединение ума, тщеславия, актерства и мужицкого здравого смысла, и самобытности". Л.Толстой. Дневник.

Михаил Дмитриевич Челышев - известный государственный деятель дореволюционной Самары. Он рано увлекся общественной деятельностью. Почти 20 лет он состоял гласным Городской Думы. В 1909 году он избирается городским головой Самары, а затем членом III Государственной Думы. В 1912 году, будучи несогласным с действиями большинства в Самарской Городской Думе, он сложил с себя полномочия городского головы. Михаил Дмитриевич прославился своей непримиримой борьбой с пьянством и засилием иностранного капитала. Это ему принадлежат слова, что "если водку заменить на простоквашу, то революцию как рукой снимет".

Человек невероятной энергии, М.Д. Челышев добился через Государственную Думу принятия целого ряда антиалкогольных законов. Стараниями Михаила Дмитриевича в Самаре с октября 1914 года, а по всей России с 1 января 1915 года, вводится сухой закон. Город Самара представляется к награде медалью за трезвость.

Напротив дома Челышева - школа номер четырнадцать для детей с недостаточным умственным развитием. Страшным для самарского школьника звучало обещание завуча: "Будешь плохо учиться, переведём в четырнадцатую школу". Но из этой школы вышло несколько известных не только в Самаре, спортсменов.

Пересечение Красноармейской с улицами Самарской и Садовой, площадь Куйбышева с памятником серому истукану с высоким, полысевшим лбом, унылое здание театра оперы и балета, построенное на месте одного из красивейших в России соборов.

С каким упорством большевики взрывали соборы. Казалось бы, можно было поступать гибче, делать вид, что нет в стране такого количества верующих, постепенно, не спеша вводить в умы людей новую, коммунистическую, религию? Наверное. Но это было невозможно, потому что в душе, обожжённой идеями коммунизма, живёт нетерпение. Об этом чувстве, а вовсе не об Андрее Желябове, написан Юрием Трифоновым известный роман. Русский человек желает иметь "всё, немедленно и сейчас", и с этим ничего нельзя поделать. Порой приходит в голову мысль о том, что русское упорство, отвага и мужество, имеют движущей силой, как раз, тупое нетерпение.

С площади Куйбышева можно спуститься к пряничному зданию драмтеатра. Почему я не люблю театр? Из-за его искусственности? Из-за того, что актёру, за короткое время спектакля зачастую не удаётся выразить чувства, о которых писатель рассказывает на десятках страниц? Что есть, собственно говоря, искусство писателя и драматурга, как не попытка перевести чувства в слова? И что такое талант читателя и зрителя, как не умение перевести слова в повести или рассказе, и действие актёра на сцене, назад в чувства? Мне трудно поверить в искренность актёров. Вся их жизнь, все их "капустники" строго корпоративны, предполагают высокий и таинственный духовный мир, и, в силу этого, актёры высокомерны по отношению к зрителям.

С какой-то стати эту профессию вдруг стали выделять среди других. Популярный писатель заметил, рассказывая о ком-то: "Он не смог стать ни режиссёром, ни актёром, ни, даже, инженером". Это "даже" удивительно и показательно.

Халтуру или, иначе говоря, брак, в продукции актёрского труда различить сложнее, чем, скажем, в продукции токаря или сапожника. Но эти люди априори признаны эрудированными и утончёнными, об их жизни пишут в газетах, у них берут интервью, они компетентно рассуждают на любую тему, охотно делятся интимными подробностями своей жизни. Подробности эти вызывают у людей грязноватое любопытство. Это вывешивание напоказ нестиранного белья выглядит неприлично, но они этого не замечают.

Футболистов, в определённом смысле тоже можно назвать актёрами. Своей игрой они приносят (или делают вид, что пытаются принести) радость зрителям. Я был преувеличенного мнения о них. Они казались мне даже возрастом старше, чем были на самом деле.

В Самаре (Куйбышеве) я некоторое время сотрудничал в областной комсомольской газете. Заведующий отделом спорта, Володя Дранч, надоумил меня взять интервью у кого-нибудь из футболистов киевского "Динамо", приехавшего в Куйбышев на встречу с местными "Крыльями Советов". Что представляла собой команда "Динамо" (Киев) в середине семидесятых? Это была легенда. И футболисты там играли легендарные, - Мунтян, Коньков, Колотов, Трошкин, Буряк, не говоря уже о Блохине. Я приехал в гостиницу "Волга", что на "новой" набережной, стал дожидаться в фойе. Мне казалось, что никаких проблем с интервью не будет. Разве может быть проблемой десятиминутный разговор?

Первым появился Лобановский. Подойти к нему и что-то сказать, было также невозможно, как обратиться к бронзовому Маяковскому на площади. Потом вышла группа футболистов с очень знакомыми лицами. Молодые, симпатичные ребята. Они улыбались. Им нравилось, что все их узнают. И мне показалось, что я знаком с ними давно, это меня раскрепостило. Я подошёл, бодро изложил свою просьбу. На меня посмотрели недоумённо, так смотрят на человека, сказавшего что-то неприличное, но, в силу своей глупости, не понимающего это. Один из симпатичных ребят мне ответил. Я не могу повторить то, что он мне ответил. Я понимаю, что они - звёзды советского футбола, что их замучили просьбами об интервью и автографах, что они торопились, что все их мысли были о предстоящей игре, но ответить нужно было, всё же, по-другому.

Легендарная команда в полном составе прошла мимо моего унижения, - крепкие ребята с большими спортивными сумками, люди, у которых нет проблем, кроме сегодняшнего матча с далеко не самой сильной командой чемпионата страны. Зачем им мои примитивные вопросы, которые мы со старшим братом сочиняли полночи?

С тех пор я избавился от иллюзии духовной избранности известных спортсменов и очень огорчил Владимира Дранча тем, что оставил спортивный раздел газеты без интервью с одной из футбольных знаменитостей.

Надо было где-то перекусить. Я зашёл в одну из полуподвальных забегаловок, которых расплодилось в последнее время в любом городе неимоверное количество. Название забегаловка имела, естественно, "Таверна". Столы были из грубых досок, покрытых тёмно-коричневым лаком. Якобы стилизация. В соответствие столам - неудобные скамейки. Девушка за стойкой с ярко накрашенными губами, в джинсах и в майке, обнажающей живот наполовину, со стервозной искрой в глазах, с туземной раскраской лица, увлечённо разговаривала по сотовому телефону. Моё появление вызвало гримасу раздражения на её полудетском, но уже тронутом нахальством, лице. Отвлекшись, она крикнула куда-то в глубину помещения неожиданно низким, с хрипотцой, голосом: "Лю-уда!". Девушка, явившаяся из глубин подвала, значительно отличалась от первой, - рыхлая, с большой бесформенной грудью, с укоризненным выражением в больших коровьих глазах. Словно накануне мерзавец всю ночь лишал её невинности, а утром заявил, что не любит. Обиженные женщины - особая и опасная популяция, никакие будущие жизненные удачи не изменят выражения этих глаз.

Я не сомневался, что на обед мне не будет предложено ничего, кроме магазинных пельменей, наскоро сваренных в несолёной, по причине сложного душевного состояния девушек, воде. Но я не имел возражений, поскольку пельмени эти напомнили бы мне заведение в Самаре на "новой набережной", прозванное нами "Девятый вал".

Заведение располагалось неподалёку от первого корпуса политехнического института, в него можно было попасть, спустившись по каменистой, крутой тропинке. Зимой тропинка леденела, и часть пути иногда приходилось проделывать на заднице, под громкое ржание спутников, которые и сами вскоре поскальзывались и падали. Нас больше всего волновала целостность бутылок с портвейном, тревожно звеневших в наших портфелях при падениях.

Пельмени всегда оказывались переваренными, распавшимися в тарелке на сероватого цвета лопухи лохмотьев и совсем небольшие, в сравнении с ними, кусочки мяса. Мясо было жёсткое, с фрагментами лука. Иногда пельмени оказывались рыбными, никакого вкуса они не имели. Наш город почему-то снабжался лишь одной разновидностью рыбных богатств страны, - хеком. Замороженными до каменной твёрдости брикетами, торговали и в магазинах, и на улице.

Мы с грохотом отодвигали железные стулья, садились за стол и доставали из портфелей бутылки. Надо ли говорить о том, что содержимое бутылок порочило гордое наименование "портвейн".

Мне бы очень хотелось опять попробовать тех пельменей, и тот портвейн, но таких пельменей, и такого портвейна я больше нигде и никогда не встречал и не встречу.

Улица Маяковского

"И бог заплачет над моею книжкой! Не слова - судороги, слипшиеся комом; и побежит по небу с моими стихами под мышкой и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым". "Уже второй должно быть ты легла. А может быть и у тебя такое. Я не спешу и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить". "Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи бредовой, недужной какими Голиафами я зачат - такой большой и такой ненужный?". "Послушайте! Ведь, если звезды зажигают - значит - это кому-нибудь нужно? Значит - это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?!"

"Недавно уверяла одна дура, что у нее тридцать
девять тысяч семь сотых температура. Так привыкли к этаким числам, что
меньше сажени число и не мыслим. И нам, если мы на митинге ревем, рамки
арифметики, разумеется, узки - все разрешаем в масштабе мировом".
"Хорошо у нас в Стране Советов. Можно жить, работать можно дружно. Только
вот поэтов, к сожаленью, нету - впрочем, может, это и не нужно". "Скоро
вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе,
а я на эМ". "Двенадцать квадратных аршин жилья. Четверо в
помещении - Лиля, Ося, я и собака Щеник. Шапчонку взял оборванную и вытащил
салазки. - Куда идешь? - В уборную иду. На Ярославский". "Розовые лица.
Револьвер желт. Моя милиция меня бережет. Жезлом правит, чтоб вправо шел.
Пойду направо. Очень хорошо. Надо
мною небо. Синий шелк! Никогда не было так хорошо". "За
городом-поле. В полях - деревеньки. В деревнях - крестьяне. Бороды веники.
Сидят папаши. Каждый хитр. Землю попашет, попишет стихи".

Мне не по душе многие стихотворения Владимира Маяковского. Я чувствую Маяковского, как человека, и он не по душе мне, как человек. Широким жестом он всех приглашает полюбоваться на свои душевные раны. Может быть, мазохизм и нормален для поэта, так, вроде бы, принято, но закрадывается воспоминание о нищих возле церкви, когда они выставляют напоказ культи рук и ног, и гноящиеся язвы, требуют сопереживания.

Владимир Владимирович решил, что для масс надо писать грубо и просто, потому что пролетариат иначе не поймёт. Где-то здесь, видимо, и лежат истоки поклонения конъюнктуре и "наступания на горло собственной песне". Вот и Алексей Максимович придумал в то время интересный проект: издание сокращённых вариантов классических произведений. Из тех же самых соображений. Чтобы пролетариат не очень умственно напрягался и много времени на образование не тратил. "Инженеры человеческих душ" разминали мышцы. Создание "нового человека" планировалось вести ускоренными темпами.

В творчество Маяковского входишь, как в пиршественный зал, где столы заставлены разнообразными блюдами. Блюда поначалу прекрасны на вид и изумительны по вкусу. Но, чем дальше идёшь вдоль столов, тем чаще замечаешь, что на некоторых тарелках вместо пищи - муляжи из папье-маше.

"Я себя под Лениным чищу". Вызубренные, навязшие в ушах, строки. До того навязшие, что не замечаешь их абсурдности. В прежние времена такого рода поэзия была неприкасаема. Её и не касались. Это, в каком же смысле, "под Лениным"? Как это себе зрительно представить? Как это всё может реально выглядеть? Я вовсе не ёрничаю, я хочу понять эти загадочные строки. Если "чищу", значит, успел замарать себя? "Революция чистыми руками не делается"? Тогда мне наплевать на эту революцию.

Или вот, ещё: "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо". Венедикт Ерофеев в записных книжках откликнулся: "Я не хочу, чтоб к штыку приравняли перо".

Я тоже не хочу. Это ужасно.

Поэты эгоистичны, это нормально и даже привычно, но эгоизм предполагает пренебрежение к потребителям поэзии - вот это нормальным считать уже трудно. Отчего так странно устроена психология людей: если их ставят вровень - сразу же стремятся стать выше, но если демонстрируют пренебрежение, - принимают его, как должное. Маяковский решил не рисковать: он ведь героический переработчик "многих тонн словесной руды", так извольте уважать, слушать и почитать, потому что его грядущее место на библиотечной полке рядом с Пушкиным. Не меньше. Будет ли уютно "Евгению Онегину" и "Руслану и Людмиле" рядом с поэмами "Хорошо!" и "Владимир Ильич Ленин", его не интересовало.

Настоящие же его, относительно пригодные к вечности, стихи, смогли бы составить не слишком толстую книжку. Так ведь и это немало. Однако едва ли Маяковский согласился бы на такой усечённый вариант. Безусловно, это был поэт трагического склада, сумевший вознести себя столь высоко, что даже его самоубийство вызвало не столько сочувствие, сколько гордость поступком. "Мачо". Он играл с жизнью в "гусарскую рулетку", - вкладывал в барабан пулю, крутил его, приставлял дуло к сердцу, нажимал курок. И так не единожды. Баловался. Искушал судьбу. И добаловался. Не из-за ухода же Полонской выстрелил он в себя.

Впрочем, нетрудно предположить, что впереди у него была судьба Мейерхольда или Мандельштама. Человек прямодушный и неаккуратный на язык, он обязательно бы что-то сказанул с трибуны. Вот только "лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи" точно тогда не стал бы. Тех, кого не отмечал Хозяин, ждало, в лучшем случае, забвение. И Александру Сергеевичу на книжной полке не пришлось бы потесниться.

Маяковский сиял так, что современники от него слепли, и не заметили, как естественный, яркий свет его ранних стихов, сменился прожекторной подсветкой извне стихов поздних. Он и сам, кажется, был оглушён грохотом своих тяжёлых рифм, сложенных лесенкой. Он приставлял их друг к другу, подгоняя, словно огромные блоки гигантского здания светлого будущего. Но когда что-то строишь, надо чётко представлять себе окончательную архитектуру здания, иначе можно оказаться в бездумных подмастерьях. Несмотря на оглушение славой, он смог разглядеть ложность выбранного пути.

Невозможно забыть его "Скрипку и немножко нервно", "Маму и убитый немцами вечер", "Про это", "Флейту-позвоночник", и, тем более, "звёзды, которые зажигают, потому что это кому-нибудь нужно". (Можно лишь добавить, что когда звёзды становятся никому не нужными, они гаснут). Невозможно не восхищаться этими стихотворениями, но слишком многое придётся мне вычесть из творчества Маяковского, чтобы его полюбить. Вычитать же ничего не надо, это порочная практика.

Улица Мечникова. Мне не хотелось бы углубляться в воспоминания об этой улице, у меня нет желания объяснять причины. Улица была совсем короткой и выглядела скорее переулком. Она упиралась в крупное автопредприятие, в котором было много большегрузных машин, но машины эти по улице Мечникова старались не ездить из-за отвратительного качества её проезжей части. Проезжей части практически и не было, сплошные ямы и бугры. Весной - так просто беда, пройти можно было только по импровизированному тротуару, петлявшему между деревьев, и также имевшему немало ям, колдобин, а также жилисто выступавших из земли, корневищ тополей и клёнов. Я такие мелочи до определённого времени не замечал, на то были причины. Ходил я по этой улице нетерпеливо и быстро. Если б был более короткий, но ещё менее комфортный путь, я бы выбрал его.

У каждого есть своя улица Мечникова, и дом в самом её конце, и дверь, которую можно открыть, просунув мизинец в занозистую скважину, и приподняв небольшим усилием засов, и большой рыжий пёс, тяжело ступающий по облезлому полу веранды толстыми, мощными лапами, пёс, который тыкался мордой в колени, прося, чтобы его погладили, и тот знакомый запах уюта, который вмиг охватывал, едва отворялась дверь с веранды в дом, и от которого остро замирало сердце, как замирает оно только когда тебе двадцать лет, и только в том доме, где тебя ждут.

Именно потому, что каждый человек может вспомнить такое, памятное для себя, место, я считаю бессмысленным вторгаться в собственные воспоминания. Мне долгое время казалось, что эти воспоминания - самые главные, и я настойчиво пытался втиснуть их в какую-нибудь художественную оболочку, пока не уяснил, что ценность их сугубо индивидуальна и воплощена задолго до меня много тысяч и десятков тысяч раз. Во времена давно прошедшие эту тему раскрывали тоньше, чем сейчас, и мне это странно. Создаётся впечатление, что с развитием цивилизации нравственный потенциал человека всё хуже реализуется, цивилизация развивается технологически, но не нравственно, а это прямой путь в тупик. Не это ли понял Лев Николаевич, когда разочаровался в своих великих романах, и заявил, что жил и живёт совсем не так, как следовало бы. Когда решил всё раздать и попытаться выйти из порочного круга неравенства людей, обусловленного вовсе не умом, и не талантом. Впрочем, его и такие условия не устроили бы. Слово "Человек", и в самом деле, должно "звучать гордо", как заметил один из героев Горького, но заметил с довольно безнадёжной интонацией.

Улица Мечникова стала другой, - ухоженной и заасфальтированной, с фонарями и ровным тротуаром, по ней можно без опаски ходить и весной, и осенью. Только ходить мне туда давно уже незачем.

В Астрахани и в Самаре слишком много улиц с одинаковыми названиями, я бы мог долго бродить по ним, но уже стемнело, и я побрёл к гостинице.

Блуждание по лабиринтам памяти увлекательно, но подлинного удовольствия не приносит, поскольку вспоминается всё подряд, а хотелось бы вспоминать не только хорошее.

Поднявшись в номер, я некоторое время стоял перед огромным окном и смотрел на Волгу. В самом деле, красивая река. Как я мог не заметить этого за те двадцать лет, которые прожил на её берегу? Впрочем, в юности мы многого не замечаем, оттого, что некогда смотреть по сторонам, и ещё оттого, что жить, думая о жизни, начинаешь значительно позже, если, конечно, вообще начинаешь. Это вовсе необязательно, отвлекает от дел, и вообще тяготит.

Пройти в Самаре по Маяковской, свернуть на Самарскую, потом на Красноармейскую, - и оказаться в Астрахани, - прогуляться там по улице Горького, потом по Пионерской, и улицей Льва Толстого вернуться в Самару.

Любые возвращения непродуктивны. Даже, когда есть надежда, что город твоего детства и юности остался прежним.

Я решительно задёрнул тяжёлые, волочащиеся по полу, шторы.

Ксения, Алан и Стюарт наутро улетали. Я простился с ними в залитом золотистым солнцем фойе, где огромный телевизор говорил по-английски. Жаль, что мы так и не смогли всерьёз познакомиться. Но мне кажется, что все люди знакомы друг с другом, только не подозревают об этом.

Copyright (c) "Русский переплет"