|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
ПОДВОДНЫЙ ПОХОД
БЕССМЫСЛЕННОСТЬ
Памяти Александра Маринеско Человека воскресшего из чрева кита
И смешно и
грустно мне в ожидании смысла, нетерпеливый в желании определиться прибегает за
помощью к "Дзен". Стрелки манометров замерли, будто бы руки и головы,
изображающих немую картину -- все онемело. Где выход? Где воздух?
Клаустрофобия? Нет. Не банальная боязнь погибнуть запер╜тым в бочке мучит меня -- подводные сны обрывают и мучат мой стих, и бессильная храбрость мучит мой голос.
Где же вы, капитан Маринеску? Где ваша сила, всех умеющих ждать? Оглушенный и гордый наш торпедонсец ощущает песок, улегшись на грунт -- коридоры отсеков и обильная смазка машин, и роса на железных продавленных стенах прочного корпуса. Что знает подводник? Что знает подводник?!
Невольно узнаешь, зачем нужны были фразы команд под пок╜рытым взбешенною пеной стеклом преископа (нашим скрытным окном в суровый и ветренный, железом эсминцев, как мечами и крючьями пронизанный мир). Все мы слышали шипящее, через сжатые зубы, восторженное и слегка испуганное маринесковское "тофсь" (и стальной бок торпеды под щершавой ладонью матроса). Когда-то давно, целую вечность назад; до пришествия Христа. Где же ты! где? угрюмое время героев.
И на выдохе, не отрываясь от перископа, писклявое "пли!" и шорох торпед о холодную воду. Он (Маринеску) сам ловил их в прицел -- и отставленный зад, и задранные кверху локти на ры╜чагах перископа, сам вымерял упреждение, назначая место встре╜чи... И наш подводный электрический бег, в тесных отсеках по двое и трое сквозь темную воду -- не чета дизелям провонявшим соляркой, не чета "Наутилусу" на желтых страницах бумаги через теплое детство. О, сладость могущества! его манящая бездна. Как ты обманчива.
Могильный песок балтийского дна -- двести метров над ки╜лем -- могила для гордых, и боль погружения вливается в уши, капает кровью из носа внезапна как обморок. И стрелки маномет-
ров провожают нас в вечность. Где веселые спины и ладони това╜рищей. Попали! Попали! В ответ на далекие взрывы торпед.
И неотвязное видение гибнущей в море коровы, ее втягиваю╜щие воздух ноздри; и копыта, бесполезные в ударах об воду, и ревущие вопли оглушенной рогатой скотины -- еще один транспорт пущен на дно, еще один транспорт военного груза.
Видит Бог! Маринеску не хотел воевать, всякому подвигу предпочитая бутылку вина, это яростный Арес, будь он неладен со своею сестрою Палладой, изловил его прячущегося в сене и отнял поросенка, считая по своему недомыслию, что поросенок хуже чем подводная лодка, ну и я идиот, ненормальный придурок, со своею любовью к путешествиям морем, воздухом, и по лезвию бритвы, я, копитель обид, по ночам осязающий ненависть, мои кулаки до бледности сжатые, я, жаждущий славы героя -- Герку╜лес и Прокруст.
Я,я,я, капитан Маринеску, лежу здесь на дне под ударами бомб и вижу бессмысленность. она витает бесцветным, бестелес╜ным пятном, сестренка романтики нелюбимая всеми. Дзен, дзен, дзен, -- неслышно шепчутся рыбы, как давно это было, как нена╜долго хватает бессмертности и как много терпения надо нам блуждающим здесь.
Но капитан Маринеску, он один не хотел воевать, укротит нас слезливых и ропщущих, он один невиновный спасет нас в этой проклятой подлодке.
СЕРДЦЕ-КРОТ
Сердце -- крот и четко чует раковую опухоль, впрочем это преимущество урода. Над домами поднимается, бледнея, самый первый и тончайший отблеск солнца, это вовсе не вечерняя заря разогретая (и в городе, не то что на природе) запыленная оби╜дой или пошлостью и захватанная грязными руками.
Каждый раз так ощутительна потеря, колыхнется сердце иль качнется, но с него тончайшей пылью жизнь слетает, как пыльца с крыла у бабочки, и остается жалость без красоты, без вида, без полета -- все уйдет.
Мысль рушит, убегает, стонет и безумствует; и сердце -- обездоленное, стонет. Расскажу еще одно, лежит на сердце.
Если ночью фонари висят над улицей в гирлянде, то один из них, когда в окно заглянет -- ласков, и даже может послужить настольной лампой, но однажды, возвращаясь поздним вечером, его ты встретишь, он будет гадить отражаясь в луже и дышать тебе в лицо через туман неизбывным холодом могилы. и хоть ты знаешь, что перед ним и перед всеми ты обязан с мужеством и с трезвым чувством ожидать прихода смерти и к ней готовиться степенно и без смеха, но малодушие тебя одолевает и слабнет томнопотаенная струна, горько отзывается утрата...
Я хочу с таким лицом его подвесить, чтобы он мне улыбал-
ся как всегда, но сердце -- крот и четко чует раковую опухоль,
и я живу все глуше год от года.
ЛУННЫЙ ДЕНЬ
У окна сидит ночная птица, оперяясь облачным холодным се╜ребром, вдыхая сумрак ледяного света. О, стекло!
Тени веток, перекрестье рам, мягкий блеск осыпавшейся краски -- белизна фарфора -- этот нежный свет. О, трепет!
Воздух нечем взять -- движенья не услышать пепельных, прозрачных, тяжких крыл. О укол твоих татуировок -- линий вен и белых лилий света.
НИЗВЕРЖЕНИЕ В МАЛЬСТРЕМ
Поздним вечером приди к водовороту, Притихший танец злых автомобильных светляков встретит первые вечерние часы. Вече╜ром, когда давно уж село солнце, и парка стихла над дневным веретеном.
Он кружит, кружит беззвучно -- звуки тонут в этом гулком обмороке. Я хотел бы чтоб меня тошнило, как тошнит беременную, но меня тошнит, как в жутком сне. И это бремя суть сон моей души -- мертвым сном уснули улицы, колодцы душ -- дома угасли, гулким эхом я иду. О этот гулкий стон! оборвать его одним не╜винным вздохом, одним нечаянным, не из него, движеньем нету сил, поскольку нет дыханья -- я умер, я уснул.
ЛАПЫ ЛЮБВИ
Новый сатирикон обитает в пределах Москвы, то скрытый, то явный, играет он в старые игры.═ Он дышит перегаром, он хохочет на улицах и в каменных нишах квартир.
Входят в моду бои гладиаторов, но не рабы, как прежде, а свободнорожденные спешат напитать своей кровью пыльные камни арен. В уличных драках веселятся и плачут, ночами и днями пи╜таются водкой и "кайфом", шприцы и "трава", "стрелки" и ворох странных неотложных дел составляют их жизнь. Куда-то бегут, на бегу умирая, и падают замертво от зуботычин и хмеля.
Лапы любви, ведь они всего лишь мужчины и женщины, отлав╜ливают немногих уцелевших для грязных постелей (для шикарных постелей), не все ли равно, для взглядов и слов на ходу эска╜латоров и под щетчик такси, под грохот метро и в задымленном воздухе на скамейках бульваров. Зимою и летом, под звенящей пустотой весны и в глубоком молчании осени.
ГЛУШЬ
...любит глушь.═ Глушь, когда она стоит в ушах -- почерпнуть и
слышать, как растет трава, и здесь в глуши так тихи удары зло╜го сердца.
Каждый день смотреть, как солнце всходит и как садится, видя день, что прожит бесполезно. Медлены часы, и так тихи удары злого сердца.
Тише боль, и ночь, когда светает, не приносит муки лишь в тиши: сон, бездеятельность, голод, линии крови льющейся по венам.
День ложится множеством испытанных желаний, постепенно крепнет ужас вечера; в блеске стекол, в ропоте авто, в черном затяжном дыханьи ночи, в далеком затяжном дыханьи города.
Столь ужасны тихие кварталы: серебро блестящих крепких звезд, бред соседей, кофе, домино, электричества горящие спи╜рали, взрывы смеха, черная пустыня воздуха.
Все уходит -- сон, нелепость горя.
ШАВКА
Ветер злился и хлопал оторвавшимся листом на кровле, хло╜пал нудно и зло, не переставая, не останавливаясь передохнуть, как заведенный. Какая-то шавка забежала в наш двор, долго смотрела на хлопающий лист, жалась и подвывала от пронзитель╜ного ветра, дувшего сквозь арки в домах, продувавшего город насквозь.
И вдруг шавка залаяла, бессовестно перескакивая с мотива на мотив, переходя от звонкого лая к утробному гавканью и нао╜борот, Внезапно затихая, как раз на то время, чтоб мы успели подумать, что она заткнулась, Но как только двор облегченно вздыхал, она вскрикивала снова, еще каким-то неслыханным мане╜ром -- и еще, и еще раз.
Послышался звук открывающейся оконной рамы, я подумал, что сейчас соседка прикрикнет на нее и все будет нормально, Но было холодно и она закрыла окно не крикнув.
Ветер все также монотонно вбивал нам в головы удар за ударом, и собака вскрикнула снова и лаяла, и выла, и кричала, и причитала... Третий час ночи. Я отошел от окна и лег на ди╜ван не включая свет. Собака, не переставая лаять, побежала прочь, и ее лай раздавался все дальше и дальше, отражаясь от стен и искажаясь в них, Стихая лишь для того, чтоб глубже от╜даваться в голове. Ветер не утихал и терзал железный лист, со╜бака тоже не унималась и терзала меня, Уже затерявшись в ла╜биринтах арок и домов, ветра и крыш, горожан принявших снот╜ворное и разбуженных лаем собаки, домашних собак, проснувшихся на своих ковриках, заскуливших и залаявших в ответ ей.
Звездный свет глушили лампы электрического света, они, нелепые, качались на ветру. Шавка, ветер, гремящий лист железа, мой немного значащий уют.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
Борис
|
|
|
|
