Романы и повести
18 августа 2021 года

АМНЕЗИЯ

Turris eburnean -
башня из слоновой кости (лат).

1

Психиатрическая больница - посреди степи, на берегу небольшого мелководного озера с мутной от растворённой глины водой, с желтоватой травой и редким кустарником по берегам. Седые проплешины солончаков, низкорослые деревья с пропылённой листвой. От одной гнетущей природы можно сойти с ума, не говоря уже о людях. Женщины, остриженные наголо, в серых байковых халатах слоняются по загону, огороженному, словно курятник, сеткой с частой ячеёй. Скорбная пустота глаз. «Мужчина, дайте закурить!»

При въезде на территорию больницы памятник: гражданин атлетической комплекции, вытянув руку, выпускает на свободу голубя. В прежние времена эта композиция символизировала нечто возвышенное, миру мир или что-нибудь в этом роде, её аккуратно белили к праздникам, а перед Первомаем высаживали на клумбе вокруг, цветы. Теперь она облупилась, покрылась наслоениями грязи, половина левой руки у гражданина отсутствует, вместо неё ржавая арматура, у голубя отвалилось одно крыло. Композиция выглядит двусмысленно и даже зловеще, но никто не обращает на неё внимания.

Возле памятника – остановка автобуса, её обозначает ржавый павильон, исписанный гнусностями. Медленный, гудящий с последней усталостью, автобус приползает два раза в день. Иногда вечером я прихожу его проводить. Люди, суетясь, взбираются по ступенькам, всё больше бабки с сумками, - санитарки и медсёстры, - редко встретишь незнакомые лица. Чаще всего это родственники, приезжавшие навестить больных. Меня никто не навещает. В прошлой жизни, которую я не помню, наверняка, остались и родственники, и знакомые, но они меня так и не разыскали. Или не разыскивали. Они обо мне забыли, так зачем же мне о них помнить?

Автобус некоторое время напряженно урчит, собираясь с силами, наконец, складываются двери, - трогается, переваливаясь с боку на бок, уползает в другой мир, другую галактику. Я не верю в существование другого мира, но если он, всё-таки, есть, то похож на большую психиатрическую больницу.

От остановки, по направлению к озеру, минуя массивные, всегда открытые, ворота, - широкая, выложенная квадратной плиткой, аллея. Справа и слева от неё – одноэтажные лечебные корпуса, деревянные, чисто побеленные. Плитка быстро заканчивается, переходя в выщербленный асфальт. Аллея упирается в склад – длинное, приземистое здание с воротами в торце. Если пройти метров триста влево от склада, попадёшь к свинарнику, а если прямо – окажешься возле небольшой мастерской, где я тружусь.

Моя новая жизнь началась, когда я очнулся в травматологическом отделении городской больницы. При мне не оказалось документов, голова была перевязана и дико болела, молодой милицейский лейтенант пытался выпытать уточняющие сведения, но обрадовать его было нечем. Я не помнил ничего, - ни имени, ни фамилии, ни отчества, ни в каком городе жил, ни, где работал. Меня пробивали по адресным столам и не пробили. Судя по озабоченным лицам врачей, моё существование в этом мире было под большим вопросом. Мне было совершенно всё равно выживу я или нет, видимо мои мозги после испытанного потрясения потеряли способность к анализу. То, что я выжил, было случайностью, и эта случайность меня не обрадовала. Человек без памяти – это биоробот, который ест, пьёт и гадит, - он никому не интересен и никому не нужен, его место в психиатрической больнице. Туда меня и отвезли, когда голова более-менее зажила и физическое состояние стабилизировалось.

Человека, у которого нос, напоминал небольшой баклажан, являлся главным врачом психиатрической больницы. Барсуков Игорь Георгиевич. Он взглянул на меня безо всякого интереса и, на всякий случай, спросил:

- Фамилия?

Вопрос этот мне надоел, я не ответил, только пожал плечами.

- Понятно, - сказал Барсуков, - генерализованная амнезия. Вообще ничего не помнишь?

Я снова пожал плечами, понимая, что в дурдоме принято задавать идиотские вопросы.

- Нет.

- Фамилия твоя теперь Денисов, зовут Александр Петрович. Это для определённости, чтобы в историю болезни что-то записать. Запомнишь?

- Запомню.

- Я не верю, что мозги отшибает полностью, что-то должно регенерироваться, какие-то картины со временем будут проступать, ты их запоминай и сообщай мне, понял?

Мне ничего не хотелось сообщать человеку, у которого нос напоминал баклажан, этот человек мне не нравился.

- Скажите мне, - сказал я, - какой сейчас год, месяц и число? И ещё, в какой географической точке я нахожусь?

Главный врач сказал и предложил мне, протягивая лист бумаги:

- Запишите.

Я записал. Так четыре года назад началась моя жизнь в психиатрической больнице.

Меня давно уже никто не лечит, да и не требуется мне лечения. А что требуется? Обыкновенная приязнь, человечность. Но этого здесь нет, - лишь равнодушная жестокость. Или жестокое равнодушие.

Но я не собираюсь уезжать отсюда, потому что некуда ехать. Есть ещё одна причина: где бы я ни жил, жизнь замкнётся в ловушку четырёх стен. Каждый человек бьётся в такой ловушке всю жизнь, в ней и умирает. Человеку, если он, конечно, не сумасшедший, чрезвычайно трудно договориться с самим собой. Может быть, кому-то и удаётся, но у меня не получается.

Начиная рассуждать на эту тему, неминуемо упираешься в бессмысленность своего существования. Может быть, даже идея построения коммунизма, при всей её фантастичности в этом плане позитивна, поскольку лишена меркантильности. Идею эту безжалостно осмеяли и постарались забыть, не поняв, что противопоставить ей можно лишь дебильное желание «жить лучше других», а по сути, обыкновенную зависть. Зависть происходит от эгоизма, эгоизм же, как любое болезненное свойство характера, доведённое до крайности, становится опасным не только для окружающих, но и для самого человека. Самоунижение, к которому склонен я, - эгоизм наоборот. Если человек пытается уверить себя в том, что уважать его не за что, последствия могут быть трагическими. Родион Раскольников шёл, как раз, путём восстановления самоуважения, но способ выбрал своеобразный и ничего хорошего из этого не получилось.

Лгать самому себе бессмысленно. Лгут для того, чтобы выглядеть интереснее, значительнее. Я замкнут территорией психиатрической больницы, я никого не интересую, мне нет необходимости выглядеть значительнее, никому не любопытны мои мысли, но в моём мозгу, измученном попытками воспоминаний, остаётся надежда, что мысли эти способны каким-то образом сохраниться через третью, четвёртую или какую там по счёту сигнальную систему, что людям они когда-нибудь пригодятся. Вот только для чего?

Я живу в маленьком, отдельно стоящем, домике, на окраине больничного посёлка, возле озера. Довольно долго я жил в палате под присмотром санитаров, но главный врач Барсуков, уверовав в мою не агрессивность и полезность больничному хозяйству, разрешил переселиться. Домик был полуразрушен, я восстановил его. Я возводил своё жилище неумело, но старательно. Это наслаждение мешать лопатой цементный раствор, класть стену из ноздреватых, напиленных из ракушечника, камней, штукатурить стены, вставлять рамы, шелушащиеся старой краской, крыть крышу почерневшими досками, стлать на них рваную толь, смолить швы.

Каждый из больничного персонала занимается тем, чем ему нравится. Главный врач пьёт водку, врачи – бездельничают и, от скуки, спят с санитарками и медсёстрами, санитарки и медсёстры воруют всё, что попадётся под руку, - медикаменты, продукты, постельное бельё. Больных они бьют безжалостно, бывает, просто из-за неважного настроения. Больные – как дети, ответить боятся, только плачут, могут, в крайнем случае, укусить.

Меня раздражает лицемерие, попытки представить приличным это убогое заведение, - чисто побеленные бордюры по аллее, ровно постриженный кустарник, аккуратные корпуса отделений с дурацкими лозунгами на фасадах. Комиссиям, - важного вида тётям и дядям при галстуках, - демонстрируют, как заботятся о нас. Дяди и тёти верят или делают вид, что верят.

Здесь большая библиотека. Я прочитал в ней много книг. Теперь понимаю, что сделал это напрасно. Отсутствие собственной памяти скомпенсировалось литературными сюжетами. Я существую в тени чужих вдохновений встроенным персонажем. Переживаю чужими чувствами и болею чужими болями. Однажды пришло в голову написать книгу, но я быстро одумался. Человек без памяти способен только на плагиат. Писать же о своей жизни в психиатрической больнице всё равно, что жаловаться или кляузничать.

Книга имеет ценность только тогда, когда автору есть чем поделиться, когда он не жалеет себя, не боится быть честным. Это сразу заметно. Но обнажать нутро без последствий невозможно. Всё равно, что голым ходить по улице, - и холодно, и стыдно. Однажды человек замерзает, или смертельно травится продуктами испражнений собственной души. Я внимательно читаю биографии писателей.

Зачем библиотека в больнице для умалишённых? Мир бюрократизма необъясним, он вырос из остального, не менее идиотического мира. Нас пытались строем водить в столовую, расстояние до которой не больше тридцати метров. Некоторым нравилось. Почему появляется желание подчиниться чужой воле? Потому что так удобней жить, рабство освобождает от ответственности. Но с чем в таком случае остаётся человек?

В больнице я человек полезный. В шесть утра завожу старенький бульдозер, отгребаю навоз от свинарника, потом цепляю за форкоп бочку и еду к озеру за водой для свиней. В мастерской ремонтирую негодные задвижки, насосы и прочую дребедень.

Бульдозер называется ДТ-54. Тот самый легендарный танк целины. Как смог я восстановить древний механизм? Какие знания мне удалось извлечь из глубин моего беспамятного мозга? Откуда они там взялись? Это неизвестно, окутано тайной. В основном, я пользовался размахрённой, с захватанными масляными пальцами страницами, инструкции по ремонту и эксплуатации бульдозера. Что-то подсказывали другие больные, советчиков хватало. Но главная причина успеха заключалась в том, что у меня не было выбора: либо я восстановлю этого монстра и буду отмечен, как человек, достойный особенного отношения, либо останусь навечно в палате, где любой здоровый человек обязательно сходит с ума.

Впрочем, психически здоровых людей не бывает, Софья Иосифовна, мой бывший лечащий врач, объяснила это доподлинно. Если человек не агрессивен, не бросается на других с кулаками, так он, получается, здоров?

Заместитель главного врача, - чернявый молодой человек с плутоватыми глазами, привёл меня когда-то на больничную помойку, называемую «пятый угол», и показал ржавый бульдозер, догнивающий там. Кабина бульдозера была продавлена, стёкла выбиты, капот бесстыдно распахнут, клапанный механизм двигателя обнажён и заржавлен, гусеницы откинуты в разные стороны. Он был весь изгажен птицами, он врос в землю, словно средневековый храм, жизни в нём не оставалось ни тени.

Долог и мучителен был процесс реанимации бульдозера, решить её можно было, лишь проникнув в душу механизма. Конструкция каждого узла была тщательно мною осмыслена. Я не спал ночами, зачитывая до дыр древнюю инструкцию, научился разбираться в чертежах. Случалось, что, несмотря на все старания, я не мог постичь какую-либо техническую премудрость, впадал в отчаяние, уходил в свинарник, до темноты сидел там, на деревянной колоде возле стены, не замечая чудовищной вони, клялся, что больше не приближусь к ненавистному железному монстру, но утром всё равно плёлся к бульдозеру.

Настал день, когда двигатель, тяжело проворачиваемый пускачём, выдохнул несколько раз чёрный дым, и неровно, с кашлем, заработал. И я понял, что значит, уважение к самому себе.

Для того, чтобы подгребать навоз и возить воду, необязательно иметь имя. Я – бессловесная и безымянная приставка к бульдозеру, котельной и другому оборудованию психиатрической больницы. Заместитель главного врача, обращается ко мне, когда надо что-нибудь сделать: «Эй, послушай…». Меня зовут «Эй», и я к этому привык.

У меня есть два помощника. Первый – бывший инструктор горкома комсомола по фамилии Друзенко. Я рассуждал, чуть выше, об идее коммунизма, так Друзенко к ней никакого отношения не имеет, хотя прошлая его работа заключалась именно в её пропаганде. Я понимаю, как важно быть терпимым к людям, стараться их уважать, но я не могу заставить себя уважать Друзенко. Мне непонятно, почему именно его выделили среди коллег и стали лечить от шизофрении, уверен, было много не менее достойных кандидатов.

Как и большинство больных, Друзенко производит впечатление нормального человека, - хитёр, изворотлив, подл. Когда нужно выполнить тяжёлую работу, - увиливает, симулирует обострение болезни, порет чушь. Даже мне, хорошо изучившего подноготную этого мерзавца, бывает трудно не поверить в его симуляцию, когда он принимается развивать тему «Социализм с человеческим лицом», совмещая невыносимое лицемерие с попытками подлинной веры в идею. Движения у него нервные, дёрганые, голос хамский; он хватает собеседника за локоть или за одежду, брызжет слюной, гневно визжит, если ему противоречат.

Второй помощник – Дима Ольшевский, вызывает меньшее неприятие, он даже симпатичен мне, но поразительно никчемен. Диссидент районного масштаба. Мне в принципе непонятен вопрос с диссидентами. Они защищали мои права, не спросив, хочу я этого или нет. Они имели полное право защищать свои права, но это, видимо, не смотрелось, выглядело мелко и эгоистично. Вот когда «мы народ защищаем», - совсем другое дело, - тут можно, хоть в тюрьму, хоть на плаху.

Дима «вышел на площадь», перед райкомом партии, в своём захолустном городке, при этом выпив для храбрости. Никто не понял, что он диссидент, и Дима объяснил это милиционеру. Его забрали в вытрезвитель. После нескольких попыток политической пропаганды, Дима оказался в психиатрической больнице для лечения от алкоголизма и шизофрении. Я не склонен оправдывать сатрапов, но уверен, что цель своей деятельности Дима представлял невнятно. Наверное, существуют где-то настоящие борцы с режимом, но я с ними не знаком, я знаком с Ольшевским.

Дима рвётся к труду, горит желанием помочь всем и каждому, только делать ничего не умеет и, я думаю, не научится. В интеллигентной семье польских евреев его готовили к музыкальной карьере. Каждый день по шесть часов упражнений на виолончели, - это вам не шутка. Но тлетворное влияние улицы неизбежно. Дима увиливал от виолончели самыми искусными методами, вплоть до симуляции эпилепсии, ему нравилось посещать дискотеки, он мечтал стать диск-жокеем. Восприимчивость к алкоголю сломала его жизнь, поступление в музыкальное училище было сорвано. Женитьба на русской девушке с негативными пристрастиями окончательно перечеркнуло надежды несчастных родителей. После заключения Димы в психиатрическую больницу, девушка исчезла бесследно

Если Ольшевский и Друзенко схлёстываются в политической дискуссии, нужно срочно звать санитаров, но и связанные они орут дурными голосами и плюют в направлении друг друга.

Каждый день со склада в свинарник необходимо привезти мешков двадцать комбикорма. Мешки не тяжёлые, и везти их недалеко, можно использовать моего стального коня, но я уклоняюсь, мотивируя экономией топлива. Мне интересен процесс доставки комбикорма в исполнении бывшего комсомольского активиста и алкоголика-диссидента.

Солнце палит немилосердно, в такое пекло хорошо посидеть где-нибудь в тени с бутылкой холодного пива, но в этих местах нет ни холодного пива, ни нормальной тени.

Мешки перевозятся на тележке, причём один человек должен тележку толкать, другой – тянуть. Друзенко телосложением рыхл, неуклюж, при непосредственном физическом единоборстве сухощавый диссидент смог бы его одолеть. Напряжённая дискуссия наполненная взаимными оскорблениями всегда заканчивается победой комсомольца, который наглее. Что ж, так устроена жизнь, - сломился, так тяни к свинарнику тележку с комбикормом, а жирный, с трясущимися грудями и животом, лентяй, будет делать вид, что усердно толкает её сзади.

Вот с такими помощниками я обслуживаю хозяйство больницы.

Я никогда не гашу свет в комнате, раскалённая лампочка под потолком светит круглые сутки ослепительно, словно солнце, зимой от неё, и в самом деле, теплее. Несколько раз пытался её гасить, но больше не буду, - в темноте кто-то сразу же начинает бубнить, - из-под стола ли, из-за шкафа, - понять трудно. Вслушиваюсь, пытаюсь различить слова, но не могу. А вдруг хотят сообщить что-то важное? Я отчаянно хочу хоть что-то вспомнить из своей предыдущей жизни. Кем я был? Почему ни родственники, ни друзья так меня и не нашли? Возможно ли моё излечение от генерализованной амнезии? Я допытываюсь об этом у Софьи Иосифовны, которая давно меня не лечит, но всё равно приходит в домик, и мы подолгу разговариваем. Она предлагает мне какие-то таблетки, но я не хочу таблеток. Когда я жил в палате, ежедневно заставляли принимать их штук по десять, вечером я чувствовал себя сумасшедшим.

После того, как умерла Лиля, Софья Иосифовна стала приходить чаще. Лиля – моя здешняя жена. Ей не повезло в жизни, она родилась красивой, кроме того, фигура её имела столь удивительные формы, что мужчинам при её виде, немедленно же хотелось с Лилей переспать. Разве может прожить счастливую жизнь женщина, если она красива, и если мужчины сгорают от желания с ней переспать?

Муж не любил её. Он добился её, как добиваются высокого спортивного достижения, за которое полагается медаль. Полученную медаль кладут в сервант или в комод и стараются меньше вспоминать о ней, потому что со временем затраченные усилия кажутся чрезмерными. Муж был убеждён, что она изменяет ему при каждом удобном случае, разве может не изменять женщина, с которой невозможно находиться вместе на пляже? Мерзостные мужские взгляды сжигали Лилю хуже палящего солнца. Муж постоянно лез в драку и выглядел глупо.

Лиля надеялась, что появится сын и будет, кому её любить, но сын умер вскоре после родов. Лиля не смогла поверить, что он умер, ей казалось, что он жив, но врачи его спрятали из каких-то своих соображений, возможно по просьбе мужа. Она повсюду искала сына, это стало навязчивой её идеей. Во всём остальном она была нормальным человеком, только очень грустным.

Она выдавала книги в библиотеке психиатрической больницы. Читателей было немного, - я, да ещё несколько молодых санитарок, забегавших за слезоточивыми женскими романами в мягких обложках.

Мы с Лилей долго не могли познакомиться, то, что других мужчин притягивало в ней, меня останавливало. Остриженная наголо, она выглядела ещё красивее. Как египетская богиня.

Но моё частое пребывание в библиотеке сделало своё дело, мы привыкли друг к другу. Она стала приходить ко мне в гости, потом бывать у меня так часто, что было, не вполне понятно, где она живёт, - в палате, или в моём домике. Мы мало разговаривали, о чём говорить двум людям, если один не хочет, а другой не может вспомнить своё прошлое? Нам было и так хорошо друг с другом. Это очень важно, если с человеком хорошо лишь оттого, что он рядом. Мы были вместе два года, потом Лиля умерла, причину её смерти врачи не сказали. Я думаю, что она умерла от глубокой печали. Её похоронили на больничном кладбище, на другой стороне озера, там много низких деревянных столбиков с номерами. Когда-нибудь я прибавлю к ним свой.

После смерти Лили я продолжал приходить в библиотеку, некому было оформлять поступившие книги и расставлять их на полки. Книги присылали в небольших количествах, но достаточно регулярно, кто-то полагал, что оказывает этим существенную помощь психиатрической больнице. Я настолько вычеркнул себя из нормальной жизни, свыкся с тем, что доживу здесь жизнь, что не мог предположить, какую ловушку подставит мне литература.

Иногда мы беседуем с Софьей Иосифовной о Гаршине, о Льве Толстом, о Достоевском. Она неважно разбирается в творчестве Достоевского, путает героев его произведений. Версилов, к примеру, действует у неё в «Идиоте», а Макар Девушкин – в «Братьях Карамазовых». Мне так и не ясно, приходит она по заданию Барсукова или из чувства профессионального долга, чтобы убедиться в том, что я так и не сошёл с ума. Лет двадцать назад Софья Иосифовна наверняка выглядела обольстительно, лёгкая полнота шла ей, с тех пор её фигура радикально изменилась, но Софья Иосифовна осталась во власти прежних представлений. Впрочем, я стараюсь её не разочаровывать.

2

Вестник судьбы является нежданно, на то он и вестник, однажды утром в дверь поскрёбся Друзенко и прокричал противным петушиным голосом:

- Вас Барсуков вызывает!

Лицо у главного врача грубое, мясистое, в рытвинах, знаменитый сизый нос; блестящие глаза всё время в движении, не в силах на чём-то сосредоточиться, толстые пальцы постоянно что-то мнут, на волосатом запястье размытая татуировка: «Только ты». Говорят, он когда-то считался талантливым психиатром, печатал статьи в медицинских журналах. Мне трудно в это поверить.

Барсуков сидел за столом и что-то писал, - лампа с зелёным стеклянным абажуром, стопки папок, два телефона. Несмотря на ранний час, был пьян. Писал размашистым, нервным почерком, исправлял, черкал, шевелил малиновыми губами, шепча ругательства.

Постояв минут, пять, я понял, что он не заметит моего присутствия долго, до тех пор, пока на что-то не отвлечётся, например, на обед.

- Игорь Георгиевич, - осторожно сказал я, - вы меня вызывали?

Влажные глаза с некоторым трудом зафиксировались на мне.

- А, Денисов. Генерализованная амнезия. Да, вызывал.

По напряжённым глазам Барсукова можно было понять, что в его мозгу происходит напряжённая работа, он забыл, зачем меня вызывал. Обычная проблема хронических алкоголиков.

- Ага, вот что. Книги вот там пришли, забери.

Обычно книги приносит в библиотеку кто-нибудь из медсестёр, сейчас, видно, под рукой никого не оказалось. Я взял свёрток, отнёс его домой, вернулся к бульдозеру и работал до вечера. Вечером рассмотрел книги, их было три: Л.Н. Толстой «Смерть Ивана Ильича», брошюра «Питание при беременности» и детективный роман «Ловцы слабых душ» с ужасным рисунком на глянцевой обложке.

Я не вырабатывал у себя литературного вкуса, он возник сам собой по мере овладения сокровищами библиотеки психиатрической больницы. Мне уже попадались там детективы. Что ж, не грех писать ради того, чтобы позабавить, но забавлять жестокостью недостойно. Я зарёкся больше не брать в руки детективы. Что заставило меня открыть роман «Ловцы слабых душ» и попытаться читать? Это роковая загадка.

Я помнил о словах Барсукова, о том, что, хотя бы часть клеток мозга способны восстановиться, что когда-нибудь появится возможность приоткрыть наглухо затворённую дверь. Но для этого будет необходим толчок извне, который разбудит память. Приоткрытая дверь – это благо? А вдруг это усугубление болезни?

Читая книгу, я удивлялся всё более: откуда всё это знакомо мне? Знакомо так, словно эта книга обо мне, все подробности моего характера изложены доподлинно, если б я сам писал о себе, то написал бы точно также, лишь не вдавался бы в подробности, о которых совсем не обязательно знать посторонним. Именно по этой причине чтение становилось всё более неприятным мне, автор вдавался в тонкие нюансы моей личности, это выглядело непростительной фамильярностью, амикошонством, он не имел на это права. И вообще с пользой литературы надо ещё хорошо разобраться, никому не дозволено раздевать человека догола, до совести, публично демонстрировать её, словно вывешенное на просушку плохо простиранное бельё, неужели тот, кто пишет, кристально чист?

«Он не был плохим человеком, не давил в детстве ногами жуков, не вешал кошек. Он помогал инвалидам перейти дорогу, уступал место женщинам в автобусе. Если не вдаваться в подробности, он был добрым человеком. Но это очень опрометчиво, и даже опасно, не вдаваться в подробности. У доброты много лиц. Бывает доброта от щедрости души. Бывает от лени. Бывает от трусости, когда человек становится добрым, потому что так безопаснее ему жить. Доброму такой добротой нет необходимости проявлять чудеса героизма, можно ограничиться мелочами, и этого окажется достаточно.

Эта хитрая философия не выходит на поверхность до тех пор, пока жизнь не ставит человека в ситуацию выбора. Он сразу же ощутил опасность, хотел избежать её, спрятаться, понимая, что трусливая сущность мелкой его души будет выявлена, но это ему не удалось».

Дверь приоткрылась, совершилось, то, чего мне так хотелось, но я ощутил желание не распахнуть дверь, а закрыть её, как можно плотнее, потому что теперь уже точно знал, что будет рассказано дальше.

«Главная его ошибка состояла в выборе профессии. Ему нельзя было работать в прокуратуре, но он там работал, это была случайность, и она оказалась трагической не только для него, но и для других людей, несчастья которым он не желал, и не имел оснований желать. Так доброта, о которой говорилось выше, может стать зловещим фактором, независимо от того, хочет этого сам человек, или нет.

Районный городок невелик, потому убийство молодой девушки, труп которой был найден в канализационном колодце, оказалось событием заметным. Это было не первое убийство, которым ему предстояло заниматься, он успел более-менее привыкнуть к специфике работы, старался не падать в обморок при виде луж крови и удавленников с распухшими лицами. Но трудно было предположить, что расследование именно этого убийства окажет такое решительное воздействие на его судьбу, изменит её столь кардинально».

Когда я понял, что эта книга обо мне, захотелось самому продолжить повествование из опасения, что автор книги решит что-то придумать для улучшения сюжета, прожитую жизнь нет необходимости придумывать, хотя бы потому, что она уже существует в незыблемом виде.

- Какого цвета мундиры у работников прокуратуры? Синего? Значит, я ходил на работу в синем мундире?

- Вы редко надевали форму, – глуховатым голосом сообщил мне автор книги, и я не удивился неожиданному комментарию. – В вашей организации этого не требовали.

- Вы знали меня?

- Нет.

- Где взяли материалы для книги?

- На подоконнике в редакции. Папка валялась там месяца два или три. Я понял, что эти бумаги никому не нужны и решил их просмотреть. Это были ксерокопии писем Каретникова в инстанции. Письма были большие, очень подробные, написанные от руки, убористым почерком. В таком виде их никто бы не стал читать, я несколько дней разбирал его почерк. По содержанию письма наивны и пронзительны, такой должна быть художественная литература. Страдание в чистом виде.

- Папа, ты слышишь, он уверен, что твои письма не были прочитаны, - сказал женский голос, я сразу же понял, чей это голос и невольно вздрогнул.

- Я плакал, когда их писал, очки протирал полотенцем. А зрение у меня, кстати, минус семь.

И я вспомнил этого несуразно худого человека, его тонкие пальцы интеллигента, не знавшего физического труда, его изломанные жесты, которыми он сопровождал свои слова, рассказывая мне о смерти дочери.

- Извините, не собирался вас обижать. Но вы грамотный человек и должны были знать, как надлежит оформлять письма в официальную инстанцию. Нельзя писать на листках в клеточку, тем более в каждой строке. Почерк у вас крупный, нижние буквы цепляются за верхние, читать невозможно.

- Какое это имеет отношение к содержанию? Я волновался. Ах, зачем я это писал?!

- Я тебе сто раз говорила об этом.

- Но надо, же было что-то делать. Я с ума сходил, неужели ты этого не понимаешь?

- Вы, вообще-то, кто? – на всякий случай, для определённости, спросил я обладательницу женского голоса.

- Денисов, я буду называть вас этой вымышленной фамилией, зачем вы врёте, что ничего не помните? Разве вы не знаете, что никому ничего забыть невозможно? Вы ещё не поняли, что память, так же, как и чувства, материальна, она создана из материала, который хранится вечно?

- Не собираюсь вам ничего доказывать.

- Почему? Потому что вы живой, а я нет? Вы полагаете, что это меняет дело? А, может быть, всё как раз наоборот? Вы умерли, а я жива?

- Если можно, говорите проще, по существу.

- Вы хотели дёшево отделаться, Денисов. Не выйдет. Я и Смагину кое-что напомню.

- Я не вижу причины вашей ненависти ко мне.

- А вы хотели бы, чтобы я вас благодарила? Вы вели следствие, мягко говоря, неудачно. Я бы извинила непрофессионализм, но трусость извинить не могу.

Софья Иосифовна, озабоченная тем, что я читаю слишком много книг, рассказала мне о криптомнезии, это когда прочитанное в книгах воспроизводится больным человеком как события, реально имевшие место в его жизни, но откуда взялись, в таком случае, голоса людей, комментирующих эти события? Получается, что моё освобождение от одной болезни способствовало появлению другой? И ещё неизвестно, какая из них страшнее. Но главное в том, что я чувствую правоту этих людей, мне хотелось бы оспорить её, но не могу, потому что, правда неоспорима, эти голоса вскрывают один за другим, слои моей памяти, залежи информации, о которой мне тяжело и незачем вспоминать. Я пытаюсь уверить себя, что во всём виновата криптомнезия, но понимаю, что уловка эта наивна и ложна.

Женский голос:

- Вы боитесь вспоминать, Денисов, а вы попытайтесь. Вы были на похоронах?

- На ваших? Это не входило в круг моих служебных обязанностей. Да я и не знал, когда именно вас хоронили.

- Моя дочь лежала в гробу седая. Что нужно пережить, чтобы поседеть за одну ночь?

- Папа, замолчи! Не унижайся перед ним. Такие, как Денисов и довели тебя до инфаркта. Они издевались! И лгали, лгали! Зачем вы лгали, уважаемый младший советник юстиции? Вам не приходило в голову, что люди, умирая, избавляются только от физической боли, но не от душевной?

- Я болен. Я потерял память. Мне нанесли черепно-мозговую травму, я не знаю, каким образом это произошло.

- Вы потеряли совесть.

- Вам всё обо мне известно, так и об этом.

- Вы поехали в санаторий, в приморский город, отправились подлечиться после напряжённого труда по расследованию дела о моём убийстве. Вас что-то мучило, не совесть, конечно, её у вас нет, это мы уже обсудили. Вы находились в нервном, взвинченном состоянии, часто употребляли алкоголь. Однажды на набережной, будучи пьяным, стали в грубой форме делать замечания группе молодых людей и спровоцировали драку. Кого-то ударили. Ударили, ведь так, молодые люди?

- Конечно. Иначе бы мы его не тронули, сам виноват. Дёрнулся и получил. Когда падал, он ударился затылком о бордюр и потерял сознание. Мы испугались, хотели убежать, но побоялись, что разыщут. Мы его отвезли на автостанцию, забрали документы и посадили в междугородний, дальнего следования, автобус, на заднее сиденье, у окна, водителю объяснили, что, мол, мужик на свадьбе у родственников перебрал.

- Водитель, вам запомнился тот пьяный пассажир?

- Да. Он был какой-то странный. Из автобуса вышел сам и куда-то пошёл. Пошёл и пошёл, мне-то какое дело?»

Комната, стол, окно без шторы, шкаф с четырёхзначным инвентарным номером на дверце, табурет, лампочка, темнота за окном. Ночь. Тишина. Я закрыл книгу, надоела эта пресс-конференция, если я болен, пусть лечат, Барсуков разберётся от чего нужно лечить. Если не болен – нужно самому как-то избавиться от этих голосов, - больше не открывать книгу, не прикасаться к ней, это ключ от опасных, ненужных для меня дверей. Или нужных? Забыть о проблеме, ещё не значит её победить. Мне следует отвечать на вопросы, которые задают голоса, защититься, иначе от них не избавиться. Необходимо доказать, что это не моё прошлое, я не знаю, о ком идёт речь, но даже если вдруг окажется, что оно моё, нужно найти убедительные доказательства, что во всём том, что зафиксировано в этой злополучной книге, моей вины нет.

Голоса зазвучали вновь, хотя книгу я больше не открывал.

- Видите ли, Денисов, если б я была жива, вы бы обвинили меня в клевете. Мол, сама дала парню, а потом подняла шум. Польза сомнения, презумпция невиновности, так это у вас называется?

- Да, польза сомнения. Я, как следователь, обязан был сомневаться, у меня должны были возникнуть вопросы. И они возникли.

- Какие вопросы? Что за бред?!

- Подожди, папа, пусть он скажет. Что смутило вас, уважаемый сыщик?

- Многое. Что у вас, любительницы Блока и Пастернака, могло быть общего с этими подонками? Ведь вы согласились пойти в тот вечер с Акининым и Сальниковым. Ваша подруга позвонила в вашу квартиру и вызвала вас на лестничную клетку, сказав, что надо срочно поговорить. Там были Акинин и Сальников. Что они вам сказали? Куда позвали?

- Не ваше дело.

- Вот видите, уже и не моё дело. А чьё же? Эти два дебила из цыганской шайки Левицкого сказали, что Левицкий хочет с вами поговорить. И ещё, что вас ждёт Женя. Так? Что случилось у вас с этим Женей полгода назад, а именно двадцать седьмого марта? Почему этот мерзавец приобрёл власть над вами?

- Лена, ответь ему, почему ты молчишь? Прекратите её мучить, Денисов! Сейчас, когда всё известно, вы такой умный вдруг стали, но вы не можете понять, что это ещё хуже, что вы теперь всё знаете. Раньше это хоть в какой-то мере оправдывало вас. И теперь вы снова спорите, ищете виновных, и вновь ищете их не там, где следует. Почему? Я могу сказать почему. Потому что главные преступники - прокурор Смагина и вы. Основной вдохновитель и организатор, естественно, Смагин, но, подлость вершилась вашими руками. Лена, скажи ему, что ничего общего у тебя с этими бандитами, тем более с Женей Выходцевым, не могло быть.

- Во-первых, он не бандит.

- Как? А татуировки? Он скрывался в подвале продовольственного магазина три недели. Заведующая магазином, Вика, была его любовницей, она его прятала. Я нанял людей из частной фирмы «Алекс», они выследили этого Женю. Я видел потом его в милиции, у него вся грудь и руки в наколках.

- Менты повязали меня за кражу в «Универсаме». А наколки остались с тех пор, как по малолетке сидел, дурак был, думал, что это красиво.

- Эти ребята из «Алекса» всё про тебя выяснили. Ты хотел сесть в тюрьму за кражу, чтобы не посадили за убийство. Твой родной дядя работает в местном райотделе милиции. С начальником, Овчинниковым, он в отличных отношениях. Это ты убил мою дочь!

- Он меня не убивал!

- Он изнасиловал тебя!

- Она сама мне дала.

- Замолчи, сволочь, мне о каждом твоём шаге известно.

- А я что, скрываю, что ли? Что мне скрывать? Да, Смагин помог. Меня не посадили, не нашли состава преступления. Алиби и всё такое. И с «Универсамом» тоже он отмазал. Меня в девяносто восьмом взяли, за драку, чудака одного ножом ткнул. Просидел полгода, потом от туберкулёза в тюремной больничке умер. У нас им многие болели. Я, может, любил вашу дочь, а вы вон как на меня бросаетесь.

- Не хочу я слышать ни о какой любви, это бред! Скажи, как ты с ним познакомилась? Когда?

- Я пришла на день рождения к однокласснице, Марине Солодарь, а он, вроде бы, ей каким-то родственником приходился. Мы вышли покурить на лестницу, он пригласил меня в соседнюю квартиру, сказал, что у друга посидим, музыку послушаем, сказал, что он сейчас дома, и мать его дома.

- Ну, не было матери, уехала она как раз, откуда я мог знать?

- А друг оделся и ушёл, даже до свиданья не сказал. Такой понятливый у тебя друг.

- Могла б и ты уйти, если б захотела. Почему не ушла?

- Да, почему ты не ушла, Лена? Он угрожал, запугивал?

- Плохо вы свою дочь знаете.

- Замолчи!

- То говори, то замолчи.

- Тут есть секрет, это ясно, но почему нельзя раскрыть его? Теперь-то какая разница? Вы все поумирали, я – в психиатрической больнице. Лена, что зачем скрывать? Я догадываюсь, почти догадался, но хочу, чтобы вы сами сказали.

- Много вы хотите. Вы этого всё равно не поймёте. Есть вещи, которые невозможно вспоминать даже после смерти. Ну, узнаете вы, что произошло, легче станет? Где оно теперь, это уголовное дело?

- Станет легче мне, Лена.

- Неправда, папа, тебе станет тяжелее.

- Выходцев, какую роль во всём этом деле играл цыганский барон Левицкий?

- Откуда я знаю? Я с этими баронами не общался, у них свои дела были.

- Не ври, вы с Акининым и Сальниковым постоянно тёрлись в четырнадцатой квартире, в его таборе, наркоту добывали. У него был друг, приехавший из Риги, судя по виду, явный уголовник, у этого друга был «Форд» с латвийскими номерами.

- Я-то при чём?

- Нашлись люди, которые видели, как ты мою дочь заталкивал в этот «Форд».

- Пусть вам Левицкий отвечает.

- Левицкий, это правда?

- Путаете вы. Да, был такой человек, звали его Николай Иванович, у него в Риге ателье. Но никакой он не уголовник, просто приехал ко мне в гости, отдохнуть. Лена ему понравилась, она с ним каталась на «Форде», он учил её водить машину.

- Кто заталкивал её в эту машину в ночь убийства, Выходцев?

- Я не заталкивал, только подтолкнул чуть-чуть, она сама села.

- Почему вы не взяли с Выходцева даже подписки о невыезде, Денисов? Почему вообще отпустили его?

- Не было оснований для задержания.

- Оснований было более, чем достаточно. Хоть теперь скажите правду. Вам приказал Смагин?

- Это допрос?

- Теперь я имею право устраивать любые допросы. Дочь мертва, я мёртв, жена доживает последние месяцы. Кто за всё это ответит?

-Папа, не нужно, чтобы ты знал правду, я этого не хочу. Прости меня, я виновата, я принесла вам с мамой горе.

- Нет, мне необходимо знать правду, и я буду её знать! Я понимаю, тебе стыдно, ну и что? Почему не стыдно тем, кто убил тебя?»

3

Кто-то постучался, так деликатно стучать может только Софья Иосифовна. Я сунул книгу под подушку и пошёл открывать дверь.

У меня странные отношения с Софьей Иосифовной. С одной стороны, она мой лечащий врач, хотя и бывший, и это обязывает меня быть с нею почтительным, с другой стороны, между нами сложились игриво-шутливые взаимоотношения, словно мы только что познакомились на танцплощадке. У меня есть подозрения, что Софья Иосифовна имеет в отношении меня далеко идущие планы, но я гоню эти мысли, понимая всю их неуместность и фантастичность.

В больницу лекарств поступает мало, а те страшные препараты, что остались с прежних времён, годятся разве что для пыток. Но от чего меня, к примеру, лечить? От амнезии? Бессмысленно, это не болезнь, это состояние организма, он просто выбрал себе наиболее комфортное состояние.

- Саша, вы плохо выглядите. Заболели?

- Да. Нездоровится. Любовные переживания. Всё время думаю о вас.

Софья Иосифовна улыбнулась, ей нравится такого рода юмор, в нём и теплится вялая интрига нашего общения.

- Вы с кем-то разговаривали? Я немного подслушала возле двери, прежде, чем войти.

- Нехорошо подслушивать.

- Я ваш лечащий врач, мне надо знать, чем вы живёте, о чём думаете.

- Разве вы не знаете, что люблю читать книги вслух. Вот, попался детектив, любопытный сюжет, я разговариваю с героями, получается что-то вроде спектакля.

- Нельзя ли мне стать одним из героев?

- Ни в коем случае. Они все мёртвые.

- Как мёртвые? Вы не шутите? Разве мёртвые разговаривают?

- Ещё как. Болтают, будь здоров.

- Мне тревожно за вас, Саша. То голоса из-за шкафа, то эта вот книга.

- Мне самому за себя тревожно.

С этой дамой не следует расслабляться, наслушается моих рассказов, а потом решит, что меня нужно вернуть в палату.

- Но мне показалось, что вы и раньше были знакомы с этими людьми.

- Это заблуждение, Софья Иосифовна, я же ничего не помню, у меня амнезия.

- Никто не знает точно, что это такое, амнезия. Мозг человека вообще мало изучен. Давайте, я вам укол сделаю?

- Ну, уж нет, обойдёмся без уколов.

- Выпейте хотя бы снотворного, у меня есть с собой пара таблеток.

- Который час теперь?

- Около девяти.

- Вечера?

- Естественно. Не читайте больше эту книгу, тем более, вслух. Хотя бы сегодня.

- Почему?

- Потому что не только жизнь становится литературой, но и литература жизнью, легко запутаться. Как врач, я бы вообще запретила людям читать книги, они вредны для человеческой психики, их можно рассматривать, в определённом смысле, как наркотик.

- Но наркотики на какое-то время делают людей счастливыми. Правда, от них люди быстрее умирают. Но, может быть, игра стоит свеч? Помните, у Достоевского про целую минуту счастья, которой достаточно на всю жизнь человеческую?

- Я пойду, Саша, проводите меня немного. Когда вернётесь, постарайтесь сразу же уснуть.

- С мыслью о вас?

- Надеюсь, что да.

Нет ничего грустнее последних дней августа, когда ещё лето, но уже и не лето, ещё не холодно, но уже и не тепло, когда ночью приходится укрываться одеялом и допоздна наблюдать перемещение теней по стене, привидений, с которыми можно было бы поговорить, если б они отвечали. Они не отвечают, они бродят по стенам, о чём-то шушукаясь друг с другом, я думаю, им есть о чём поговорить. Когда я умру, я тоже буду шушукаться с кем-то, хотя смерть противоречит закону сохранения материи, этот закон идентичен закону о сохранении чувств, - пережитое человеком не исчезает вместе с ним, истраченные душевные силы сохраняются в каком-то ином, изменённом, виде. Жизнь и смерть, - две стороны одной монеты, одинаково печальные и неотделимые друг от друга.

- Как красиво вы умеете говорить, Саша, - удивляется Софья Иосифовна, - вы такой романтический человек, будь я моложе, я бы обязательно в вас влюбилась.

Мы идём мимо свинарника по направлению к корпусам, в которых давно погасли окна, Софья Иосифовна, несколько раз споткнувшись, взяла меня под руку.

- Почему вы ночуете в больнице, разве есть в этом необходимость?

- Ах, Саша, мне так одиноко в пустой квартире: муж давно умер, а дочь вышла замуж и живёт отдельно, зачем же мне каждый день ездить двадцать километров до города?

- Неужели здесь веселее?

- Человеку в любом возрасте тяжело быть одиноким.

Если долгое время смотреть на предмет, то начинаешь понимать его устройство, его сущность (взять, к примеру, мой опыт по ремонту таинственного существа под названием ДТ-54), он становится словно прозрачным, ты начинаешь познавать законы его существования. Так и я смотрел на Софью Иосифовну в момент нашего прощания у больничного корпуса номер три, - одноэтажного, убогого здания, в котором жили люди без будущего, - и чётко видел весь нехитрый арсенал её оружия. Она хотела, чтобы я её пожалел, - это наиболее коварный женский приём, достаточно один раз купиться на него, и дальше процесс пойдёт быстро, - коготок увяз, всей птичке пропасть. Софья Иосифовна не знала, что дверь уже приоткрыта, я вступил в борьбу со своим прошлым, и, если мне удастся победить, психиатрической больнице в моей жизни больше не будет места.

Я возвращался в свой домик, к моим бесплотным, но сильным противникам, купол звёздного, холодного неба замер надо мной, мне почудилось, что я на мгновение взмыл под самую крышу этого купола и увидел залитую лунным светом степь и крошечную, освещённую тусклыми электрическими фонарями, психиатрическую больницу как раз в её центре.

- Смагин, вас тоже нет в живых, так объясните, хотя бы теперь, зачем вам понадобилось выгораживать тех подонков? Неужели из-за денег? Ну, предположим, они вам заплатили. И немало заплатили. Но вы были уже больны, кашляли, кровавую мокроту в платок сплёвывали. С женой разведены, детей не нажили. Для кого деньги? Во имя кого подличать?

Молчит Смагин, не хочет отвечать. Зато не умолкает Каретников, папа Лены:

- Левицкий, что ты хотел от Лены?

- Хотел, чтобы она позвонила Свете Лашковой.

- Света - твоя любовница?

- Ну.

- Смысл звонка?

- Светка у меня четыре дня пробыла, надо было кому-то подтвердить, будто она уезжала к бабушке, в Тульскую область. Они с Леной подруги были.

- Отчего ты был так уверен, что она согласится соврать? Оттого, что Выходцев – твой друг.

- Очень он мне нужен, такой друг.

- Акинин и Сальников привели к тебе в тот вечер Лену?

- Её под конвоем, что ли, привели? Сама пришла.

- Мы к Левицкому даже не заходили, только до подъезда.

- Левицкий, она согласилась соврать?

- Да.

- Потом пошла к Жене??

- Не знаю.

- Акинин, вы ждали Лену у подъезда, чтобы направить её к Выходцеву, если она раздумает идти? Были не уверены, что она сама пойдёт к Выходцеву? Лена, почему?

- Папа, никому не нужно это расследование.

- Как это не нужно?! Почему ты так говоришь? Мне нужно, тебе. Надо восстановить твоё честное имя. Почему вы так гнусно смеётесь, Левицкий?

- Плакать, что ли?

- Лена, здесь кроется какая-то тайна. Ответь!

- Не отвечу, папа, не проси. Эти бессмысленно. Тем более теперь.

- Но ты пошла к Выходцеву! Сама пошла. Ты можешь объяснить своё поведение?

- Я хотела порвать с Женей. Я пошла для того, чтобы объяснить ему, что нам не нужно больше встречаться.

- Позвольте мне спросить?

- Пожалуйста, гражданин следователь Денисов или как вас там. Лучше поздно, чем никогда.

- Выходцев, когда после смерти Лены вы вновь оказались в квартире Романовых, где вы Лену когда-то изнасиловали, и мать Романова сказала вам: «Женя, девчонку-то твою убили, говорят?». Что вы на это ответили?

- Не помню.

- Вы ответили: «Так ей и надо, проститутке». Почему вы так назвали Лену? На это были основания?

- Нет, просто вырвалось.

- Он и Светку так называл.

- Вы это сами слышали, Сальников?

- Слышал, и не раз.

- Почему он их так называл? Они занимались проституцией?

- Я не знаю.

- И я не знаю. Но почему-то уверен, что он называл их так не случайно.

- Папа, я не хочу слушать эти оскорбления.

- Эй, сыщик, держите себя в рамках.

- Летом приезжал некий Пётр Николаевич, зажиточный человек из Брянска, вы с ним были знакомы, Выходцев. Кто вас с ним познакомил?

- Левицкий.

- Левицкий, что это был за человек?

- Человек как человек. Приехал, сдал партию товара и уехал.

- Что за товар был?

- Бабское бельё, что ли. Не помню точно.

- Он останавливался у вас, или вы этого тоже не помните?

- У меня. Ну и что?

- Он ездил на белом «Фольксвагене»?

- Да.

- Лена Каретникова была с ним знакома?

- Откуда я могу знать?

- Он и со Светкой крутился.

- Сальников, ты договоришься, - это Выходцев голос подал.

- А что я такого сказал? Не надо мне угрожать!

- Денисов, почему Смагин отправил вас отдыхать. Чтобы под ногами не мешались?

- Спросите у Смагина.

- Смагин, почему вы отправили подчинённого в отпуск?

- У него уже крыша ехала. Надо было убийство раскрывать, а он хватался за всё подряд: наркотики, проституция, цыганский табор, контрабанда. Полез не в свои дела.

- Вы так чётко распределяли между подчинёнными: это их дела, это не их?

- Ну, а как же? Иначе можно двадцать лет одно убийство раскрывать.

- Может быть, так и надо?

- Что так и надо?

- Двадцать лет одно убийство. Это ведь лучше, чем указать на того, кто не убивал. Кто, по-вашему, убил мою дочь?

- Так ясно ж. Тот, который из тюрьмы сбежал, знакомец Левицкого, Кругленко. Левицкий для него квартиру снимал в доме возле школы, на втором этаже. Он изнасиловал вашу дочь и потом задушил. Всё подтвердилось, убийца сознался.

- Но вы же знаете, Смагин, что мою дочь убил не он.

- Ничего я не знаю, и не надо мне ничего больше знать. Представлены доказательства, суд они удовлетворили. Что ещё нужно?

- Правда.

- Какая, правда?

- Настоящая. Та, к которой добирался Денисов, но не добрался. Из-за трусости, неуверенности или ещё по какой-то причине. Но вам правда была не нужна. Почему?

- Не понимаю, чего вы добиваетесь.

- Кругленко, это вы убили Лену?

- Почему я должен отвечать?

- Хотя бы потому, что и вас нет на свете. Вы умерли в городе Донецке в девяносто девятом году.

- А я никого не сдаю, ни живой, ни мёртвый.

- Вы её насиловали?

- Никого я не насиловал.

- Но имели с ней половую связь?

- Связь имел. Неплохая баба.

- Лена, как это понимать?

- Понимай, как хочешь, папа, мне это загробное расследование глубоко безразлично.

- Как же оно может быть тебе безразлично?! Ты спала со всякой швалью! Зачем ты это делала?

- Прекрати меня допрашивать! Что тебе нужно?

- Успокоиться.

- Ты всё равно не успокоишься.

- Лена, скажите правду.

- Уж вам-то она зачем, Денисов? Чтобы оправдать себя? В чём? И в чьих глазах? Вы ничтожны, Денисов! Папа, пожалуйста, освободи меня от этого истязания, мне легче ещё раз умереть.

- Я должен добраться до истины, потерпи ещё чуть-чуть. Сальников, куда пошла Лена после Левицкого?

- В бойлерную.

- Там отец Выходцева работал, алкоголик? Почему она пошла в бойлерную, Выходцев?

- Понятия не имею.

- Врёшь. Почему ты пошла в бойлерную, Лена?

- Отстаньте от меня.

- Пётр Степанович Выходцев, что делала Лена Каретникова у вас в бойлерной?

- Они с Женькой там прятали чего-то под верстаком, в углу. Я не знаю, чего.

- Женя был вместе с ней?

- Нет, она одна приходила.

- Ваш сын принимал наркотики?

- Вы думаете, он мне говорил? От него слова не добьёшься. Хоть бы знать, какие они из себя, эти наркотики.

- Сальников, вы с Акининым принимали наркотики?

- Бывало.

- Где брали?

- Не помню.

- Всё ты помнишь. Вам всё теперь ясно, Денисов?

- А вам?

- Что за манера отвечать вопросом на вопрос?

- Она равноценна манере задавать глупые вопросы.

- Где убивали Лену?

- В той квартире, про которую сказал Смагин.

- Лена, это так?

- Не знаю.

- Кругленко, после того, что произошло между вами и Леной, она осталась в квартире?

- Когда я ушёл, она спала, я не смог её разбудить, она какая-то расслабленная была, как будто б не в себе. Я решил: пускай спит. Дверь я не стал на ключ запирать.

- Кто мог прийти? Вы кого-нибудь ждали?

- Никого я не ждал.

- Но кто-то из ваших знакомых мог прийти?

- Мог.

- Женя?

- Мог и Женя.

- Лена, когда вы проснулись, Женя уже был в комнате?

- У вас примитивные методы дознания, Денисов.

- Уж, какие есть. Вы не ответили на вопрос.

- Я не помню.

- Лена, ты выгораживаешь Выходцева. Почему?

- Папа, ты ничего от меня не добьёшься.

- Денисов, вы могли отказаться идти в отпуск. Почему не отказались?

- У меня были семейные неприятности.

- То, что случилось, ты называешь словом «неприятности»?!

- Кто вы?

- Бывшая жена человека, которого вы почему-то называете Денисовым.

- Что произошло?

- Меня остановил около подъезда мужчина и сказал: «Если твой муж будет копать под Женьку, тебе конец». Меня никогда не интересовало, чем муж занимается на работе, у нас были сложные отношения. Я надеялась, если появится ребёнок, они изменятся к лучшему. Я была на седьмом месяце беременности. Я упала в обморок. Меня отвезли в больницу, случился выкидыш. У меня был нервный стресс. Я уехала к родителям в другой город. Муж звонил мне, но я не желала с ним разговаривать. Мне стали ненавистны и он, и его работа.

- Женщину из квартиры, соседней с той, в которой произошло убийство, также стращали, я говорил с её мужем. Те, которые стращали, по внешности были похожи на цыган. Они сказали, что повесят обоих её малолетних сыновей, если она хоть слово скажет милиции об этом деле. Женщина выбросилась из окна. Или её выбросили? Как было дело, Вера Васильевна?

- Я сама, никто меня не выбрасывал.

- Вы что-то знали, могли что-то рассказать?

- Ничего я не знала, ничего не видела, зря они ко мне прицепились.

- Вера, расскажи, теперь-то зачем скрывать?

- Кто это?

- Муж мой, Павел.

- Павел, что она скрывает?

- Она видела, что в соседнюю квартиру после ухода Кругленко, вошёл человек, она таз с бельём на улицу выносила, чтобы бельё на просушку во дворе развешивать.

- Кто был этот человек, Вера Васильевна?

- Не знаю.

- Что затаился, Выходцев? Это же ты был!

- Вам этого никогда не доказать.

- Ты что же, Женя, и после смерти боишься, что посадят?

- Ничего я не боюсь и не боялся никогда. А вот про всех вас, между прочим, тогда говорили, что, мол, прокуратура продажная.

- Ну, это другая тема. Осудили Кругленко, который не убивал.

- А кто докажет?

- Теперь незачем что-то доказывать. Кругленко, ты не убивал Лену Каретникову?

- Нет, конечно.

- Так кто же её убил в таком случае?

- Вам лучше знать.

- Доказательств у вас нуль.

- Какая же ты гадость, Выходцев! Зачем я с тобой говорю? Что можно объяснить мерзавцу, который избежал наказания благодаря другому мерзавцу и продажному следователю?

- Продажным я не был. Я оказался слабым, и то не по своей вине. Слабый человек – преступник или жертва? Кто-нибудь ответит на этот вопрос?

- Я отвечу.

- Кто?

- Твой отец. Вся штуковина в том, сколь много от человека зависит, какая на нём ответственность. Что можно получить при слабом следователе? Невинно осуждённых. Плохой ли человек Кругленко, хороший ли, но осудили его незаконно.

- Я ничего не мог сделать.

- Так ты ничего и не делал. Сел на поезд и укатил отдыхать.

- Я был подавлен, жена ушла.

- Ты бросил всё и уехал.

- Гражданин следователь, вы же точно знаете, что эту девку не я убил. Так скажите им всем. Её Женька убил.

- Да. Выходцев её избил, а потом задушил.

- Это надо ещё доказать.

- Вера Васильевна, как выглядел человек, которого вы видели?

- Я никого не видела.

- Что, умылся, сыщик?

- Чему ты радуешься, Выходцев? Тому, что ты подлец?

- Не оскорбляйте, между прочим.

- Я не оскорбляю. Просто называю вещи своими именами. Зачем ты её убил? За что? Расскажи.

- Зачем рассказывать?

- Не рассказывай ничего! Женя, я тебя прошу!

- Неужели так стыдно даже после смерти, Лена?

- После смерти ещё стыднее.

- Так ты расскажешь, Выходцев или боишься по-прежнему?

- Ничего я не боюсь.

- Ты ей торговал?

- Это, в каком смысле?

- В прямом, в каком же ещё? Приезжает человек из Риги, ему хочется отдохнуть в незнакомом городе, развеяться, ты колешь Лене наркотик и привозишь её к клиенту. Лена была наркоманка, с этим ты не станешь спорить?

- Откуда вам известно? Доказательства у вас есть?

- Всё это ложь!

- Всё это правда, Леонид Григорьевич.

- Лена, это ложь? Почему ты ничего не говорила мне, я бы голову отвернул этому Выходцеву!

- Много уже было отворачивателей, помолчал бы, старый хрен! Скажи спасибо, что тебя вместе с женой не грохнули, как обещали.

- А ведь это правда. Да-да, конечно, я вспомнил. Лена все кофточки и платья носила с длинным рукавом, чтобы не было видно следов от иглы на сгибе локтя. Как хорошо, что я умер, я бы всё равно этого не пережил! Но неужели тебе не хотелось вырваться?! Неужели не было выхода? Ты же знаешь, мы с мамой на всё пошли, только бы спасти тебя!

- Именно поэтому я ничего вам и не говорила.

- Люся, ты слышишь?

- У меня разрывается сердце.

- Прекратите этот садизм!

- Скорее садомазохизм, Лена. В этой истории мне неясен только один момент. Выходцев, что мешало вам продолжать грязный промысел, зачем вам потребовалось убивать Лену?

- Вы можете мне не поверить, вы же уверены, что я подонок, но я эту девушку любил.

- Какой цинизм, какой наглый цинизм! Мерзавец! Фашист!

- Мама, он не врёт.

- Что значит, не врёт. Как это понимать? И ты его любила? Отвечала взаимностью?

- Сначала да.

- Провинциальный Отелло?

- Ваш юмор неуместен, Денисов.

- Тут не до юмора. Вместе наркотиками баловались, потом денег перестало хватать, и нашёлся отличный метод. Наркотики для того, чтобы не было стыдно.

- Да замолчите же, наконец, Денисов, вы хуже всех выглядите в этой истории. Даже хуже Смагина. На курорт слиняли, нервную систему восстанавливать?

- Надо было собраться с силами.

- Пока вы собирались с силами, Левицкий принёс Смагину деньги, и Кругленко оказался в тюрьме.

- Но я не смог бы ничего изменить.

- Вы и не собирались ничего менять.

4

Плотное, свинцового цвета, небо, его должно вырвать дождём, но никак не вырвет. Душный, предгрозовой воздух. Я сижу на крыльце своего домика, похожего на сарай с окнами, курю. Надо идти на работу. Сказавшись больным, я третий дня не появляюсь возле своего механизма. И сейчас мне никуда не хочется идти.

Дима Ольшевский, присел на корточках рядом, острые коленки почти на уровне плеч. Мусолит сигарету.

- Надо бы воды в свинарник привезти, Александр Петрович. Свиньи орут, как стадо диких бизонов. Нас с коммунистом заставляют вёдрами воду таскать.

- Я плохо себя чувствую, Дима.

Какое мне дело? Пусть таскают воду хоть кружками. Эгоизм фундаментом заложен в любом человеке. Мне не стыдно, чувство стыда рудиментарно, меня ничуть не заботят неудобства, которые испытывают коммунист с диссидентом.

Я спросил у Димы:

- Если б компания идиотами, которых ты называешь диссидентами, пришла к власти, что бы вы в первую очередь сделали?

Глаза Ольшевского хищно блеснули:

- Всех коммунистов – к стенке!

- Хорошо. А дальше? Как насчёт социальных преобразований?

- Полная демократия. Творчество в любой форме. Никаких ограничений ни в чём. Свободный труд.

- Какой ты, Дима, малограмотный. Это же анархистские лозунги. С голоду бы вы поумирали. Страшно далеки вы от народа. Пошли трактор заводить. Свиньи с такими поильцами точно передохнут.

- Софья Иосифовна очень за вас переживает, прямо лица на ней нет. Даже похудела.

- Ну, это ты перегнул. Такого представить невозможно.

- Я к вам несколько раз в окно заглядывал. Вы почти как мёртвый лежали, глаза закрыты, бледный, бормотали что-то. Я думал температура, бред, а вы, оказывается, здоровы, даже издеваетесь вот над моими убеждениями.

- Нет у тебя никаких убеждений.

- А у вас есть?

- И у меня нет. Зачем они? Трактор работает, свиньи накормлены, вот и все убеждения, других не нужно.

- Но это же примитивно, Александр Петрович! Разве может быть в этом высокий смысл?

- Хотя бы в этом, если ничего другого нет. Тебе вообще-то хочется жить, Дима?

- Конечно.

- Но зачем? Тебя никогда не освободят из этой тюрьмы, ты будешь тут до самой смерти, и самое лучшее, что сможешь сделать, это сойти с ума.

Бочка с водой тяжело переваливается с боку на бок на неровной дороге, вода плещет через горловину, трактор тоже переваливается и раздражённо рычит. Я ощущаю трактор, как живое существо, ему трудно, десятки раз ремонтированный двигатель мучается. Вот и заваленная барханами навоза свиноферма. Друзенко возбуждённо машет руками, показывая, куда надо поставить бочку, как будто я сам этого не знаю. На голове у него пилотка из газеты, словно он только что с пляжа. Ольшевский стоит в стороне, саркастической улыбаясь, наблюдает за бессмысленной суетой ненавистного напарника. Бочка становится на место, по дырявому гофрированному шлангу вода, равномерно журча, начинает стекать в жёлоб, ведущий в свинарник. С той же равномерностью звучит во мне голос:

«Прокурор Смагин не любил его. Не потому, что он был плохим работником, с плохим работником прокурор как-нибудь смирился бы. Смагин не любил иметь дело с людьми, которых он не мог понять, а это было крайне важно для него. Понять - значит прогнозировать поступки, Смагину было необходимо прогнозировать поступки подчинённых, иначе его деятельность могла стать непредсказуемой, потерять логику. Дело даже не в том, считал он себя честным человеком или нет. В своей работе он привык рассматривать только два варианта: есть возможность решить возникшую задачу, или нет. Если он в состоянии её решить, - значит всё в порядке, если нет, - возникает вопрос о замене ненадёжного звена.

Смагин всегда обращал внимание на внешность людей. Внешность следователя, которому он поручил дело об убийстве Елены Каретниковой доверия ему не внушала. Почему задумчивость в глазах? Где оптимизм? Смагину нравились сосредоточенные люди, рассеянность – первый признак непрофессионализма. Он любил чёткие доклады: вопрос-ответ, никаких побочных размышлений, личные проблемы – в сторону. Грусть в глазах не могла его растрогать: мы занимаемся раскрытием особо опасных преступлений. Он не скрывал своего негодования.

- Найден труп девушки в канализационном колодце. Ваши предположения? Кто подозреваемый? Проходит день, два, три, - нет предположений. Как с таким человеком можно работать? Я вот что хочу сказать: вырождаются органы милиции, профессионалов всё меньше, зато всё больше разгильдяев с дипломами, и романтических юношей, которые работу в милиции представляют по книжкам. Семнадцать лет было девушке, её изнасиловали и задушили, почему у следователя нет никаких предположений?

Вода слилась, Друзенко пристегнул шланг к бочке, махнул мне рукой, я включил скорость и погнал следующий рейс. Голос Смагина продолжал звучать в голове с нарастающим гулом, так заполняется замкнутый сосуд перед тем, как лопнуть. Я резко остановил бульдозер, отбросив рычаг сцепления, двигатель взревел. Подбежал Ольшевский, заглянул в кабину.

- Что случилось, Александр Петрович?

- Не могу, голова трещит.

- Вам плохо?

- Не то, чтобы плохо, противно как-то. Тебе бывает противно?

- Да. Когда по телевизору передают симфонический концерт, и мужики на виолончелях пилят. Ненавижу, сразу же вспоминаю, как меня в музыкальной школе истязали.

Дима отзывчив на доброту, на душевное внимание, это большое несчастье провести детство в неистовой родительской любви, всю жизнь потом её недостаёт, и человеку кажется, что его не любят нарочно, назло, он ожесточается от этой несправедливости. Хотя с чего бы, собственно говоря, всем его любить?

- Давайте, хоть один рейс ещё сгоняем, - умоляюще попросил он.

Я рванул рычаг сцепления, двигатель задохнулся, словно от негодования, гусеницы, вздрогнув, тронулись. Как мне жить дальше, мне никогда теперь не избавиться от мучительной пресс-конференции, звучащей в моём мозгу.

- Смагин, зачем вы лицемерите?

- Я профессионал и привык говорить правду в глаза.

- Правду?! Левицкий, ты давал Смагину деньги? Признайся честно!

- С какой стати мне признаваться тебе? Признаются, когда раскаиваются, а я не раскаиваюсь. Всё было по уму.

- Но ты дал Смагину деньги?

- Не твоё дело кому чего я дал.

- С вами с ума сойдёшь! Ухитряетесь лгать даже с того света.

- Я не лгу. Я же не сказал тебе, давал деньги или нет. Просто это не твоё дело.

- Александр Петрович, вы опять разговариваете с кем-то, - встревоженно прокричал мне в кабину Ольшевский, - будьте осторожней, если заметят, назад в палату переведут. Коммунист за вами следит, к Барсукову каждый день с докладами бегает. Редкостный гад. Таких надо к стенке и из автомата: тра-та-та-та! Тра-та-та-та!

Как страстно научился ненавидеть перекормленный родительской любовью Дмитрий Ольшевский! Или энергия любви не склонна к сохранности, или эгоизм лучше всего вырабатывает энергию ненависти.

- Не переживай, Дима! Пока бульдозер в исправности, никто меня не тронет.

Вечером опять явилась Софья Иосифовна, выглядела она непривычно, какая-то особенная торжественность чувствовалась в её лице.

- Что случилось, Софья Иосифовна?

Докторша расправила плечи, выпрямилась, лицо её приобрело трогательное выражение. В глазах, подведённых фиолетовыми тенями, появилась роковая решимость, словно человек чувствует, что поступает, не вполне осмотрительно, но во имя высших, неподвластных ему, чувств, остановиться не может.

- Саша, я пришла сказать вам важную вещь. Я долго думала, советовалась с дочерью, и приняла решение.

Когда женщина принимает решение, это повод для большой тревоги, надо быть настороже, когда она приняла решение, это очень серьёзно. Женщины играют с мужчинами в шахматы, и мужчины чаще всего проигрывают. Проигрывают же они как раз потому, что не склонны обращать внимания на такого рода заявления.

- Саша, я уже говорила вам, что живу одна, после внезапной смерти мужа. Но женщина может быть счастлива только тогда, когда живёт для кого-то, когда кому-то дарит свою жизнь. Я устала быть одинокой.

В этот момент прозвучал голос, который услышал я, но не услышала Софья Иосифовна:

- Денисов, пусть она заведёт себе собачку или попугая, какая ей разница о ком заботиться?

Я был возмущён, какое дело этой девке до моей личной жизни? Что за бесцеремонность?

- Впрочем, соглашайтесь, есть возможность удачно устроить жизнь. Комфорт и приличное питание гарантируется, правда, придётся трудиться на даче у этой дамы, но это вы как-нибудь перетерпите. Вы всегда искали компромисс, даже там, где его не может быть, потом пугались того, что в результате получалось, выдумывали легенду, прятались. А с испугавшимся человеком можно делать всё, что угодно.

- Лена, вы ненавидите не только меня, вы ненавидите всех, но если человек ненавидит всех, он заканчивает ненавистью к себе.

- Можно подумать, что вы всех любите.

- Я живу в потустороннем мире, меня не существует.

- Меня - тем более.

- Вы полагаете, что из того мира ничего нельзя изменить? Можно. Потому что тот мир и этот – одно и то же.

- И вы реально это себе представляете?

- Отлично представляю. Чтобы понять это, надо, как минимум, по настоящему, а не понарошку, как вы, умереть. Но у вас и эта нехитрая штука не получилась.

- А как максимум?

- Попытаться быть счастливым. Но это не для вас, Денисов.

- Счастливым?

- Почему вы не отвечаете мне, Саша, и как-то странно шевелите губами? Говорите вслух, я вас слушаю.

Почему я не отвечаю вам, Софья Иосифовна? Скорее всего, потому, что, когда человек только подозревает, что он никчемен, это полбеды, это не более, чем тема для рассуждений, но когда его никчемность оказывается убедительно доказана свидетельскими показаниями – это уже беда, тут не вывернешься, не продолжишь жизнь, будто ничего не случилось. Остаётся единственный выход: отсечь свидетельские голоса, освободиться от них. Но для того, чтобы уничтожить память, надо уничтожить себя. Созрел я для этого или нет?

- Софья Иосифовна, как сделать, чтобы лампочка не слепила глаза?

- Что?! Лампочка? Какая лампочка? При чём тут лампочка, Саша, разве о ней речь? Надо выключить её, вот и всё.

- Нет, её следует разбить, чтобы она никогда больше не светила.

- Вы нездоровы, Саша, давайте, я сделаю укол, и вы заснёте.

- И стану счастливым? Ни в коем случае. Я понимаю, с каким предложением вы ко мне пришли, Софья Иосифовна, но давайте обсудим его позже.

- Завтра?

- Завтра, послезавтра, когда угодно.

- Сейчас вы хотите остаться один?

- Да, если можно. Пожалуйста, не обижайтесь.

- Попытайтесь уснуть.

- Уснуть и видеть сны?

Софья Иосифовна плохо помнила «Гамлета» в переводе Пастернака, мне кажется, совсем не помнила.

- Нет, снов лучше не видеть, они взбудоражат ваше воображение.

Знала бы Софья Иосифовна, о каком воображении идёт речь.

Она ушла, в комнате ещё какое-то время пахло косметикой и духами. Она обиделась на то, что я не запрыгал от восторга в ответ на её предложение. Я её понимаю: собиралась с силами, оценивала все за и против, долго не могла решиться. Пришла. А у любимого незапланированный приступ шизофрении.

Ничем не могу ей помочь. Я же не виноват, что так не вовремя вернулась память. Хлопотно её иметь, но она вернулась, не спросившись. Теперь хочется плотно закрыть дверь, но это бессмысленно, - память проползёт сквозь щели, выпрется, словно квашня из кастрюли.

На следующий день заместитель Барсукова по хозяйственной части подвёл ко мне новенького, недавно поступившего на лечение, мужичка Васю. Вася широкоплеч, мускулист и низкоросл, у него длинные руки с крупными кистями, бугристый, с синеватыми подтёками после стрижки, череп. Вася похож на небольшого орангутанга, глаза у него, как у всех тихо помешанных, которых только начали травить лекарствами, унылые, взгляд исподлобья. Он, видимо, знаком с техникой, потому что сразу же оживился при виде моего железного монстра, обошёл его кругом, заглянул под капот, подёргал трубки подачи топлива к насосу, словно проверяя их на крепость, заглянул под радиатор, тронув ладонью нижний бачок, не капает ли. Я ревниво наблюдал, как нагло лапает он то, что принадлежит исключительно мне. Мне совершенно не нравилось появление этого человека, он нарушал моё право на исключительность, то, за что было отдано мною так много сил.

- Объяснишь ему всё, - сказал заместитель, как всегда глядя не на меня, а куда-то в сторону и вниз, - он подменять тебя будет.

Я обомлел, даже пошатнулся от этих слов, и с трудом заставил себя спросить :

- Как это подменять? Зачем? Разве я что-то не успеваю? Меня не надо подменять.

- Мы так решили.

Было ясно, что слово «подменять» сказано для смягчения, это слово надо понимать совершенно однозначно: он тебя заменит.

- Чем я перестал вас устраивать?

Заместитель не был склонен к разъяснениям, он сделал округло-загадочный жест тонкой кистью руки.

- Так будет лучше.

Васе не терпелось сесть за рычаги, он не скрывал этого. Он делал нервные, суетливые движения, прицеливаясь, как бы половчей вскочить на гусеницу бульдозера, чтобы попасть в кабину. Ему было наплевать, что буду чувствовать при этом я, а я чувствовал отчаяние.

- Ну, что, ехать что ли? – нетерпеливо спросил Вася. Судя по повадкам, он был профессиональным трактористом, и в моих пояснениях и напутствиях не нуждался.

- Цепляй бочку и езжай за водой, - приказал заместитель.

- А мне куда? – спросил я, есть у людей бессмысленное свойство до последней секунды сохранять надежду.

- Иди домой, отдохни.

- Я не устал.

Взревел двигатель, бульдозер рванулся по направлению к свинарнику, я проводил его взглядом, тупо глядя в заляпанное грязью заднее окно.

Придя домой, я лёг и заснул с пустой душой, как всегда чувствуя закрытыми глазами невыносимо яркий свет лампочки. Вдруг свет исчез, я сразу же ощутил, как ослабла нагрузка на мозг, явилось невероятное спокойствие, истома. В чём причина исчезновения света, подумал я, не просыпаясь, лампочка перегорела?

Я приоткрыл глаза, - два огромных человека стояли, загородив свет, они разговаривали вполголоса, и говорили вот что:

- Может не надо вязать, сам пойдёт?

- А если запсихует, да побежит? Помнишь, одного ловили? Я его догнал, завалил, так он руку мне прокусил, сволочь.

- Да, кусаться они мастера, я бы им всем зубы повыбивал.

Это Ваня и Коля, санитары. Разве они не знают, что я никуда не побегу, и, тем более, не буду никого из них кусать? Значит, случилось что-то серьёзное, напрямик коснувшееся моей судьбы. Поэтому отобрали трактор, без которого я превратился в обычного больного, с которым можно делать всё, что угодно, никакой стаж пребывания в больнице, никакие прошлые заслуги теперь не идут в зачёт. Я сказал:

- Не надо вязать, сам пойду.

Ваня свирепо усмехнулся:

- Ну, смотри, если обманешь.

- У меня состоялся разговор с бандитом Левицким, которого вы, Смагин не сочли нужным даже взять под стражу, - сказал Каретников.

- Ваша Лена отлично видела, куда попала. Воспитывать надо было ребёнка, гражданин Каретников, на коротком поводке держать, а не рыдать, когда ничего уже не исправишь.

- Смагин, собственных детей вы можете сравнивать хоть с тараканами, но уподоблять меня собаке на поводке не смейте.

- В милиции сказали, чтобы мы пришли через трое суток. Через трое суток! Они не подумали, как бы мы смогли прожить эти трое суток, не зная, что с дочерью?! Мол, если дочь к тому времени не объявится, они начнут её искать. Это, вроде бы, по закону так. А если её ещё можно спасти, если ей нужна помощь? Вместе с сотрудником фирмы «Алекс» я осмотрел чердаки и подвалы соседних домов, заметил, что через люк одного из канализационных колодцев выливаются нечистоты. Люк открыли и обнаружили Лену.

Что послужило причиной того, что меня перевели в палату? Спросить у Барсукова? Напустит туману про обострение болезни и необходимость стационарного лечения. Хотя отлично знает, что всем здесь давно наплевать на лечение. Его интересует лишь своевременная изоляция «буйных». Что-то сильно встревожило Барсукова в моём поведении. Может быть, он узнал про голоса? Но от кого? Кто знал об этом? Софья Иосифовна? Что ж, логично, выбирайте: в палату к сумасшедшим, или под венец? Ловко. Теперь она ждёт меня с повинной? Нет, этот фокус не пройдёт, жизнь не продаётся, даже такая никудышная, как моя, в мужья она меня не дождётся. Жить в палате я не буду, лучше исчезнуть, уйти. Никого не озаботит мой уход. Отнесут за озеро, закопают, поставят столбик с номером, - бессмысленное существование и закончиться должно бессмысленно. Но, как же так? Ведь я жил, занимал пространство, дышал воздухом, материально существовал, книги читал, думал, героя из меня, правда, не получилось, но хоть что-то, хоть какой-то след должен остаться?

- Вы и не пытались стать героем, не ставили перед собой такой задачи.

- Мне не приходило в голову, что это так важно, Леонид Григорьевич.

- Жаль. Ведь вы не безнадёжны, чем-то даже трогательны в своём бессилии. Мир не жестокостью жив, - милосердием.

- Поверьте, я сожалею, что так получилось с вашей дочерью.

- Не мучайтесь напрасно, себя я виню намного больше. Разве ваша вина в том, что она запуталась в жизни? Вы за всё расплатились. Теперь хоть знаете, за что расплачивались. Каждый сам себе судья.

На следующий день, после обеда, в палату вплыла Софья Иосифовна. В халате она казалась толще обычного, а декольте просто поражало.

Я сидел на кровати, ссутулившись, опустив голову. Я понимал, сколь убог в полосатой пижаме, стриженый наголо, с торчащими ушами и носом, с измученными от бессонницы глазами.

- Ваша работа? – спросил я её вместо приветствия.

Софья Иосифовна отшатнулась от этих слов, вислые щёки покраснели. Выходит, я не ошибся?

- Саша, мне необходимо всё объяснить вам, то, о чём вы подумали, абсолютно не так.

- Я не вижу ничего неясного.

Вот она, переоценка ценностей. Всего-то у меня и оставалось в жизни: тихое одиночество в домике, похожем на сарай, да книги. Кроме этой крошечной иллюзии независимости, не было ничего. Но и этих крох потребовалось меня лишить, и тут я оказался кому-то должен.

Горькая обида овладела мною, так в детстве судорожно сводит подбородок и губы, перед тем, как появиться слезам. Самое безобидное, самое безответное существо не следует загонять в угол, а уж тем более, дразнить его там, ударяя по носу концом швабры, существу может вспомниться изначальная его, хищная сущность.

Софья Иосифовна опытный психотерапевт, в последнюю секунду по моим глазам она почувствовала опасность.

- Ваня, быстро сюда! – закричала она, шарахаясь к двери.

Бросившись на Софью Иосифовну, я оплошал, - зацепился ногой за ножку кровати, рухнул в проход, разбил нос. Ваня навалился на меня тушей, потом подоспел Коля. Меня умело скрутили, слегка побив по почкам, привязали к кровати. Пришла медсестра Таня, чего-то вколола мне в вену, я заснул.

Страх твёрд, колюч. Он находится где-то в груди, ближе к шее. Стыдно носить его в себе, но избавиться невозможно. Если уж быть малодушным, так с самого начала. Не подставлять под удар жену, не подставляться самому. В этом не оказалось бы ничего стыдного, уезжаем же мы из той местности, где, по прогнозам, должен пронестись ураган. Во мне изначально нет отваги, мужества, сопротивления. А если нет, так и не появится. Человек – запрограммированное существо. Если ему не удаётся примириться с заложенной в него программой, он погибает. Я не люблю себя, такого, какой я есть. Я никогда не примирюсь с собственной ущербностью. Если бы я не попал в психбольницу с амнезией, я бы оказался здесь с какой-нибудь другой душевной болезнью. Или совсем бы не выжил. Все душевные болезни возникают оттого, что человеку не удаётся договориться с самим собой, убедить себя в том, что он ещё не окончательный мусор. Невозможно жить, не уважая себя. Не эту ли неуверенность интуитивно чувствовал во мне Смагин, и не за неё ли он меня презирал?

Софья Иосифовна появилась на следующий день, перед обедом, за её спиной маячил Ваня. Она отослала медсестёр. Что касается больных, то на них здесь никто не обращает внимания, их как будто вовсе не существует. Ко мне она, на всякий случай, обратилась издали.

- Саша, умоляю тебя, выслушай. Как ты мог подумать, что это я рассказала о том, что с тобой происходит, Барсукову?! Неужели ты можешь допустить, что я на это способна?

- Не вполне в этом уверен, но слишком удачно всё сходится. Я бы сказал, подло сходится.

- Саша, это сделал Друзенко. Он каждую ночь подслушивал под твоим окном. И ещё, я думаю, что он мечтает поселиться в твоём домике.

- Это ваши догадки, или вы знаете наверняка?

- Я знаю точно, его Ваня выследил.

- Софья Иосифовна, давайте поговорим на улице, больные, какие-никакие, но люди, для них наш спектакль лучше любого кино.

Мы вышли на улицу, присели на скамейку под увядающей, со сморщенными листьями, сирени. Увядать ей было ещё не время, но в этих местах ничего не выживает.

- Сколько лет вашей дочери, Софья Иосифовна?

- Тридцать один, мне восемнадцати не было, когда я её родила.

Софья Иосифовна слегка смутилась, сказав это.

- У меня, знаете ли, был такой период, я словно с цепи сорвалась, - объяснила она, - я мужчин имею ввиду. Какое-то сумасшествие нашло. Пришлось срочно замуж.

- Удачно?

- Могло быть хуже. Мы с дочерью, как подруги, она меня даже мамой не называет.

- Как же она вас зовёт?

- Софа.

Она смутилась значительно сильнее, чем в первый раз.

- У меня есть предложение, только не удивляйтесь и не перебивайте. Я достаточно долго нахожусь здесь, и сам стал немного врачом. Себе, по крайней мере, я в состоянии поставить диагноз.

- Ваше нынешнее состояние нельзя назвать в полном смысле болезнью. А если это болезнь, то её не вылечить лекарствами. Вам просто не надо читать книги. У вас чересчур буйное воображение, вы примеряете сюжеты на себя, как одежду, вы живёте внутри этих книг, вы их материализуете.

- Что вы хотите этим сказать?

- Только то, что вам вредны книги. Содержание некоторых из них вы воспринимаете слишком близко. Это стало опасным для вас. Я имею ввиду тот детектив, который вы читали. Вы почувствовали себя участником событий. Когда артист слишком входит в роль, сливается с ней, он способен поступить в соответствии с убеждениями своего героя. Зарубить старушку, задушить Дездемону.

- Вы абсолютно ничего не поняли. Книга не при чём. Она при чём, но она не главное. Я болен совестью, стыдом, я болен жизнью, которую не удалось прожить достойно. Найдётся много людей, которым это не удалось, но я отвечаю за себя. Моя болезнь – это болезнь памяти. Для того, чтобы меня вылечить, надо начать с причины болезни. Человек должен за что-то уважать себя. Если уважать не за что, надо, либо умереть, либо начать жить с чистого листа. Вы заметили, даже фурункул заживает только тогда, когда удалено гнойное его ядро. Моё гнойное ядро – память. Нужно каким-то образом, уколами или таблетками, сделать так, чтобы в моём мозгу вновь изгладилась память, чтобы я стал таким же, каким поступил сюда, в больницу.

- Уверяю вас, как не помнили вы своей жизни, так не помните и сейчас. Я надеюсь, вы не берёте в расчёт ту чушь, что напридумывали под влиянием детектива. Вы уверены, что через какое-то время не найдётся другая книга, которая вызовет у вас столь же сильные ассоциации? Тогда вы будете уверять себя, что были уже не следователем прокуратуры, а, скажем, космонавтом, или жителем другой планеты.

- Вы издеваетесь?

- Вовсе нет. Я хочу, чтобы вы уяснили сущность своего заболевания.

- Никакое это не заболевание. Если, конечно, вам не придёт в голову сказать, что наличие памяти является болезнью. Почему вы уверены, что я всё это себе вообразил? Для такого богатства ассоциаций надо быть, как минимум, Достоевским. Но ведь это же, в конце концов, неважно вообразил я или нет. Важно то, какой я есть. Важно то, что во мне, а во мне одна дрянь. В следующей жизни я постараюсь стать лучше.

- Жаль, что вы не понимаете, сколь бессмысленно ваше намерение. Хорошо, я сделаю то, что вы хотите. Вы забудете эту детективную историю. Но потребуется применение мощных лекарств. У вас может что-то не выдержать. Сердце, почки, печень.

- Я дам расписку, что лекарства применялись с моего согласия.

- Кому нужна ваша расписка? Вы забываете, в каком учреждении находитесь. Вы можете умереть по моей вине, почему вы этого не учитываете? За вами будет необходим уход.

- Я понимаю, что вы хотите сказать. Хорошо, я согласен, я перееду к вам жить, мы будем жить долго и счастливо, я буду называть вас Софой, я возьму вашу фамилию. Саша Минкус. Вам нравится?

- Очень.

Кто эта женщина? Я её не знаю. Как она представляет себе нашу совместную жизнь? Или хочет меня обмануть, как это делают большинство женщин, не понимая, что обманывают они себя? С точки зрения тупого прагматизма, всё замечательно, но бессмысленность прагматизма давно очевидна. Есть ещё одно обстоятельство, которое меня не устраивает: когда я умру, Софье Иосифовне не придёт в голову похоронить меня на другой стороне озера, рядом с Лилей.

- Вы не верите мне, Саша, – вздохнула Софья Иосифовна.

Долго не мог уснуть. Уснул. Проснулся глубокой ночью. На столике медсестры в маленькой комнатке-прихожей тлел ночник, медсестра, как всегда, отсутствовала. Обычные посиделки с водкой в соседнем корпусе.

Как хорошо, что Софья Иосифовна согласилась лишить меня памяти. Мысленно пролистал в памяти восстановленную жизнь. Туда и обратно. Всего несколько эпизодов задержали внимание. Но стоит ли переживать из-за какой-то там утренней свежести пионерским летом после окончания шестого класса, или поцелуя в полутьме подъезда, возле жаркого радиатора парового отопления, в десятом? Не о чем жалеть.

Палата стала наполняться людьми, я видел, хорошо знакомые, и едва знакомые, лица. Люди толпились возле моей кровати, и я не представлял, как на небольшом пространстве их смогло поместиться так много. Вот это мои родители, - мама в том самом платье и платочке, в котором её похоронили, отец – при галстуке, который он очень редко носил. А вот Смагин, в полковничьем мундире, смотрит куда-то в сторону, словно не ко мне пришёл, а просто заглянул, по случаю. Одноклассники, ребята, с которыми вместе учился в университете, ещё какие-то, с трудом узнаваемые, личности. Зачем все они сюда пришли? Почему они молча, смотрят на меня, чего ждут? Подошёл сухощавый седой человек в больших очках:

- Каретников, - коротко представился он. - Пойдёмте, нужно подробно поговорить, мы вас ждём.

- Да, конечно.

Я понял, мои фантазии зашли слишком далеко, самое время освободиться от них, но резец судьбы чертит линию жизни твёрдо и неумолимо. Невозможно было не принять предложение Каретникова, я понял, что мне уже не проснуться, да я и сам этого не хочу.

И я вышел вместе со всеми.

5

На следующий день, утром, Барсуков пригласил Софью Иосифовну Минкус к себе в кабинет. Для Софьи Иосифовны этот кабинет был связан с событиями столь давними, что казалось, будто их не было вовсе. Нос Барсукова в те времена ничем не напоминал баклажан, изо рта не пахло давно не мытой пепельницей. Да и Софья Иосифовна тогда весила значительно меньше центнера, она имела лишь обольстительную полноту, от которой мужчинам было трудно оторвать глаз, и они невольно оглядывались. Кожаный диван в углу раскладывался сам собою волшебным образом, подчиняясь требовательному взгляду хозяина кабинета, и свет гас в точном соответствии с превращениями чудесного дивана. Софья Иосифовна с нетерпением ожидала очередного дежурства. Когда ей приходилось ночевать в больнице, муж ревниво вздыхал, провожая её, и просил сменить работу. То сладкое время миновало безвозвратно и почти не вспоминается теперь.

- Что ты хотел, Игорь? – спросила Софья Иосифовна, войдя.

- Ты плакала? – спросил Барсуков, внимательно взглянув на неё.

- Ну, плакала. И что?

- Ничего. Побольше поплачешь, поменьше пописаешь.

- Не хами. Зачем ты меня вызвал?

- У меня тут письма валяются, этому, который на тракторе работал. Ну, который ночью умер, генерализованная амнезия. Забери эти письма.

- От кого они?

- От жены.

- Давно валяются?

- Давно.

- Почему ты не отдал их Денисову?

- Так он бы ещё раньше умер, если б узнал, что там написано. Прочти, чтобы не слишком сильно о нём плакать. Это ещё тот гусь был, если жена не врёт, конечно. Хотя, зачем ей врать?

- Затем, что это повод не забирать его отсюда.

- Жена намекает, что ещё не всё про него написала. Я вот о чём думаю, Софа: может быть, память можно потерять от стыда за свою жизнь? Защитная реакция мозга? Хорошая тема для диссертации.

Софья Иосифовна молчала, пристально глядя на Барсукова.

- За что ты его ненавидишь?

- Софа, поверь, никудышный это был человек, его жена приводит факты, их легко проверить, если тебе это важно, конечно.

- Разве так легко разобраться, кто хороший, а кто плохой? Зачем мне эти письма?

- Ну, ты приходила к нему, что-то у вас там было.

- Ничего у нас там не было.

- Только беседы о Достоевском?

- Тебе и про Достоевского известно? Хорошо твой Штирлиц поработал. Под кроватью, что ли, сидел?

- Какой Штирлиц?

- Сам знаешь какой. Уж не ревнуешь ли ты, Барсуков?

Барсуков поспешно подал Софье Иосифовне пачку небрежно вскрытых писем, он старался не глядеть ей в глаза. Софья Иосифовна вновь заплакала.

- Софа, о чём твои слёзы? О неудавшейся счастливой жизни с сумасшедшим?

- О том, что с вами, Игорь Георгиевич, счастливая жизнь даже не предполагалась.

Вдоль аллеи, выложенной квадратной плиткой, несколько неглубоких чугунных урн, выкрашенных в тускло-зелёный цвет. Софья Иосифовна сожгла письма в первой же из них, не читая, за что я ей сердечно благодарен.

Turris eburnea – башня из слоновой кости (лат). - убежище, в котором можно укрыться от тревожащей действительности, отдохнуть от неё.

!

Copyright (c) "Русский переплет"