Человек в пути
15 марта 2014 года

БАЛЛАДА О ПРОПАВШЕМ САКВОЯЖЕ

Анне

Мы приобрели его на втором этаже торгового центра "Красный кит" в Мытищах, он выглядел солидно и представительно: внизу имелись колёсики, сбоку - удобная ручка, - он сразу же нам понравился. Строго говоря, это была сумка, но мы рискнули назвать его Саквояжем, что могло считаться именем собственным, а не только обозначало функциональную принадлежность.

В аэропорту Флоренции высокий человек, с короткими чёрными усами и в белых перчатках, поставил Саквояж меж двух пластин на вращающееся основание и упаковал его за считанные секунды. Человек был строг и немногословен, на все вопросы отвечал "Si"*, но с разными интонациями. Обёрнутый прозрачной лентой, с прорезанным отверстием для ручки, Саквояж превратился в обыкновенный чемодан, потеряв индивидуальность. Это было досадно и встревожило нас, так ребёнок, надев школьную форму, становится неотличимым среди одноклассников.

Во Флоренции удивительно много русских. Мужчина и женщина, стоявшие перед нами в очереди и объяснявшиеся на кубанском диалекте, упаковали три чемодана, один из них выглядел полным аналогом Саквояжа.

Саквояж медленно двигался по транспортёру, вслед за чемоданами соотечественников, мы проводили его тревожными взглядами до прямоугольного зева, поглощавшего багаж. Трудно было предположить, что располагалось за этим зевом, возможно, там чёрная дыра, в которой материя, а тем более чемодан, исчезает бесследно. Но наша дочь, знающая толк в аэропортах, объяснила: там накопительная площадка, где багаж проверяется на специальном оборудовании. И мы представили экран монитора, на котором видно содержимое чемоданов; они проходят, словно вереница голых людей на медицинском осмотре в военкомате.

Мы расположились в креслах в самолёте на Рим; на душе было беспокойно до тех пор, пока в голову не пришли философические, успокаивающие мысли: жизнь состоит из больших и малых утрат, - растворяются в дымке вечности люди; исчезают, изветшав, дорогие сердцу вещи; выцветают до неузнаваемости лица на фотографиях; теряется в джунглях времён память о пространствах, где мы были счастливы, - отменить или приостановить эти превращения невозможно. Померкнет в памяти и волшебно-игрушечная Флоренция: её музеи, полные величайших произведений искусства; река Арно, несущая мутными водами городской мусор; ущелья узких улиц, по которым хочется бродить не спеша и без дела, вглядываясь в лица встречных; собор Санта Мария дель Фьоре, на часах которого стрелки движутся в обратную сторону. Нужно, не уставая вглядываться во все подробности этого города, не пропускать ничего. Ручки на дверях домов; кольцом, зажатым в пасти льва, постучать в дверь, долго ждать, пока подойдёт хозяин; постучать ещё раз, прислушаться к звуку, гулко разносящемуся по ту сторону дверей, зверь будет неотрывно глядеть вам в глаза, пока вы вслушиваетесь в этот замирающий в бездонном колодце времён звук; стучите ещё, вам обязательно откроют.

В городе десять мостов, наиболее древний - Ponte Vecchio, его называют "Золотым": с пятнадцатого столетия на Ponte Vecchio торгуют ювелиры. Ярко освещённые витрины с блистающими серьгами, кулонами, брошами. Всё это продаётся или выставлено в виде экспонатов?

Я равнодушен к ювелирным украшениям, испытываю скованность от золотых цепочек на шее, перстней и колец на пальцах, не говоря уже о серьгах. Мне хотелось приобрести настоящие итальянские ботинки. Это немыслимо: побывать в Италии и не купить ботинки, пусть даже они будут пребывать в статусе сувенира и не применяться, из соображений бережливости, по прямому назначению

Магазин нашёлся неподалёку от Ponte Vecchiо, возле мрачноватого приземистого Palazzo Pitti, монументальностью напоминавшего советские дворцы эпохи расцвета социализма, в таких зданиях размещались в то время театры оперы и балета и обкомы партии.

Площадь спускалась к сплошному ряду невысоких домов. Мне попалась на глаза мемориальная табличка на стене одного из них: "In qvesti pressi fra il 1868 e il 1869 Fedor Mikhailovic Dostoevskij compi' il romanzo "L'Idiota"**. Никогда б не подумал, что судьба самого трагического романа Достоевского имеет какое-то отношение к этому сказочному, невзаправдашнему городу, название которого означает "цветущий". Беззаботное его благополучие и отчаянный надрыв романа несовместимы, этому городу более к лицу новеллы Лопе де Вега и фантазии Сервантеса. Во Флоренции радостно и празднично независимо от погоды и настроения человека. "Это почти рай, ничего нельзя представить лучше", - восхищался Фёдор Михайлович. Возможно, что в этом раю был более контрастен для него ад в душе человека.

Дом располагался несколько ниже вымощенной надёжной квадратной брусчаткой площади, уходящей куполом вверх, к дворцу. Где-то здесь, постукивая тростью по брусчатке, прогуливался Фёдор Михайлович с Анной Григорьевной, она придерживала рукой широкие поля шляпы, которые беспокоил небольшой ветер. А может быть они так и не уехали из Флоренции, ведь им здесь так нравилось?

По облитой солнцем площади прошла плотная толпа улыбающихся английских туристов в бейсболках, надетых козырьками назад, с лошадиными челюстями, с фотоаппаратами на жилистых шеях; стайка говорливых корейцев с детьми, спящими на спинах женщин, в кошёлках; ещё какие-то люди, - Достоевского не было. Мне хотелось увидеть его и спросить, не прошлой ли ночью Фёдор Михайлович написал сцену, при воспоминании которой всякий раз, с тех пор, как я впервые прочитал роман в возрасте двадцати лет, пробирает дрожь и, если это вечер или ночь, хочется включить свет в комнате.

"- И... и вот еще что мне чудно: совсем нож как бы на полтора... али даже на два вершка прошел... под самую левую грудь... а крови всего этак с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было...

- Это, это, это, - приподнялся вдруг князь в ужасном волнении, - это, это я знаю, это я читал... это внутреннее излияние называется... Бывает, что даже и ни капли. Это коль удар прямо в сердце...

- Стой, слышишь? - быстро перебил вдруг Рогожин и испуганно присел на подстилке, - слышишь?

- Нет! - так же быстро и испуганно выговорил князь, смотря на Рогожина.

- Ходит! Слышишь? В зале...

Оба стали слушать.

- Слышу, - твердо прошептал князь.

- Ходит?

- Ходит.

- Затворить, али нет дверь?

- Затворить...

Дверь затворили, и оба опять улеглись. Долго молчали.

- Ах, да! - зашептал вдруг князь прежним взволнованным и торопливым шепотом, как бы поймав опять мысль и ужасно боясь опять потерять ее, даже привскочив на постели, - да... я ведь хотел... эти карты! карты... Ты, говорят, с нею в карты играл?

- Играл, - сказал Рогожин после некоторого молчания.

- Где же... карты?

- Здесь карты... - выговорил Рогожин, помолчав еще больше, - вот...

Он вынул игранную, завернутую в бумажку колоду из кармана и протянул князю. Тот взял, но как бы с недоумением. Новое, грустное и безотрадное чувство сдавило ему сердце; он вдруг понял, что в эту минуту, и давно уже, всё говорит не о том, о чем надо ему говорить, и делает всё не то, что бы надо делать, и что вот эти карты, которые он держит в руках и которым он так обрадовался, ничему, ничему не помогут теперь. Он встал и всплеснул руками. Рогожин лежал неподвижно и как бы не слыхал, и не видал его движения; но глаза его ярко блистали сквозь темноту и были совершенно открыты и неподвижны. Князь сел на стул и стал со страхом смотреть на него. Прошло с полчаса; вдруг Рогожин громко и отрывисто закричал и захохотал, как бы забыв, что надо говорить шепотом:

- Офицера-то, офицера-то... помнишь, как она офицера того, на музыке, хлестнула, помнишь, ха-ха-ха! Еще кадет... кадет... кадет подскочил..."

Сказать, что хозяин обувного магазина был стар, значит не сказать ничего. Он был предельно, максимально стар, трудно даже предположить, в каком он возрасте: пальцы с пергаментной тончайшей кожей; пятна "гречки" на ввалившихся, вялых щеках; нос, массивный когда-то, но теперь потерявший убедительность; светло-коричневая шляпа состарившегося мушкетёра. Бледно-голубые глаза, однако, сквозь толстые стёкла модных очков, горят задиристо и дерзко.

Возможно, он помнит Фёдора Михайловича, гений русской литературы непременно заглядывал по настоянию Анны Григорьевны в этот магазин: литература литературой, но без обуви не обойтись.

Хозяин был презрителен и сварлив, индюшачий кадык дрожал в возмущении от моей некомпетентности в итальянской обуви, а также от общего неприятия мира, который из века в век не меняется к лучшему. Русских он признал в нас сразу же, даже не потому, что я слишком старательно подбирал выражения на английском языке, - нет на свете народа более непрактичного.

Нервными движениями он лично расшнуровал жёлтые кожаные ботинки и с невнятным междометием, обозначившим последнюю степень неудовольствия, протянул их мне. Я примерил ботинки, они мне понравились, но я не стал покупать их: этот человек отдавал дорогую ему вещь в ненадёжные руки и, ещё не отдав, сожалел об этом поступке. Я не был достоин пользоваться прекрасным изделием, мне надлежало основательно измениться, достичь назначенных старцем жизненных высот, приобрести внешний и внутренний лоск, но даже тогда обладание несравненными ботинками могло быть под вопросом.

Мой отказ он воспринял удовлетворённо; скривив бескровные, синеватые губы, сложил замечательную обувь в картонную коробку и плотно закрыл её крышкой; так запирают в комнату девушку на выданье, когда жених не пришёлся родителям по вкусу.

Мне стало стыдно перед ботинками, обижены они были незаслуженно, я зашёл в магазин на следующий день и купил их, когда хозяина не было на месте.

От чуда-города почему-то сохраняются в памяти в первую очередь незначительные происшествия: бестолковому негру на reception в отеле "Boccaccio" на Via della Scala, где мы снимали номер, показалось, что он хорошо говорит по-английски, и он ввёл нас в заблуждение по поводу маршрута посещения музеев; хитроумный монах монастыря San Marco, не имел привычки давать сдачу с десяти евро; музей Леонардо на Via Cavour, 21 мы искали полтора часа, каждый раз минуя скромную вывеску; отполированное руками туристов рыльце бронзового кабана il Porcellino неподалёку от piazza del Granduccia, перед сводчатым овощным рынком; злополучный шнур вызова экстренной помощи, который я дёрнул в туалете пиццерии на Via Gherardo Silvani по ошибке, вместо ручки спуска воды в унитазе, вызвав беспримерный переполох в заведении.

Но наряду с этим: Santa Maria del Fiore и Campanile di Giotto; Palazzo Vecchio и Basilica di San Lorenzo; Chiesa di Santa Maria Novella и Bargello; Santissima Annunziata и Palazzo Strozzi; Santa Maria del Carmine и Basilica di San Lorenzo и многое-многое другое, чего сразу не вспомнишь, а вспомнишь намного позже, когда Флоренция покажется миражом, не существующим и никогда не существовавшим в реальности.

Бессмысленно описывать пресловутое "небо Тосканы***": цвет его имеет оттенок глубокой густой синевы, который обозначить словами невозможно, старательные этюды о "бирюзово-ультрамариновом небе" выглядят ничтожно в сравнении с оригиналом.

Можно сказать вот что: под таким небом невозможно жить, бездарно растрачивая дни, нужно писать стихи, сочинять музыку, рассеянно наигрывая придуманные мелодии на гитаре; вести разговоры о "сладостном новом стиле" итальянской поэзии, отпивая кисловатое вино из фужера с удивительно тонкой, высокой ножкой; заплывать в море далеко за горизонт, очнувшись, видеть вокруг золотисто-синее пространство, не понимать, где берег, и не беспокоиться об этом; жить так, словно впереди Вечность, не уродуя жизнь суетой.

От Флоренции до Рима меньше часу лёту, мы не успели утомиться. В римском аэропорту "Леонардо да Винчи" было удивительно тепло, хорошая погода расслабляет, забыв о прошлых тревогах, которые выглядели теперь нереально и надуманно, мы сонно смотрели на транспортёр, по которому один за другим ползли чемоданы. В помещении для получения багажа транспортёров было множество, чемоданы кружились на многих лентах, люди радостно подхватывали их, ставили на тележки и увозили или уносили в руках. Возле одной ленты людей не было, но три чемодана продолжали одиноко кружиться, и в этом бессмысленном кружении была особая грусть, они напоминали потерявшихся детей.

Чемоданы с нашего рейса выпадали из наклонного короба на ленту, их разбирали, людей вокруг транспортёра оставалось всё меньше. Я заметил, что чемоданы похожи на своих владельцев. Пожилому аристократичного вида сеньору в галстуке, белой рубашке и модном пальто, явился аккуратный, совершенно новый светло-серый чемодан с кодовым замком, синьор подхватил его, вытянул блестящую никелированную ручку, надменно выпрямился и зашагал к выходу с напряжённой грацией проглотившего лом, гордый собой и своим чемоданом.

Синьор оказался последним с рейса Флоренция-Рим. Мы постояли ещё немного, наблюдая вращение пустой транспортерной ленты, дождались, пока она замерла, мы поняли, что Саквояж утрачен навсегда.

Перед погрузкой в самолёт во Флоренции багаж "прогоняли через телевизор". Оператором был юноша лет двадцати пяти с чёрными, стоявшими дыбом, в соответствии с модой, волосами, в футболке с идиотской надписью по-английски, и в кроссовках "Адидас", которыми он притопывал в такт музыке, звучавшей в маленьких наушниках. Он рассеянно глядел на экран монитора, работа давно наскучила, тянуло в сон. Отчего он встрепенулся, увидев содержимое нашего чемодана? Что привлекло внимание? Пакеты с конфетами и орехами? Две бутылки причудливой формы? Маленькие баночки консервов? Откуда знать ему, что в бутылках водка, а в баночках - красная икра? Что заинтриговало молодого мошенника, что спровоцировало гнусный поступок?

"В аэропорту готовится забастовка, - размышлял он, - на этом фоне исчезновение чемодана не станет событием. Чемоданы исчезают постоянно, никто не видит в этом большой трагедии".

Ход мыслей воришки, любителя pasta, pizza и "Chianti",**** был убедителен и подл. Не первый год глядел он на экран монитора, Саквояж - не первая его жертва.

Бабушка Антониа, вам не попробовать алтайского мёда; дедушка Антонио, вы не узнаете вкуса кедровых орехов; Умберто, русская водка слишком крепка для тебя; Маргарита, конфеты "Мишка на Севере" и "Птичье молоко" не украсят праздничный стол; Оттавио и Паоло, впечатлениями о замечательном вкусе бутербродов с красной икрой с вами поделится юноша в кроссовках "Адидас" из Флоренции.

Нет, пожалуй, это был истерзанный алкоголем, седоволосый человек, его звали Марио. Когда-то он был красив женственной южной красотой; в молодости ушёл от двух жён, когда состарился, - третья жена ушла от него.

Приходит время, человек устаёт жить, и живёт из последних сил, замкнувшись в предсмертном отчаянии. Алкоголь - ненадёжный приятель, помощь его лжива, но разве есть другие средства, чтобы забыть об одиночестве?

Чемоданы шли монотонной и скучной вереницей, словно дни безрадостной жизни Марио. "Зачем людям столько вещей? - рассеянно думал он. - Разве наденешь сразу три костюма или двое ботинок?" Очертания двух бутылок в одном из чемоданов обострили его зрение, так срабатывает сигнал на выполнение действий. Марио представил, как сладостно обжигает алкоголь гортань, как растекается по жилам томительный жар, заглушая душевную боль, и не смог совладать с собой: вскочил, порывисто метнулся к Саквояжу и сбросил его, ошеломлённого этим произволом, с ленты транспортёра.

Молодой человек с выпуклыми бараньими глазами, ответственный в римском аэропорту "Имени Леонардо" за потерянный багаж, очень оживился, узнав о нашей беде, он искренне нам посочувствовал. Чтобы мы немного успокоились, показал длинный список собратьев по несчастью, но список не прибавил нам оптимизма. Молодой человек сказал, что некоторые пассажиры не могут найти два и даже несколько чемоданов. Невольно вспомнились строки из рассказа Юрия Трифонова "Опрокинутый дом": ".и я не стал ему рассказывать про Мишу, который потерял в Риме восемнадцать чемоданов, на этом помешался, и не мог говорить ни о чём другом".

Молодой человек порекомендовал дождаться следующего рейса из Флоренции, возможно, наш чемодан прибудет с ним. Мы принялись дожидаться этого рейса, скорбно перебирая в памяти вещи, утраченные вместе с Саквояжем.

Рейс из Флоренции нас ничем не обрадовал, молодой человек заверил, что завтра чемодан непременно найдётся и его доставят нам прямо в отель. Адрес отеля он записал на случайно попавшемся под руку клочке бумаги; такие клочки в конце рабочего дня сгребают со стола, сминают в единый ком и отправляют в корзину для мусора.

Сделав вид, что чудеса возможны, мы поплелись на поезд-экспресс, который назывался так же, как и аэропорт, - "Леонардо".

Мы предполагали, что трёхзвёздочный отель "Contilia" на Via Principe Amedeo не очень хорош, и он не опроверг наши ожидания. Мы назвали его "беззвёздным". Толстая итальянка на reception встретила нас словами "Добрый вечер" на русском, желая доставить нам удовольствие или просто щеголяя своим знанием. Обилие русских в Риме раздражает, соотечественники не находят нужным даже здороваться друг с другом: лица земляков мельтешат перед глазами, не давая возможности ощутить экзотику Вечного города.

Вечер был вовсе не добрый, и вовсе это не вечер в двенадцать часов ночи. Бутылка "Кьянти" в ночном кафе возле гостиницы не смогла поднять нам настроение, пицца оказалась пересушенной, толщиной с картонный лист, со сморщенными полумесяцами синего лука и чёрными, разрезанными вдоль, маслинами, похожими на глаза итальянки на reception.

Мы проснулись поздно и отправились бродить по Риму. В этом городе нам многое известно: мутноватый Тибр, с пиниями по берегам, напоминающими огромные зелёные поганки; аргентинский театр с большим количеством кошек, которых кормят не только сердобольные туристы, но и штатный специалист; замок Ангела, похожий на огромную шестерню планетарной передачи; площадь Испании, с крутыми ступенями, сплошь занятыми туристами с бутылочками кока-колы; Ватикан, в колоннах которого ничего не стоит заблудиться; Форум, выглядящий, словно после ковровой бомбардировки, и ещё многое другое. Всё это уже не вызывало умилительных вздохов, ну, разве что, Сикстинская капелла, где Предвечный вселяет душу в Адама.

Не удавалось отогнать мысли о Саквояже, лучше б он пропал ещё в Москве.

Необходимо было вернуть Риму тайну, волшебство, поверить в неисчерпаемость его секретов. Для этого требовалось чудо, или что-нибудь в этом роде.

На le Emmanuel мы забрели в обширный продуктовый магазин, я разглядывал многочисленные разновидности "Кьянти" в винном отделе и вдруг обомлел: на меня смотрела бутылка русской водки, точно такая же, как в исчезнувшем чемодане. Бутылка находилась на самой верхней полке, стояла, видимо, давно - итальянцы не слишком любят крепкие напитки. Я показал на бутылку юной продавщице, и она ловко сняла её длинной палкой с металлической рогатиной на конце.

Удача нас вдохновила, надежда не может быть безвозвратно потеряна, всё это враньё, надо верить в прекрасные перспективы и они сбудутся. В Риме огромное количество магазинов, где, как выяснилось, можно купить всё, что угодно. День длинен, словно год, если обозначена цель и верен путь к ней. Мы метались по Вечному городу, восстанавливая утраченные подарки, - дедушка Антонио и бабушка Антониа, Маргарита и Умберто, Оттавио и Паоло, вы можете быть спокойны.

Итальянка на reception была очень толстой, я бы сказал, роскошно толстой, её габариты распределялись равномерно и не выглядели уродливо. Протягивая нам ключи от номера, она опять сказала: "Добрый вечер" и её широкое усатое лицо расплылось в искренней улыбке. На Родине мы отвыкли от таких улыбок, не верим им, быть может, это самое прискорбное из того, что получено нами в процессе перестройки.

Поскольку запас русских слов у итальянки иссяк, она добавила что-то на родном языке, наша дочь синхронно перевела: "Прибыл ваш багаж".

Ночью, лёжа на скрипучей, сохранившейся, наверное, со времён Муссолини, кровати, я слушал возмущённые крики итальянцев за окном, возле той самой пиццерии, где прошлой ночью мы пили "Кьянти"; итальянцы орали неистово, но не дрались.

Я думал о том, что если человек что-то имеет, то никогда этого не утратит, а если утратит, то оно непременно вернётся, но если он чего-то не имеет и никогда не имел, надеяться на возвращение нет оснований. Может быть, самое главное в жизни - определиться с тем, что имеешь, в момент окончательной безнадёжности, не впасть в отчаяние, поверить в свою удачу и жить дальше. Я думал о том мужестве, которое имел каторжник Фёдор Достоевский, когда не согласился с судьбой, выпрямился и стал победителем, достойным молодой жены, достойным Флоренции.

Часам к двум итальянцы выяснили отношения, успокоились и вернулись в кафе, к pasta, pizza и "Chianti"****.

Я попробовал уснуть, повернулся на бок и загадал, чтобы приснился двухэтажный узкий дом со стрельчатыми окнами напротив Palazzo Pitti, лысоватый, худощавый человек под руку с молодой женщиной в Giardino di Boboli, его глуховатый, негромкий голос.

- Смотри, какие розы, Аня, как это удивительно, розы в январе.

Они присели на скамейку, погода была превосходной, разве бывает в России такое яркое солнце в январе? Розы были высажены на прямоугольной клумбе - огромные, - розовые и белые. Другие розы, иного сорта, мельче, вились по ограде так, как в России вьюны.

Фёдор Михайлович недавно вступил во второй брак, первый измучил его и закончился смертью жены. Он переживал вторую молодость. Двухкомнатный номер в доме с высокой, до половины второго этажа, аркой, напротив Palazzo Pitti был тесен, но уютен. Ждали ребёнка. Денег не хватало. Фёдор Михайлович заканчивал "L.Idiota".

В Giardino di Boboli можно попасть через Palazzo Pitti, Достоевским нравилось гулять в саду, доктор рекомендовал Анне Григорьевне больше бывать на свежем воздухе.

Фёдор Михайлович был задумчив, Анна Григорьевна старалась не отвлекать его от мыслей, он сидел, задумчиво выписывая тростью замысловатые вензеля на земле. Вдруг сказал:

- Знаешь, о чём я писал ночью? Как невеста сбежала от героя моего романа прямо из-под венца. Она уже садилась в карету, чтобы ехать в церковь, на вен

чание, но увидела в толпе зевак человека, которого, как ей казалось, любила, бросилась к нему: "Увези меня отсюда!", и он её увёз.

Фёдор Михайлович проговорил это с таким волнением, что Анна Григорьевна встревожилась:

- Ты как-то странно говоришь об этом.

- Потому что это случилось со мной. Вернее, могло случиться. Я боялся, что это случится.

Фёдор Михайлович оставил вензеля, положил трость на скамейку и посмотрел на жену, ещё не вполне решив, рассказывать или нет, она погладила его ладонь, прося продолжить, и Фёдор Михайлович продолжил, неторопливо и сосредоточенно.

- Двадцать седьмого января пятьдесят седьмого года я выехал в Кузнецк, чтобы устроить свою свадьбу с Марией Дмитриевной. Пятнадцатого февраля мы венчались. В числе четырёх поручителей был учитель, Николай Вергунов. Мария Дмитриевна стояла под венцом, близкая всем своим существом этому человеку. Я об этом знал. И все присутствующие об этом знали. Вергунову было двадцать четыре года, он красив собой, со мною сравнить невозможно. Я встречался с ним накануне, просил оставить Марию Дмитриевну, просил подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он эту женщину? Он расплакался, сказал, что не знает, как поступить. Пылкий и упрямый человек. Он ответил мне на следующий день резким письмом. Я не был уверен, что он не сорвёт венчание каким-нибудь экстравагантным поступком, может быть, просто предложит Марии Дмитриевне уехать, я был уверен, что она согласится. Я очень любил эту женщину. Всё обошлось, но через несколько дней после свадьбы мы поехали на тройках, через тайгу, из Кузнецка в Семипалатинск. Остановились на ночлег в Барнауле у моего приятеля Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского. Неожиданно, возможно, как следствие пережитого мною при венчании, со мной случился сильнейший припадок эпилепсии. Вызвали доктора, он сказал, что в одном из припадков я могу задохнуться горловой спазмой. Никогда не забуду глаза жены, я точно знал, о чём она думала. Что я болен неизлечимой болезнью, препятствующей не только военной, но и любой другой службе. Я видел, что она сожалеет о том, что вышла за меня замуж, тем более, что того, другого, несомненно, любила больше, чем меня. Я был грустен и уныл. Я подозревал, что меня ожидает тяжёлая и горькая жизнь с этой женщиной и не ошибся.

"Настасья Филипповна поднялась, взглянула еще раз в зеркало, заметила, с "кривою" улыбкой, как передавал потом Келлер, что она "бледна как мертвец", набожно поклонилась образу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал её появление. Правда, в первое мгновение послышался смех, аплодисменты, чуть не свистки; но через мгновение же раздались и другие голоса:

- Экая красавица! - кричали в толпе.

- Не она первая, не она и последняя!

-Венцом всё прикрывается, дураки!

- Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура! - кричали ближайшие.

- Княгиня! За такую княгиню я бы душу продал! - закричал какой-то канцелярист. - "Ценою жизни ночь мою!..".

Настасья Филипповна вышла действительно бледная как платок; но большие черные глаза ее сверкали на толпу как раскаленные угли; этого-то взгляда толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики. Уже отворились дверцы кареты, уже Келлер подал невесте руку, как вдруг она вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели от изумления, толпа раздвинулась пред нею, и в пяти, в шести шагах от крыльца показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала в толпе Настасья Филипповна. Она добежала до него как безумная и схватила его за обе руки:

- Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!

Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к карете. Затем, в один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.

- На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!"

Весь день до самого позднего вечера, до той поры, когда он ушёл после ужина во вторую комнату писать, Фёдор Михайлович был задумчив и немногословен, на следующий день его состояние выровнялось, утром он сказал жене:

- Аня, пойдём в Giardino di Boboli, правда, тебе нравится там?

Утро выдалось прохладным, облачным, с претензией на дождь, я выглянул в окно: улица была пустынна, только пожилой носатый человек с веником и ручным контейнером для сбора мусора полусонно расхаживал возле дверей отеля. Кажется, он что-то напевал.

Надо было укладывать во вновь обретённый Саквояж подарки, которых стало вдвое больше, собираться и идти на утренний поезд до Priverno*****, где нас должен был встретить Оттавио.

* Si (итал.) - да.

**"In qvesti pressi fra il 1868 e il 1869 Fedor Mikhailovic Dostoevskij compi' il romanzo "L'Idiota"*** (итал.) - "Здесь с 1868 по 1869 год Фёдор Михайлович Достоевский завершил свой роман "Идиот".

***В регионе Тоскана Флоренция - административный центр.

****pasta, pizza и "Chianti" (итал.) - макароны, пицца и "Кьянти" (вино).

Priverno***** - город в регионе Лацио, подчиняется административному центру Латина. Население 14 161 человек (2008 год). Занимает площадь 57 км². Покровитель - святой Фома Аквинский (Tommaso d'Aquino). Фома Аквинский родился в 1225, близ Аквино - умер 7 марта 1274, в монастыре Fossanuova, близ Priverno.

Copyright (c) "Русский переплет"