УВИДЕТЬ РАДУГУ

 

«И будет радуга Моя в облаке, и Я увижу её и вспомню

завет вечный между Богом и между землёю и между всякою

душою живою во всякой плоти, которая на земле».

Ветхий Завет. Первая книга Моисея. Бытие. 9.16.

- Вы не имеете права не выдавать мне бланк телеграммы! Бланки должны вот здесь находиться, - широкоплечий мужчина в коричневой кожаной куртке, загородил всё пространство перед полукруглым окном, он показывал пальцем на прилавок, где должны были, по его мнению, лежать бланки телеграмм.

На почте после осенней уличной промозглости и малолюдья было душно, тесно и суетливо. Я хотел получить заказное письмо с документами и ожидал окончания затянувшейся дискуссии.

Пожилая утомлённая женщина, работник почты, терпеливо выслушивала доводы клиента, но бланк телеграммы не давала, чувствовались особые, личные её отношения с мужчиной.

Последний раз на этой почте я был четырнадцать лет назад, когда жил и работал в этом городе. Умерла моя бабушка, и я звонил по междугородному телефону родителям. Деревянная с толстыми стёклами кабина была герметична, пот тёк по моим щекам, щекотал каплями спину, но я не обращал на духоту внимания, сосредоточенный на печальном известии.

Бабушку я любил, никто в семье не был мне так близок. Толстая, неуклюжая, с большой грыжей на животе, она задорно, молодо смеялась, вышучивая нас. Она рассказывала много забавных случаев из нашей семейной хроники, вспоминала обрывки стихов, сохранившихся в её памяти с гимназии, объясняла мне правила карточных игр, в том числе «шестьдесят шесть» и преферанса. Бабушка умела предсказывать события, и мама, в шутку, а может быть, и не в шутку, называла её ведьмой. Бабушка почти не ошиблась с датой своей смерти.

Теперь на почте всё перестроили: стены покрыли белым пластиком, громоздкую кабину убрали, на окна поставили стеклопакеты. Тем не менее, затхлый провинциальный запах лежалой бумаги и горячего сургуча остался прежним.

Я работал в этом городе по распределению после окончания института, потом уехал, и не думал, что когда-нибудь вернусь, но жизнь любит водить нас кругами, продолжать прерванные сюжеты.

По пути на почту встретилась Валя, вынырнула из прежних времён, почти не изменившись, - худая, с рябоватыми щёками, с укоризненным взглядом обиженных, бледно-голубых глаз.

- Лариса Гринюк после твоего отъезда замуж вышла, - сообщила она, даже не поздоровавшись, так, словно видела меня вчера.

Валя сидела в бухгалтерии в дальнем углу, возле окна и всё время была загружена работой или делала вид, что загружена. Когда к ней кто-нибудь обращался с вопросом, отвечала отрывисто и недовольно.

В тридцать восемь лет Валя принялась устраивать личную жизнь. Большая опасность таится в обиженной женщине, которая в таком возрасте пытается устроить личную жизнь в полной уверенности в своём праве на счастье.

Возникновение служебного романа загадочно лишь на первый взгляд. Женщина подаёт знак, и жертва не сопротивляется. В этой покорности есть что-то фатальное. Чего не хватало сорокавосьмилетнему Николаю Степановичу Краснюку, инженеру по технике безопасности? Зачем понадобилось полуседому мужчине с подорванным здоровьем пускаться в опасное приключение, коренным образом изменившее, а потом и вовсе оборвавшее, его жизнь?

Николай Степанович был человеком степенным, уверенным и саркастичным, любил иронизировать на экзаменах по технике безопасности над молодёжью, то есть над нами, задавать каверзные вопросы, демонстрируя нашу тупость. Язвительно усмехался при этом, обнажая два блестящих золотых зуба справа, вверху.

- На каком расстоянии от буровой вышки ставится жилой городок?

- Какой высоты должны быть перила маршевых лестниц?

К экзаменам по технике безопасности мы не готовились, некогда было, и он об этом знал.

У Вали с Николаем Степановичем возник вызывающе-бесстыдный роман с публичными, напоказ, прогулками по набережной, с ночёвками в гостиничных номерах, с беременностью, которая вскоре перестала быть тайной.

Нелли Петровна, супруга Краснюка, работала, как и Валя, в бухгалтерии. Она была добра и слезлива, очень переживала из-за своей полноты и, в особенности, из-за непомерно широких бёдер и фантастического бюста.

Когда Николай Степанович сознался в содеянном, Нелли Петровна страдала до обмороков, пила успокоительные таблетки, испепеляла Валю огненными взглядами.

Нелли Петровне сочувствовали, Валю осуждали, особенно женщины. Валя сносила позор гордо.

Николая Степановича мучила астма. Однажды, ремонтируя в гараже свой дохлый «Москвич», он не заметил, как выронил из кармана «прыскалку» - спрей. Случился приступ, Краснюк умер, задохнувшись в смотровой яме.

Нелли Петровна хоронить отказалась, хоронила Валя, потом родила дочку.

Вале хотелось что-то ещё сказать мне про Ларису Гринюк, но я, не останавливаясь, пошёл дальше по улице.

- Она давно развелась! – крикнула Валя мне вслед.

 

Мужчина в кожаной куртке добился своего. Получив бланк, принялся тут же, на узком прилавке возле окна, заполнять его, чётко, с нажимом выводя округлые буквы. Скуластое лицо с разлетевшимися бровями было сосредоточенным.

Я узнал его, это Гриша Федосов.

Жизнь в этом городе напоминала скучный кинофильм с примитивным сюжетом, мне хотелось, чтобы это кино скорее кончилось, я не хотел здесь жить. Федосов запомнился одним из светлых пятен в этих безрадостных буднях.

«Москва Министерство здравоохранения СССР, - писал Гриша, игнорируя, как это принято в телеграммах, знаки препинания, – требую немедленно организовать моё лечение состояние критическое возможен летальный исход ответ телеграфируйте немедленно буду обращаться высшие инстанции Григорий Федосов ветеран инвалид».

Гриша не выглядел умирающим, его обращение в министерство здравоохранения исчезнувшего государства, показалось мне странным.

Получив в окошке заказное письмо, я не стал уходить, хотелось узнать, чем закончится эта история.

- Когда отправите? – спросил Гриша, подавая телеграмму.

- А когда вам надо? – невежливо поинтересовалась приёмщица.

- Немедленно.

Женщина утомлённо взглянула на Гришу.

- Сегодня отправите?

Она едва заметно кивнула. Удовлетворившись этим кивком, Гриша направился к выходу, натягивая по пути на седую, коротко стриженую голову, берет.

Я заметил, что женщина смяла телеграмму и бросила её вниз, в корзину для мусора.

 

В геологоразведочной экспедиции Гриша работал водителем цементировочного агрегата . тампонажником. Мы не были близко знакомы, но я внимательно наблюдал за ним, он слишком отличался от остальных тампонажников. Они имели прозвище «чёрная сотня» за возмутительное поведение и образ жизни. Бессемейные пьяницы, грубияны, по несколько дней они ночевали в гараже, в вонючих кабинах своих машин.

Гриша был иным, был занят устройством благосостояния семьи, ни с кем не ругался, молчаливо сносил насмешки. «Чёрная сотня» терпела его за старательность и трудолюбие. Были у него и друзья, но не много.

В цементировании скважин он понимал намного больше, чем полагалось обычному тампонажнику. Для меня, технолога, такой помощник в работе был очень ценен. Цементаж – штука тонкая: перекачаешь продавочную жидкость – оголишь колонну, недокачаешь – цемент останется внутри труб и его придётся разбуривать.

Бывали случаи, когда Саша Марков, начальник тампонажного цеха, атаман «чёрной сотни», - горбоносый, хрипатый, лицом похожий на пирата, - перебрав водки, принимался сам командовать процессом. У меня волосы вставали дыбом от его команд. Гриша выручал, слушая мои, а не его указания.

Однажды мы с Гришей возвращались на агрегате после ночного цементажа. Уже рассвело, шоссе, влажное после недавнего дождя, гладко стлалось под колёса. Солнце ещё не взошло, но уже озаряло лазурно-золотистый горизонт. Вдоль трассы рядами стояли ослепительно-зелёные, намокшие берёзы.

Двигатель убаюкивал ровным гулом, хотелось спать, но у Гриши было, как всегда, приподнято-оживлённое настроение, как будто он не проработал всю ночь. Он рассказывал звонким, как у юного пионера, голосом:

- Мы с женой ещё во втором классе друг другу понравились. Она за первой партой сидела, я – за второй. Ей всё время учителя замечания делали за то, что оглядывается, а мне – за то, что её отвлекаю. Нас дразнили женихом и невестой. Мы не обижались. Сразу же после школы поженились. Вот говорят, что надо выбирать, как следует, а мне выбирать не нужно было. Хорошо, когда всё ясно, правда? Когда в армию уходил, родилась Наташка, а через год, как вернулся – Виталик.

Я равнодушно кивал сквозь дрёму, своим счастьем напоказ Гриша раздражал.

- Знаете, что я понять не могу: как это можно с женой ругаться? Зачем? Всё равно мириться придётся.

- Неужто ты ни разу со своей не поругался?

- Нет, конечно! Какой смысл? У нас всё хорошо. Ну, денег не хватает, так их у всех не хватает. Я когда домой с работы возвращаюсь, Светка всегда дожидается, ужин разогревает.

Счастливые люди выглядят глуповато, над ними принято иронизировать. Но это от зависти.

Гриша добавлял всё новые подробности, про дочку и сына, про то, что и как они говорят и в какие игры играют, как он любит гулять с ними в парке в выходные дни

Возле города дорогу окружали ровные, зелёные поля, как вдруг от края и до края горизонта возникла роскошная, контрастно разделённая по цветам, чисто умытая, неправдоподобная по красоте, радуга. Гриша по-мальчишески закричал:

- Смотрите, смотрите!

- Радуга к радости, - кривовато усмехнулся я.

- Я часто вижу радугу, - признался Гриша.

А я подумал о том, что радуги почти не вижу или просто не обращаю на неё внимания.

В то время решался вопрос: уезжать мне из города или нет, свой срок - три года по распределению после института, - я отработал. Начальник экспедиции обещал квартиру, мы с Ларисой ходили смотреть, как строится трёхэтажный дом на окраине города. Дом уже подвели под крышу. Лариса спрашивала, какой этаж мне больше нравится? Мне не нравился никакой этаж. Это был не дом, это был капкан, из которого не вырваться. Мы с Ларисой будем пытаться разглядеть радугу в унылых окрестностях, но радуги не будет, а мне очень хотелось видеть радугу. Но я не знал, что радуги не будет и во многих других местах, где мне доведётся жить, другие женщины будут глядеть вместе со мной в окно и уверять, что радуга вот-вот появится, что они уже видят её, но нет ничего глупее, чем верить в миражи иллюзий, и нет ничего подлее, чем манить обманом миражей.

Гриша стоял в задумчивости неподалёку от дверей почты, может быть, размышляя, не вернуться ли и не напомнить женщине о немедленной отправке телеграммы. Я спросил:

- Узнаёшь меня?

Глубоко запавшие Гришины глаза обведены усталой синевой, в них таилось беспокойство.

- Вы кто? – спросил он.

- Сергей Каратаев. Помнишь? Технологом в экспедиции работал. Мы с тобой скважины цементировали.

- В экспедиции? – заинтересованно переспросил он. - Киселёва знали? Муханова? Сорокина?

- Конечно. Они, как и ты, на цементировочных агрегатах работали.

- Они все умерли, - сказал Гриша.

Он не пытался удивить меня этим сообщением или вызвать жалость, просто сообщил, довёл до сведения.

- Странно. Молодые ребята, отлично их помню. Что случилось?

- Они все умерли. Я их похоронил, - не глядя мне в глаза, с той же монотонностью повторил Гриша. – Они теперь на кладбище.

Я обратил внимание, что пожилая женщина, которая приняла от Гриши телеграмму, делает мне из окна почты умоляющие жесты, прося подойти. Я оставил Гришу и вновь зашёл на почту.

- Вы знаете его? – спросила женщина, заметно волнуясь.

- Мы когда-то работали вместе, но он меня не помнит.

- Да он никого не помнит. Как только обострение болезни, память теряет. Измучились мы с ним.

- А вы кто ему?

- Я мать его жены, Светы.

- Он рассказывал про жену, я помню. У них двое детей, кажется?

- Дети давно выросли. Теперь у нас один ребёнок - Гриша.

- Что с ним случилось?

- Их четверых послали в Чернобыль саркофаг строить, пробыли недолго. Киселёв, Муханов и Сорокин в течение двух лет после того, как вернулись, умерли. Гриша хоронил их одного за другим. Последним умер Игорь Киселёв, Гришин одноклассник. На Гришу, как он с поминок пришёл, глядеть было страшно. Он ведь не пьёт, и никогда не пил, но лучше б пил. Пришёл, сел на кухне, молчит. Света ему: может, покушаешь чего или чаю? Молчит. Потом сказал:

- Я следующим буду.

А наутро - Свете:

- Когда умру, сразу замуж не выходи, подожди хоть год. Наташке с Виталиком скажи, чтобы не вздумали твоего мужа папой называть.

А потом в крик:

- Я на вас жизнь положил, а вы меня забудете, будто не было! Посмотри на Ленку Сорокину, не успела мужа на кладбище отнести, как заневестилась, на танцы бегает расфуфыренная, как проститутка!

Стал ходить в поликлинику, анализы сдавать, врачам не верит, нам со Светой не верит, говорит, что кругом обман, все ждут, когда он умрёт. В церковь зачастил, книги церковные стал читать. Мы, вроде б, обрадовались, может Бог ему поможет? Но и Бог не помог: Гриша в поликлинике врача ударил. Милиция проявила понимание, не посадили, но забрали в психиатрическую больницу. Продержали месяц, - только хуже стало. Вот так с тех пор и живём: то молчит, то орёт целыми днями. Телеграммы эти в Москву шлёт. Может Свету другим именем назвать, меня – тем более, детей не узнаёт. А ведь какой парень был, нарадоваться не могли! Помните?

 

Гриша так и стоял возле почты, рассеянно куря сигарету. Я сказал ему:

- Ну, хорошо, меня ты не помнишь. Но, может быть, радугу помнишь? Ты же сам говорил, что часто видишь радугу, особенно на въезде в город. Такая красивая там была радуга.

Мне показалось очень важным, чтобы Гриша не забыл радугу. Самое главное помнить о радуге, верить, что увидишь её.

- Радугу? – Гриша поднял на меня напряжённые глаза. Мне захотелось помочь, я взял его за плечо и легонько встряхнул для ускорения мыслей. Но Гришины глаза остались безмолвными не в силах воскресить в памяти зелёные поля, пахнущие после дождя свежестью, роскошное разноцветье радуги от края и до края горизонта, цементировочный агрегат, который въезжал в эту чудесную арку и никак не мог въехать.

- Нет, - сказал Гриша, - не помню.

Мне стало досадно: я, как назло, помню во всех подробностях свою корявую, с незаплатанными прорехами обид, ошибок и просчётов, жизнь, что-то хочу вычеркнуть, вычесть, но не могу, а он выронил из памяти такую счастливую, которой я когда-то тайно завидовал.

Не надо ничего вычитать. Ни этот душный, безнадёжный город, ни ночное одиночество в нём, ни предрассветную тоску, ни жажду перемен и неуверенность в их неизбежности, ни решительный отказ жить в новом доме, ни девушку Ларису, которая в отместку вышла замуж, и давно развелась; ничего нельзя вычесть, всё застыло накрепко, монолитно, словно лава после извержения вулкана.

- Что я помню? – переспросил меня Гриша. - Вы хотите знать, что я помню? Я помню, как хоронил Игоря Киселёва, Славу Сорокина и Витю Муханова. Что касается радуги, то её не бывает совсем.