Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Критика
18.XI.2011

"На поприще ума нельзя нам отступать".

А. Пушкин

I

Современная литература России - жертва разбежавшихся по углам народов - многолика. Может, поэтому критические материалы о ней в периодике и "толстых" журналах носят лоскутный характер. Это ни плохо, ни хорошо; просто соответствует положению дел. Вот и в настоящей статье заявлена попытка, пожалуй, "лоскутного характера". Ибо и здесь в интересах темы приходится выхватывать из истории отечественной культуры, может, не самые лучшие, но характерные для неё "куски". Хотя повременим с оценками, обобщениями и выводами. Тем более что в нынешних реалиях трудно определить: в чём, собственно, состоит русскость характера, литературы и русской культуры в принципе?!

Заглавие статьи как будто определяет место "избяной" ипостаси русской литературы, но не столько даёт ответ, сколько провоцирует его. Казалось бы, ясно: не в "избе" - даже и Царской... - будущее Страны, культуры и литературы в частности - чего тут ещё рассусоливать?! О том же говорит и русская пословица: "мудрость в голове, а не в бороде". Но - "залетела ворона в царские хоромы: почёту много, а полёту нет"... Потому вопрос, хоть и с "бородой", но не упокоится никак. Поговорим об этом.

Поиск истины, традиционно присущий русскому сознанию и наиболее полно выражавший себя в сокровениях русской литературы, теряет свои позиции в отечественной словесности наших дней. Вместо правдивого выстраданного душой Слова и честного Дела видишь обмылки прежних духовных исканий. Даже и высокоодарённые писатели (понятно, отечественного толка, - о литературных недругах России речь пока не идёт), у которых "добрая" снисходительность к "нашенским" несовершенствам не знает меры и границ, в своём творчестве стыдливо стараются не вглядываться в болезни русской жизни. Вместо раскрытия противоречий поэтизируют недостатки "времени",1 представляя неспособность к делу, безалаберность, хаотичность мышления и отсутствие самообладания в невинном, "родном" и даже благостном освещении. И эта мифическая "святая душа на костылях" (выражение Валентина Распутина) едва ли не предлагается в качестве примера народу нуждающемуся вовсе не в ___

1 Отыскивание пороков и болезней в жизни общества, конечно же, не может быть целью и не должно быть приоритетным направлением в литературе. Однако происходящее в общественном, социальном и нравственном бытии понуждает останавливать внимание, в том числе и на этой ипостаси письменного творчества.

костылях. Поданная в патриархально-романтическом ореоле, "святые души" подчас претендуют на некую "глубоко сокрытую" нравственность и "нутряные" достоинства. "Костыли душ" подобно набату стучат по вековому бездорожью, но нам всё нипочём... А потому в патристике с приятностию "в голосе" передёргивается или воспевается достойное осуждения в жизни народа, характере его и в истории самой Страны. Но при умилении неизбывной вялостью "русского мужичка" и при понуром бормотании вместе с ним в трудной ситуации: "Вот приедет барин, барин нас рассудит", - почему- то не берётся в расчёт, что "барин"-то всё не едет...

Так, волею или неволею, отгораживалось сознание от истоков корневых проблем и, что хуже, - посредством "отмытой" совести уводится ум и от причин и от следствий их. А когда художественное Слово, противясь макияжу из фальши, не даётся апологетам "Руси", тогда они прибегают к формам повествования, позволяющим и в неказистых малостях увидеть былинное. Когда же "малости" эти совсем уж теряются в низостях и постылостях, тогда "кудесники пера" и в них умудряются отыскать некую "изюминку", - нечто такое, что... ну вот как-то всё же несёт в себе труднообъяснимое (что понятно) и невидимое постороннему глазу (с чем так же можно согласиться), но представляющее собой "определённую ценность".

И это не смотря на то, что российское бытие вопиёт о разрушении истинно-духовной структуры и нравственных устоев. Но вместо восстановления утраченного "пишущий народ" едва ли не бравирует его отсутствием. Деформация некогда ясного отношения к Отечеству не могла не привести к искажению патриотизма в Слове и Деле, вследствии чего им стала "благая" любовь к себе такому, какой ты есть. Любовь к болезням и язвам своим, которыми стали подменять само Отечество; любовь к себе ленивому и лживому; любовь к себе беспутному, недоброжелательному и мрачному. Словом, - любовь к себе даже и тогда, когда у тебя ничего нет и в сложившейся ситуации быть не может; то есть, - когда ты ничтожен и пуст. А ведь именно это, посредством заидеологизированного сочинительства, не забывающего кадить самому себе, - и приводит к размыванию отечественности в русской жизни. И всё это "курится" тогда, когда Россия повисла над бездной, в которую, неровён час, может свалиться при очередном "повороте" истории или экономическом кризизе! Эта-то ложь, - "видимость, обман, ложь во спасение, ложь каждодневная, навязчивая", - говорил Виктор Астафьев, тем опасна, что имеет в себе паразитирующую на совести моральную основу, отчего - "...уже сомневаться начинаешь: может, ложь-то и есть правда, а правда-то и вправду ложь".

Здесь Астафьев придаёт лжи, хоть и постыдный, но всё же смысл. Однако весь трагизм в том, что ложь эта, став "вещью в себе", - за годы бессмысленного вранья стала самим смыслом. Более того, и это страшно, - даже и лгунами перестала восприниматься, как ложь, потому что, сроднившись с ложью, - они стали ею. Но ведь ложь, паразитируя на долготерпении народа, когда примитивная до нелепости, а когда изощрённая и наглая до пошлости, - во всех своих ипостасях загоняет пролемы внутрь! Она же порождает и множество пороков, среди которых мудрые старики подметили наиболее характерный: "кто лжёт, тот и крадёт". Вспоминаешь и предостережение "стариков", как будто прямо обращённое к столпам культурной жизни и литературы в частности: "во всяком заборе столбцы наперёд подгнивают". Отсюда особая ответственность "столбцов", так как "и слепая лошадь везёт, коли зрячий на возу сидит"!

Ну и сколько же можно лгать?.. И во имя чего: спасения? Какого "спасения"? - чьего? - уж не души ли?! Может, - во имя спасения общества? - идеологии? - системы правления?! - авторитета Страны? - Отечества? - а, может, - Государства?

Иллюзии! Ложь, унижая самый смысл жизни и затаптывая искры божественного в человеке, не щадя ни совести его, ни чести, ни духовного достоинства и более всего оскорбляя искони присущее русскому человеку ощущение Правды, - не может быть орудием спасения чего-либо. Не может уже потому, что является орудием адептов, поклонников и делателей лжи! Ложь, идя рука об руку с воровством и от мерзкой близости рождая лицемерие и жульничество, - через духовную бездомность ведёт к беспринципности и враждебности ко всему созидательному, при этом рождая множество других пороков.

Не зря говорят, что у лжи короткие ножки, - потому всё у неё временное, подлое и неполноценное. Оттого "ложь во спасение" - на всех уровнях и во всех смылах - есть факт трусливого, теряющего человеческий облик рабства. Рабства человека, не имеющего ни в душе, ни в сознании своём ничего святого. "Господин" игрою случая, наряду с допущенными к государственному корыту или ютящимися у её грязных стоков, - он во всех случаях остаётся рабом, ибо не имеющий совести не знает свободы. Во всех отношениях не достойный её, он являет собой широко распространённый тип раба-пораженца, растратившего и духовные и физические силы, а потому не видящего уже ни смысла своего ничтожного существования, ни света в конце тоннеля, - ибо заляпан путь к истине склизлыми нечистотами потерявших себя душ.

Это же можно отнести к идеолгогии, потому что к ней первой лгуны прикасаются своими грязными руками. Потому не всякие разговоры об Отечестве (как с "гербовых", так и "сермяжных" трибун) следует считать полезными. Забалтывая причины и обращённые в пустую говорильню, слова лишь замыливают проблемы, ждущие немедленного разрешения.

Как бы то ни было, благими ли намерениями, в кои издавна и намертво вплелась пресловутая ложь во спасение (ставшаяся профессией, любимым занятием или вещанием в усладу "спасающихся"), по наущению ли, по ревности или недоумию, - из российского бытия не исчезает Ложь. И если апологеты "свободы без берегов" откровенно развращают души людей, то их "идейные враги" (в том числе из числа совестливых и как будто талантливых) не чураются кривить пером, преподнося жизнь России в роде потёртого "деревенского" лубка, так некстати подтверждая некогда наблюдённое: "Дурак и под коровий рёв пляшет"...

Поверив школе старших, и в самом деле одарённых писателей, - даже и подающие надежды "робяты" переодевшиеся в лапти, старательно выписывают из словарей деревенские архаизмы (типа: "ковды", "куды", "покуль", "откуль", "ково", "дак чё с ево", "сплотатор" и т. п.) с тем, чтобы лихо пуститься в пляс под свои уже разудалые или "подёрнытые тоскою" и печалью настальгические - не иначе как по допетровской Руси - куплеты. Как будто истинно русская речь может существовать лишь в лохматостях искусственно созданного или усреднённого опрощённо-путанного "русского говорка", бытуя в бесформенности языка неприкаянных маргиналов, сомнительно народных выражениях или облекаясь "благостной праведностью" около-церковного повествования (трилогия В. Личутина "Раскол" и партийно-"покаянная" проза В. Крупина). Эту опасность для русского языка и литературы отмечал тончайший стилист Иван Бунин, негодуя на прозаиков и стихотворцев, которые "делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, "словеса золотые", ...роясь в областных словарях и составляя по ним какую-то похабнейшую в своём архирусизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно!". Бунин не переносил весь этот "тошнотворный ...маскарадный и аляповатый style russe", вроде: "Ну, батенька-с, хлопнем-ка ещё по одной... с селёдочкой-то, а?", которым грешил, по Адамовичу, и Шмелёв. Впику мудрому наставлению этнографическая "жись" рассматривается a la "русистами" как бы через призму лениво небрежной созерцательности и не без крестьянской хитринки, что, "по-идее", как будто бы предполагает связь с старо-отечественной культурой. Но узость мировоззрений, не позволяя увязать вчерашний день с днём настоящим и будущим, сводит все старания к банальному бытописанию. Потому куцая "близость к народу" приводит к кандовому языку, "простота" которого и вымышлена и вымороченна, а потому неестественна. Но если ребёнок обижается, когда с ним говорят "по-детски", то народ смеётся над придуманным за него - оторванным от жизни языком. Стремление сказать "попроще", "по-народнее", посредством стилистических завитушек и пусто-словесного узорочья ведя к изобретению лже-народного говора, не продлевает жизнь языку, а укорачивает. И в самом деле: кто будет принимать всерьёз язык, шарахающийся "вглубь" псевдо-патриархальности?! Не говоря о том, что, будучи непереводным, он так и закиснет в сермяжной "квашёности" его распространителей. Потому, в художественном отношении не дотягивая до литературы, опростевшие "до народа" "гусляры" и быто-описатели плетутся далеко в хвосте мудрого лесковского сказа. Точки над .i. в этом вопросе - пожалуй что навсегда - расставил великий знаток русского языка Александр Островский: "Для народа надо писать не тем языком, которым он говорит, но тем, которым он желает"!

Однако не всякое лыко в строку - "быстрая вода до моря не доходит". Взятая в отрыве, как от достижений, так и поражений современной цивилизации, подобная "древность" на поверку оказывается новоделом или мертвым источником - под "лыковым" пером лукаво-наивных авторов не имеющим в себе ни глубины, ни живительной силы, ни истинной духовно-нравственной основы. "Словотворчество есть хождение по следу слуха народного, хождение по слуху. - писала Марина Цветаева, - Всё остальное - не подлинное искусство, а литература". Да и литература-то сомнительная, а значит, временная. Имея ввиду проблемы, схожие с нашими, германский философ Х. Люббе заявил: "Там, где стремление сохранить местный диалект обращается против литературного языка, где экстремистские неокельты и неогерманцы бравируют своим антиримским стилем, там культурная программа превращается в лозунг изоляции". Говоря по-русски: одним топором, да ещё с помощью "какой-то матери" (с некоторых пор прочно угнездившейся в сочинениях ряда "раскрепощённых" авторов), - не "срубишь" высокие технологии и не создашь культуру; "не зробишь" космическое оборудование, как и не "выстругаешь" точные науки. "Топором" можно лишь вырубить (без кавычек) эти достижения, чему в истории России есть немало примеров. "Дай глупому лошадь, так он на ней и к чёрту уедет", - говорит народная мудрость.

Если поверить подобной "топорной правде", тогда надо будет признать, что тончайшие по строю духа иконы писались не иначе как вениками, а эпические, на удивление ёмкие по содержанию и наполненные красочными образами летописи, былины и сказания, - утверждались в культуре Руси косноязычием смердов...

Ко всему прочему нынешним, как будто бы безобидным плакальщикам "по Руси", следовало бы знать, что мысль-образ, посредством активного воздействия на сознание, - способна выстраивать реальность, формируя самое бытиё. И если она, нарочитая реальность эта, будет-таки выстроена ("выстругана", "зроблена" или "срублена"), то в перспективе всем нам - буде через просторечие придём к простомыслию, а затем и к опрощённому до дерюги бытию - "светят" в городах не удобное жильё, а "жись" в глинобитной хате или курной избе с вырытым в земле (или, как в степи, - "везде") отхожим местом, колодцем с "журавлём в небе" и околицей выходящей на такие же нелепые - через дорогу - жилища. Подобную "синицу в руках" сварганил у себя в "фатере" крестьянский поэт Николай Клюев.

В конце 1920 гг. приехав в Северную Пальмиру "заниматься отхожим промыслом, то ли плотничать, то ли быть ямщиком" (по словам В. Г. Базанова), - "олонецкий мужичок", живо превратил петербургское помещение в старом доходном доме в крестьянскую избу, по брёвнышку перетащив её из родной ему Олонецкой губернии. Причём всё в ней было самое что ни на есть взаправдашнее, вплоть до того, что между брёвен торчал густой мох. Впрочем, театрализованная обстановка не лишена была реалистических элементов. Как-то к Клюеву зашёл Геннадий Гор и из щели брёвен на встречу ему выполз (тоже, видимо, чистопородных олонецких кровей) таракан, безбоязненно упершийся "взглядом" в глаза изумлённого пришельца.2

А ведь в этот вопрос, казалось бы, давно уже внесена ясность. Даже Константин Аксаков, который, по Чаадаеву, одевался настолько по-русски, что народ на улицах принимал его за персиянина, отделял истоки России от её первобытного существования. Бравируя древнерусским зипуном и мурмолкой, убеждённый ревнитель старины всё же понимал, что возвращение к первопричинности, через непонимание реалий приводя к поддёвочному, сусальному патриотизму, - ставит палки в понимание эволюции русского общества, жизни Страны и развитии Государства ("Должно

___

2 Г. Гор. См. сборник стихов. Н. А. Клюев. Избранное. 1981. С. 36.

воротиться не к состоянию Древней России <это означало бы окаменение, застой>, а к пути Древней России <это значит движение>", - наставлял Аксаков). А уж через полторы сотни с лишним лет тем более должно быть ясно, что шитая лыком ностальгия по "избяной Руси" не в состоянии ни остановить негативные тенденции связанные с урбанизацией социума и уплощения сознания общества, ни возродить объективно отмерший феномен обрядовой культуры и старо-русской жизни.

Этнографическое смакование допотопной "деревней", как и ностальгия по никогда не существовавшей, ничего не прибавляя литературе, способно лишь тормозить её развитие.3 Культура и бытие Отечества, нынче одетые не в одни только "лапти", должны жить в душе и памяти достойного их (традиций и обычаев - не лаптей) человека. Если же её, память, отшибло, то запоздалые "вспоминания" нежизнеспособных остатков прошлого больше похоже на отмывание совести, что, ущемляя и размывая последнюю, промывает "дыры" в отечественной культуре. Мало того: театральное одевание в "традиции" есть фарс, посредством скоморошного водевиля способный лишь усугубить растлевание культуры. Отмирает ведь то, что либо утрачивает живительную силу, либо не способно выдержать столкновения с реальностью. Да и что толку эксплуатировать прошлое, если не можешь создать равноценное ему!

Жертвами этого столкновения следует признать "зилотов" патриархального быта, ревность которых выродилась в умозрительный, "письменный", сектантский "патриотизм". Имея на себе старые метины, он не нов ни в русской литературе, ни в русском сознании. Отталкиваясь от "критического реализма" второй половины XIX и непонятно какого реализма начала ХХ века - в конце оного "стилевые патриоты" пришли к тому же плачу, разве что менее слышному и мелкослёзному. И псевдо-вселенский плач этот, переходя в бессильное всхлипывание, раздаётся из под тех же обветшалых рогож того же ненастного бытия, оплакиваемого как будто бы честной по своим намерениям литературой.

Плач по чёму? - да по всему и более всего - по деревне... Но какой? Когда существовала в России та Деревня, которая заслуживала бы столь горьких и безутешных рыданий? При каком царе?

Да, были времена, когда при случившемся воровстве при въезде в селение вкапывали столб, который, свидетельствуя о позоре, - стоял до тех пор, пока не сгнивал. Однако "вбивание столбов" почему-то не нашло широкого распространения. Не до того было деревне, из столетия в столетие боровшейся за выживание. Потому, когда Толстовский Нехлюдов "начал свою речь тем, что объявил мужикам о своём намерении дать им землю совсем. Мужики молчали, и в выражении их лиц не

___

3 Такое псевдо-крестьянское - лубочное понимание России даёт Евгений Шишкин в рассказе-ностальгии "Лапти". Там и лапти, и онучи, и плетёный короб деревенского старика (в рассказе "былинного сеятеля" времён... 1960 гг.) подняты до высоты российского духовного и бытийного идеала с претензией на некую знаменосную святыню нашего времени ("Наш Современник, 2006, . 6").

произошло никакого изменения". Не произошло и не могло произойти "изменений", ибо у крестьянина, за века многажды предаваемого своими "отцами-благодетелями" из высшего сословия, не было к ним веры. Не знавшие или напрочь забывшие русский язык, ибо говорили на французском, - "отцы" презирали собственный народ, мрачно отвечавший им тем же.

Давно и незаслуженно забытый писатель-народник Александр Эртель,4 не только "ходивший в народ", но и долгое время живший его нуждами, в конце ХIХ в. с горечью писал: "Нет, никогда ещё я так не понимал некрасовского выражения "любя ненавидеть", как теперь, купаясь в аду подлинной, а не абстрагированной народной действительности, в прелестях русского неправдоподобно жестокого быта...". А ведь по сравнению с состоянием деревень середины ХХ в. это были времена патриархальной деревни. Что-то ведь тронуло душу обрусевшего немца, ставшего православным и искренне привязавшегося к России.

"Золотые купола и благовест - форма великой сущности, живущей в каждой человеческой душе...", - отмечал Эртель. Значит, отметим мы, - в те времена существовала (пусть и далёкая от идеала) деревенская цивилизация, которой пришёл конец после "октябрьской" революции, последующего раскулачивания, коллективизации, и прочих бедствий. Иначе говоря, - было-таки время, когда народ не изменяя благовесту не только не рушил церкви, но приращивал новые. Когда же деревенскую жизнь нарушали вьедливые "сицилисты", то народ сам исправно вязал их и сдавал в участок. Репин вот даже картину написал - "Арест пропагандиста" (1880-1892). И то, что он долго работал над полотном, говорит о том, что сдавали в участок революционеров регулярно - во всяком случае до скончания (ХIХ) века.

Поиск в истории идеальной или просто добротно скроенной деревни не входит в настоящую задачу. Тем более, что мнений на этот счёт много. К примеру, Михаила Бакунина (в отличии от Эртеля) отнюдь не воодушевляла патриархальная жизнь, которой здорово достаётся от него в письме к Герцену: "Почему эта община, от которой вы (и, добавлю от себя, - Эртель. В. С.) ожидаете таких чудес в будущем, в продолжение десяти веков не произвела из себя ничего, кроме самого гнусного рабства?", являющего "...бесправие перед всем миром", убивающего "...всякую возможность индивидуальной инициативы", лишающего "...права не только юридического, по простой справедливости в решениях того же мира...".

Впрочем, словам Бакунина можно противопоставить другие слова, которые опровергнут его на словах же, в ответ на которые можно привести опровергающие их. И так далее, и до бесконечности...

___

4 Восхищаясь удивительным "по верности, красоте, разнообразию и силе народного языка" Эртеля, Лев Толстой утверждал, что "такого языка не найдёшь ни у старых, ни у новых писателей". Толстого изумляло "количество ...особенно народных слов ...да ещё каких верных, хороших, сильных, нигде, кроме как в народе, не употребляемых слов".

Словом, разноголосица в мнениях людей - не понаслышке знавших деревню - может у кого угодно отбить охоту забираться в дебри противоречий деревенской жизни. Нам, нынешним, тем более не пристало рядиться в компетентные судьи издавна дышавшей на ладан житницы Страны. Потому, за невозможностью объять необъятное, ограничимся пока реакцией на деревенское бытие, заявившей о себе произведениями "критического реализма"; то есть, - вернёмся к эпохе, когда и "община" и мужики были "лучше эртелевских", когда ходоки после отказа в просьбах не крушили земство, а, если верить Некрасову, - "с непокрытыми шли головами", возвращаясь в свои жилища не солоно хлебавши. Итак, остановимся на художественном Слове. Точнее, на давно отмеченном филологами феномене негативного восприятия многих аспектов российской жизни. Заявивив о себе в литературе в середине ХIХ века, - он нашёл себя в "критическом мазохизме" в последующие времена.

При рассмотрении вопроса возникает серьёзное сомнение в том, что декларируемый со времён Чернышевского и Герцена "поиск истины" посредством критического мировосприятия был настоящим, духовно осознанным стимулом литературного творчества. Ибо, как правило, начинаясь с "высоких материй", "поиск" этот скоро переходил в мелкое копание в бытийной и социальной жизни (специально оговорю, что мелочность состоит не в "маленьком человеке", а в масштабе духовного посыла авторов, лучшим примером чего является бытокопирование Передвижников).

Сомнения возникают потому ещё, что в произведениях русских классиков, исповедовавших постулаты "нравственного реализма", в той или иной форме заявляет о себе отрицание как таковое (в чём "замечены" Н. Некрасов, Л. Толстой, А. Куприн, а более всех, в своих разбойно-удалых и беспросветно-унылых рассказах, Л. Андреев; список длинён). Может, А. Чехов, утверждая: "нужно по капле выжимать из себя раба", - имел ввиду неприятие "доли народной" именно внутренне рабствующими, в душах которых и "затесалось" отрицание радостей русской жизни?! Истинно свободный человек - писатель, художник или музыкант, наблюдая мир явлений не останавливается на внешней грязи, так как видит их глазами свободного. По этой причине М. Лермонтов и Ф. Достоевский, вглядываясь в противоречия не только русского, но и "мирового человека", не стоят в ряду "великолепно" критикующих, воспринимавших русское бытие как однозначно мрачное, беспросветно несчастное, ничего хорошего не имеющее и ни к чему путному не ведущее. Истинно глубокий ум видит историю не в одном лишь срезе современности. Фридрих Шиллер способен же был написать свою знаменитую "Оду к радости" даже в несвободной, раздробленной до карликовых государств, Германии! Потому, очевидидно, - что умел ощущать жизнь не только текущего времени.

Что там Шиллер! Разве русская икона - великая в гимне божественному в человеке - непостижимой красочностью своей, переходящей в нетленную "радость цвета", не несёт в себе признаки бытия в их чарующей ипостаси?! - той, в которой духовная гармония доминирует над несовершенствами человека? Разве, превосходя самых великих гениев, их выдающиеся индивидуальные достижения, глубокие изыскания и откровения, - икона не содержит в себе начал, вразумляющих душу и сознание человека?! Разве красота подобного рода не есть зеркало души "человека радостного" (между тем способного на подвиг, как то явили иноки-воины, вдохновлённые на знаменитую битву св. Сергием Радонежским; примеров - множество)?! А если так, то куда продуктивнее обращаться к тому, что присуще народу по культуре и происхождению, нежели в плачах и скорбях развивать то, что ему исторически не свойственно.

II

Увы, правительство Александра I не поняло звёздного часа Страны, а его упрямый Наследник не поддавался ни вразумлению, ни настояниям времени. Эта "незадача" и обусловила жёстко-критичную "линию" Чаадаева (тут же объявленного царём Николаем I сумасшедшим), которую сменила длинная полоса уныния - везде, во всём и среди всех! Потому не расцвет стал в чести и во внимании "плачущих" писателей, а увядание и запущенность... Не восторг и вдохновение, а глубокий упадок духа!

Некрасов, разглядев "несжатую полосу" на крестьянском поле и обратив свою "находку" в громкую песнь о тяжёлой доле народной, не удосужился увидеть сжатые полосы крестьян. Бессильные пахари Ивана Никитина - современника Некрасова, и вовсе не доживали до жатвы... Их соха - "горькой бедности помошница" - застревала в дикой полыни - "травке дикой", символизирующей горечь жизни, неразлучной со смертью... Повсюду Никитину виделась "Бедность голодная, грязью покрытая /Бедность несмелая, бедность забытая...". Заживо погребённые персонажи поэтов мрачно тянули свою "лямку" вместе с авторами. Чахлые духом, одолеваемые телесной хворью, они, подобно бурлакам Репина, - из последних сил волокли свои "полосы" до погоста, с тем, чтобы справить там тризну и по "ушедшей" Руси, и по себе... В стихотворении "Родина" (1846), Некрасов, "с враждой и злостью новой" вспоминая свою безрадостную юность, говорит о том, что всё "Проклятьем на меня легло неотразимым /Всему начало здесь, в краю моём родимом!..". "С отвращением кругом кидая взор, с отрадой" видел Некрасов как "срублен тёмный бор... и нива вызжена ...и на бок валится пустой и мрачный дом..." его детства... его Родины.

Не лучше деревни был город. Если первая "доходила" своими бесконечно унылыми пастбищами с "крестьянином пьяным", то город виделся Некрасову скопищем "палачей", на позорной площади ожидающих "кого-то". Пока гремели пушки Питербурга, оповещая о непременно должном произойти наводнении, кто-то слышит выстрел самоубийцы, а кто не слышит, тот видит как где-то дворник колотит какого-то вора. А если не слышит, то знает, что где-то утром (хоть здесь ясность) "торгаши" обмеривают покупателей, "чтобы вечером вкусно поесть"...

Плач Некрасова о "несжатой полосе" - и по всему вообще - подхватили другие литераторы, переведя "полосу" в прозу, а к концу века и вовсе обратив её в реквием по несостоявшейся русской жизни. Ту же "песнь", придав ей монументальность и возведя в масштаб государственности, - продолжил М. Е. Салтыков-Щедрин.

Сформировавшись при режиме Николая-"Палкина", писатель не особенно стремился поверять своё видение России более разумной политикой следующих двух императоров. Отсюда "николаевская" прямолинейность и фрунтовая несгибаемость его сатир, которые лишь чуть умягчались на ухабинах российской расхлябанности. В некотором роде тоже "почвенник", писатель сумел придать отечественным реалиям вселенский масштаб. Иначе у Чехова. Сложившийся в иной политической реальности, он умело прятал эпические картины С.-Щедрина в "футляр" конкретной обывательской жизни, часто ядовито, но беззлобно указывая на изъяны повседневной жизни, воспроизводящей эти самые "конкретности". Сатиры Чехова не только жалили, но и лечили не безнадёжных. Не то было у авторов, заражённых неприятием бытия, как такового. Это с редким постоянством заявляло о себе в произведениях Максима Горького и унылой, тяжёлой, даже и без щели просвета прозе Леонида Андреева.

В рассказе "Супруги Орловы" (1897) Горький делится с читателем отнюдь не безвредной "удалью" главного героя. Она, своей непристойностью завораживая "страстных любителей всевозможных происшествий" в самом повествовании, в некоторых аспектах потрафляла (это несомненно) тайным стремлениям читателей из потенциальных "товарищей"...

О чём же грезил один из "орлов"?

Пройдя жизнь тупо и неприкаянно, он мечтает "отличиться на чём-нибудь", хотя бы даже "раздробить бы всю землю в пыль или собрать шайку товарищей!" или сотворить "что-нибудь этакое, чтобы встать выше всех людей и плюнуть на них с высоты и потом вниз тормашками - и вдребезги"! Заканчивается рассказ описанием кабака, в котором автор участливо общается со своим детищем: "Тяжелая дверь кабака, в котором я сидел с Орловым, то и дело отворялась и при этом как-то сладострастно повизгивала. И внутренность кабака возбуждала представление о какой-то пасти, которая медленно, но неизбежно поглощает одного за другим бедных русских людей, беспокойных и иных...".

В рассказах Леонида Андреева "жизнь", пожалуй, горше даже и горьковской реальности... "Внешний безобразный ужас застилает собою у Андреева внутреннюю жуть", - содрогается отнюдь не робкий критик Юлий Айхенвальд. В своих тектах писатель и в самом деле "разевает" перед читателем художническую "пасть", которая покруче горьковской пережёвывала души "попавшихся". Свой рассказ "В подвале" (1901) Андреев предваряет следующей сентенцией:

"Он сильно пил, потерял работу и знакомых и поселился в подвале вместе с ворами и проститутками, проживая последнгие деньги.

У него было большое, бескровное тело, изношенное в работе, изъеденное страданиями и водкой, и смерть уже сторожила его, как хищная серая птица"...

Такое вступление как будто подталкивает ненароком читателя к мысли - взять жбан водки, опорожнить его "до части", привязать недопитое к вые и-и, чего там... - броситься головой в омут... Но погодим пока.5

Что же дальше? А дальше: "Пришла ночь. Пришла она чёрная, злая, как все ночи, и тьмой раскинулась по далёким снежным полям... Слабым огнём светильников боролись с ней люди, но, сильная и злая, она опоясывала одинокие огни безысходным кругом и мраком наполняла человеческие сердца. И во многих потушила она слабые тлеющие искры", - зло констатирует чьи-то невидимые смерти писатель, опять "подсказывая" нам "единственный выход" из этой жизни (сам он, как известно, несколько раз пытался покончить с собой. Не оставляя своему герою (Хижнякову) никаких шансов на выживание, Андреев заканчивает свой рассказ так же безнадёжно, как и начал: "А у изголовья уже усаживалась бесшумно хищная смерть и ждала - спокойно, терпеливо, настойчво"!

На фоне такой прозы самые строгие проекты и "плацкартные" предложения щедринского Градоправителя в "Истории одного города" (1870) кажутся олицетворением невинной шалости, юмора и строевого оптимизма.

И в самом деле, "вглядываясь" в будущее России и предлагая планы гуманного умягчения его, прозорливец Угрюм-Бурчеев выстраивает для народа своего рода коммунистический город, в котором, однако, существует "манеж для коленопреклонений" (впоследствии "манежем" станут тысячи Площадей, а в помещениях - миллионы "красных уголков"), где наскоро прочитывают молитву" (по-нашему - поются песни, гимны и проч.). После чего обыватели "направляют стопы в "манеж для телесных упражнений", где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой (разве плохо?! - и тоже было); наконец идут в "манеж для принятия пищи", где получают по куску хлеба, посыпанного солью (это уже не так хорошо, но никак не хуже пайка будущих ГУЛАГов). По принятии пищи выстраиваются в каре и оттуда, под предводительством командиров, повзводно разводятся на общественные работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагибаются и выпрямляются, сверкают лезвия кос, взмахивают грабли, стучат заступы" (тут С.-Щедрин прямо как в воду глядел!).

О "жизненности" проектов Градоправителя говорит то, что большинство их было взято на вооружение "красными командирами", выполнено ими и, как мы знаем, - даже перевыполнено. Словом, то, что самому С.-Щедрину казалось сатирой и

___

5 Лучше прислушаемся к Чехову-врачу: "Прочитаю две страницы (Андреева) - надо два часа гулять на свежем воздухе!". Л. Толстой, видимо, "погуляв", был более категоричен: "Я прочёл пролог к "Анатеме" Леонида Андреева. Это сумасшедшие, совершенно сумасшедшие!.. Полная бессмыслица! Какой-то хранитель, какие-то ворота... И удивительно, что публике непонятность эта нравится. Она именно этого требует и ищет в этом какого-то особого значения" (Булгаков Валентин. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л. Н. Толстого. М., 1960, с. 229). Впрочем, И. Бунин, считавший Андреева "запойным трагиком", - в письме к Б. К. Зайцеву 22 сентября 1938 г. не так строг: "...вчера начал перечитывать Андреева, прочёл пока три четверти "Моих записок" и вот: не знаю, что дальше будет, но сейчас думаю, что напрасно мы его так уж развенчали: редко талантливый человек" ("Новый журнал", Нью-Йорк, 1978, кн. 131, с. 210).

утопией, - со сверканием и блеском было воплощено "товарищами" в первых Пятилетках, когда трудовые коллективы и ходили на работу в ногу, и нагибались единовременно, и косили в одном ритме. Если б писателю-сатирику хватило "идеологической" фантазии, то он к "стуку заступа" непременно добавил звуки песен счастливых трудящихся. Но, что уж теперь сетовать... Зато другие инициативы Угрюм-Бурчеева устроители пятилеток обошли и по смыслу, и по содержанию, а во многом и перевыполнили даже, для чего сравним то, что знаем, с тем, что имеем в пунктах "Устава о свойственном Градоправителю добросердечии": "Казнить, расточать или иным образом уничтожать обывателей надлежит с осмотрительностью, дабы не умалился от таких расточений Российской империи авантаж и не произошло для казны ущерба (пункт 8-й III- го Устава)". Правда, в житейском исполнении один из пунктов "Устава" (13-й): "В пище и питии никому препятствий не полагать", - содержит небольшие перекосы (ибо с пищей в России были-таки трудности), зато с питиём никаких перекосов (прошу прощения за каламбур) не было и нет. Ибо питиё, воистину, стало любимой "пищей" пролетариата, да, впрочем, не только его. Далее читаем (пункт 14-й): "Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития". Полагаю, долгое время так оно, примерно, и было, хотя, может, не всегда и не везде... Но самое ценное предложение Градоправителя содержится в последнем - 15 пункте. Сила его в том, что оно завсегда способно развязать руки властям, в то же время способствуя "полёту фантазии" и буйству "мыслей" многих его заместителей. Содержание этого пункта, вне сомнения, заслуживает всяческого поощрения, а потому должно быть возведено в догмат общественно-обывательского жития. Более того, лаконичный по неясному смыслу и безупречный по неуловимой форме, - пункт этот должен быть выбит в мраморе либо отлит в бронзе во всяком государстве... не знающем, куда плыть. Вот этот, краткий, как всё гениальное, пункт - "Во всём остальном поступать по произволению"!..

Итак, в меру умения, глубины мировосприятия и личных пристрастий, писатели озабочены были главным образом трудностями и мерзостями повседневной жизни. Причём, критике подвергались все звенья российской власти, обвинялись практически все сословия, система общественного и государственного устройства и сам император. Вследствии этого Угрюм-Бурчеевы, Иудушки Головлёвы и Кабанихи, кочуя из жизни в художественные произведения (и наоборот), становились подлинными героями отечественной литературы, опосредованно формируя - по себе - само российское бытиё.

К счастью, Андреев в своём нездоровом любовании чёрными сторонами жизни не стал образцом русской прозы конца и рубежа веков, но его творчество, где "внешний безобразный ужас застилает собою ...внутреннюю жуть" (Ю. Айхенвальд), не могло не повлиять на мировосприятие и стиль писателей начала века. Оно - мировоззрение это - было тем живуче, что адэкватно выражало упадочные настроения русского общества, находившегося в шаге от революции. Всё это разделялось и преумножалось самоизбранной, завсегда неугомонной и истеричной в своей "избранности", либерально-без-берегов настроенной интеллигенцией, к концу века существенно разбавленного не очень уверенно говорившей на русском языке "писательской" публикой.

Тем не менее "критический реализм" некрасовского толка, сменивший заразительный смех Гоголя, исходил страданием от наблюдаемой действительности. Впоследствии, прослезившись от смеха, писатели всерьёз задумались и... не нашли ничего лучшего, как прийти к отрицанию всего уклада русской жизни, лишь частью которого были пороки российского общества. Не все, конечно. "Я долго писал о нём (народе), обливаясь слезами", - писал А. Эртель, наблюдая исподволь усиливавшееся безверие... Больно ему было видеть, как талант и великие потенции народа из поколения в поколение уходят водой в песок... Но его собратьям по перу не досуг было принять во внимание, что простому люду не свойственно копаться в тонкостях отечественной жизни - не до того ему было; как не брали в расчёт литераторы и то, что народ не был склонен к анализу диалектических перипетий и сложностей литературных образов - не научен он был этому. А потому "массовое понимание" отечественной литературы было сродни балаганному, ярмарочному - "весёлому". Сокровения мыслящей России на рубеже ХХ века заглушил гогот толпы, презиравшей "высокие материи", не умевшей и не желавшей видеть "нюансы" собственной жизни. Образованное дворянство и "продвинутое общество" по прежнему оставалость "страшно далеки" от народа...

"...Все русские прошли через Гоголя, - это надо помнить. Это самое главное в деле, - писал Розанов в "Мимолётном" (31. III. 1915), - Не кто-нибудь, не некоторые, но все мы, каждый из нас - Вася ("Вася" уж точно! - Авт.), Митя, Катя... Толпа. Народ. Великое "Всё". Каждый отсмеялся свой час... "от души посмеялся", до животика, над этим "своим отечеством", над "Русью"-то, ха-ха-ха!! - "Ну и Русь! Ну и люди! Не люди, а свиные рыла. Божьи создания??? - ха! ха! ха! Го! го! го!...".

2. V. 1915 Розанов ещё более категоричен: "...Русская литература есть несчастие русского народа. Неужели можно "воспитывать детей" на проклинании и насмешке над своею родною землёю и над своим родным народом?". А 10. V. того же года записывает: "Гоголь в русской литературе" - это целая реформация... Не меньше".

Гоголю, надо сказать, от Розанова достаётся больше всех. Но первым, кто критически отнёсся к творчеству Гоголя, был... Пётр Чаадаев. В 1836 г. (то есть, задолго до выхода в свет знаменитых "Мёртвых душ", 1842-1852) в "Апологии сумасшедшего" анализируя комедию Гоголя "Ревизор", Чаадаев жёстко указывает на потенциально вредный сарказм писателя: "...никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако, никогда не достигалось полного успеха". Впоследствии это глубоко осознал и сам Гоголь - отсюда его внутренний разлад...

29. V. 1915 Розанов существенно дополняет свою мысль: "Дело в том, что не Гог<оль> один, но вся русская литература прошла мимо Сергия Радонежского. Сперва, по-видимому, нечаянно (прошла мимо), а потом уже и нарочно, в гордости своей, в самонадеянности своей. А он (Сергий Радонежский) - ЕСТЬ, - выделяет Розанов (и здесь сравним строки Дружинина <1855> из статьи о Пушкине: "...наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением").

И. Шмелёв, очевидно, чувствовал то же самое, поэтому написал "Богомолье" и "Лето Господне". Но, во-первых, эти произведения были написаны после всего (к тому же в эмиграции) - соответственно 1931 и 1934-1946 гг. Во-вторых, - они были продиктованы, скорее, чувством вины <общей - от всех русских писателей>, а потому в своих художественных достоинствах много уступают его же великому реквиему по гибнущей России - "Солнцу мёртвых" (1923). Разница эта обусловлена тем, что трагическая тема решалась всем существом автора, а не одними только - "религиозной нравственностью", сусально-покаянным умом, "чувством вины", и пр. Истинное творчество не происходит по заказу, даже если "заказ" этот исходит от самого автора и продиктован наилучшими и наиблагочестивейшими побуждениями. Такого рода ощущение вины - чувство (свершённого или несвершённого) греха - отравило душу и привело в ужас сознание Гоголя. Нравственная подавленнось самого себя и не позволила ему создать шедевр, равный первому тому. Потому, написав продолжение "Мёртвых душ" "по собственному заказу" и увидев разницу, продиктованную нарочитостью, разницу, недостойную его гения, - Гоголь сжёг свою рукопись. Не мог не сжечь! Поскольку из имеющегося под рукой материала можно было создать лишь образ "положительного негодяя", что шло вразрез с ощущением (Гоголя) устроения Отечества. Кто знает, может сожжение "подсказал" ему Лермонтов, не имевший иллюзий относительно современного ему и провидевший будущие "потерянные поколения". Может, Лермонтов и Гоголь провидели тот "Апокалипсис", суть которого позднее раскрыл Достоевский?! Мощь его ощущали истинно выдающиеся писатели и мыслители России. Драма Гоголя не в том, что он осознал какую Русь развернул в своих "Мёртвых душах", а в том, что другой России он не видел! И не потому, что не мог увидеть, а потому что искал и не находил предпосылок для России обновляющейся, отчего не мог найти и вдохновенных образов её... Это и было истинной трагедией Гоголя-человека и писателя. И не его одного, но всего русского народа, что и подтвердилось всего лишь через несколько поколений. По другому уже "мёртвые души", ожив, реализовали себя в волчьем оскале и свиных рылах. Именно их узрел остальной мир в начале нового века...

Прошло лишь чуть после "освидетельствования" Розановым переворота большевиков - и он даёт принципиальное название своему следующему сочинению - "Апокалипсис нашего времени". В нём он без обиняков и со всей категоричностью заявляет: "Собственно, никакого сомнения в том, что Россию убила литература" (1917)!

Здесь в интересах дела позволю себе отвлечься от мыслей Розанова.

Падение Российской Империи подготавливала, действуя "из самых лучших побуждений", - не только литература, но ещё и другие формы воздействия на бытие. Сатира, юмор, ирония и сарказм были придуманы не в России и, охватывая не только литературу, - имели целью усовершенствование общества. Но именно в России они, начав с "устранения" пороков, приняли форму и систематически прибегали к таким средствам, которые подрывали самое существо Страны. Жёлчно-подозрительное отношение к достоинствам народа подчёркивалось непропорционально жёстким отношением к самим порокам. Таким образом первые изолировались от общественного сознания, а вторые заняли в нём доминирующие позиции. Для всего этого, однако, не было ни исторических причин, ни нравственного повода, как не имелось и серьёзных мотивов для глубоких духовных разочарований.

В первой трети XIX в. творческая жизнь России имела весьма убедительный повод для общенародного подъёма, коим была победа в Отечественной войне 1812 года. И искусство, и литература достойно откликнулись на это событие, во многом укрепив связи с отечественностью. Упомяну лишь творчество В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, романистов М. Н. Загоскина, И. И. Лажечникова, музыкальные произведения С. А. Дегтярёва, А. Е. Варламова и М. И. Глинки. Однако триумф России был использован однобоко и вне связи с жизнедеятельностью всего организма Страны. Помпезность во внутренней политике и инертность во внешней, подчеркнув имевшиеся противоречия, незамедлили привести культурные слои русского общества (замечу - продолжавшего существовать "отдельно" от своего народа) к разочарованию, лишая всяких стимулов к улучшению того, чему "высочайше" не полагалось меняться; отсюда проигрыш Крымской войны 1853-1855 гг. А последующие "вердикты" выигравшей "семёрки" лишь подчеркнули "глиняные ноги" Колосса... Но вместо того чтобы начать, наконец, двигаться, разгоняя застоялую кровь, - "общество" только и стало говорить о своих болезнях... Результаты не замедлили сказаться. С середины века замирают скульптура и архитектура России. Первая становится академически слащавой или "разночинно"-камерной, а вторая "уходит" в обслуживание функций городов. Тогда же вдохновлённые бунтом выпускников Российской Академии (1863), в русскую живопись на измождённой и голодной "Тройке" В. Г. Перова въезжают крайне пессиместические настроения.

Но и не в ней одной было дело. До Перова ипохондрия свила своё гнездо в творчестве Павла Федотова, где название картин говорят сами за себя - "Утро чиновника, получившего первый крестик" (1846), "Разборчивая невеста" (1847), "Вдовушка", "Сватовство майора" (1848), и др. Крайне пессимистическими были картины М. Клодта "Больной музыкант" (1859) и "Последняя весна" (1861), в которой освещённая благословенными весенними лучами изображена умирающая миловидная девушка в окружении умирающих от горя родственников. Но лидерство в этом отношении по прежнему принадлежало В. Перову. Изобразив "Проводы покойника" (1865), где убитая горем вдова с двумя (конечно же, нищими и голодными) детьми сопровождает повозку с гробом. Всё это "перовское горе" тащит кляча, которую автор почему-то воспроизвел недостаточно истощённой и замученной. До того как убить в зрителе всякий интерес к жизни, Перов выжимает какую бы то ни было живость из самих красок, ибо все цвета картины извещают о последней стадии своего умирания... В картине "Утопленница" (1867) тоже нет никакой жизни, потому что даже застывший у тела весь в куреве полицейский пристав никак не олицетворяет её (жизнь). Но если мёртвая утопленнца изображена миловидной и вызывает всё же сочувствие у готового разрыдаться зрителя, то живые персонажи картин больше напоминают "те же" свиные рыла, а потому вызывают (потому как задумано так) "справедливое негодование". Таковы "лица" в картине "Сельский крёстный ход на пасхе" (1861), где пьяно-рылые-в-дым крестьяне только что не вываливаются из картины. Так же и в "Чаепитии в Мытищах" (1862) - "рыло" чаепьющего, как и положено, вызывает у зрителя ненависть, ибо ясно, что калеке-солдату ничего не подаст этот... боров-иерей. "Такие вот они, - православные...", как бы нашёптывает автор на ушко зрителю, который даже и без подсказки готов уже "дать в рыло"... разжиревшему батюшке (а почему бы и нет?! - стоит только взглянуть на "Протодиакона" И. Репина, 1877). Ну а у "Последнего кабака у заставы" (1868) недобитого ещё зрителя просто колотит и от холода, и от негодования... на всё... и вообще...

Так, Русь, с лёгкой руки Гоголя крылато отождествлённая с "птицей тройкой", - кистью Перова обернулась в "тройку" замученных работой и замордованных жизнью мастеровых (полное название картины - "Тройка. Ученики мастеровые везут воду", 1866). Ибо никакие другие мысли и настроения не могут возникнуть при виде запряжённых в сани вместо лошади оборванных детей, в жесточайшую зиму из последних сил тянущих огромный бак с водой.

Вымирал народ... в живописи не только во времена Клодта и молодости Перова, но и в творениях следущего поколения художников. В. Поленов пишет "Больная" (1886). Справедливости ради замечу, что умирали не одни только женщины... Восстанавливая "справедливость", В. Максимов пишет "Больной муж" (1881), а Сергей Иванов создаёт в буквальном смысле убийственную произведение - "В дороге. Смерть переселенца" (1889), в котором убитая горем женщина лежит рядом с трупом мужа. Жара кругом, судя по теням, нестерпимая. Маленькая, обгоревшая на солнце девочка, ничего, очевидно, уже не соображая, - дико уставилась на своего недавнего отца... Надо сказать, что С. Иванов вообще был мастером "жанра", никому не оставляющего надежд на жизнь.

III

Ну а как обстояли дела у живых?

Увы, тем, кто выжил от "живописного мора", тоже было не сладко, а иные из них и вовсе были готовы променять жизнь на смерть. Словом, народ тогда, если не умирал, тонул, гибнул под пулями или вешался, то ругался или судился друг с другом, в чём убеждаешься глядя на "Семейный раздел" (1876) - тоже Максимова.

"Но где же спасители Отечества? - возопиёт кто-то в отчаянии, - Где они, родимые?".

И они тоже есть - как же без них-то?! В. Маковский создаёт полотно "Вечеринка" (1875-1897) - долго создавал и, очевидно, не без удовольствия. В ней впечатляют образы тогдашней "прогрессивной молодёжи", то бишь революцонной интеллигенции. Один из "интеллигентов" стоит посреди комнаты в расхристанной позе с "цигаркой" в зубах, осоловело уставившись перед собой; пол заплёван, повсюду раздавленные окурки, грязь - обо всём остальном можно только догадываться. Фантазию, впрочем, особо напрягать не приходится, ибо сидящая за столом девица (студентка?!) всем своим видом выражает полное удовлетворение сложившимся в доме "положением вещей". Что касается рабочего класса, то он либо "вкалывал" с утра до вечера "на душегубов" (Н. Касаткин. "Углекопы. Смена. 1895"), черными "андреевскими" глазищами прожигая "тьму жизни", либо, если был малосознательным элементом, - в остальное время пил горькую (как то нам долго внушали - от безысходности, то есть почти "по-уважительной причине"), наяривая на фисгармонии незамысловатые мелодии (В. Маковский. "На бульваре". 1886-1887). Ну и, конечно же, не могли наши правдолюбцы не откликнуться на тяжёлый труд женщины. Александр Архипов с готовностью пишет картину "Прачки" (1890), где, судя по густому пару, бельё варится едва ли не вместе с самими прачками... Не отставал от молодёжи и Илья Репин. Куда более талантливый, нежели "любители вечеринок", - и Репин, где ни видел народ, там и слышал стон его да скрежет зубовный ("Бурлаки на Волге", 1870-1873). Хоть и друживший с теми, кто мог одёрнуть его (посоветовал же ему кто-то не вставлять в "Бурлаков" сочувствующую аристократку с зонтиком...) и в выборе темы помочь, - и он отдал дань моде ("Отказ от исповеди" (1879-1885), "Не ждали" (1884), "Арест пропагандиста" (1880-1892). На этот путь едва не соскользнул даже и весьма тонкой культуры Валентин Серов, но откликался он на "боль жизни" лишь в эпизодах своего творчества, да и то, когда в 1905-1907 гг. для этого были веские основания.

От всего этого русское искусство могло бы задохнуться, если бы не вдохновенные образы настоящего и прошлого России, явленные утверждающим жизнь мировосприятием. Последнее нашло себя в творчестве Валентина Серова (укажу лишь на его произведения - "Пётр I", 1907, "Девушка освещённая солнцем", 1888, "Мика Морозов", 1901, "Дети", 1899) и Василия Сурикова. И им был открыт трагизм русского бытия, но сибирская душа Сурикова, не заражённая разночиннными страстями, ощущала жизнь шире, здоровее и глубже большинства его коллег. Духовное здоровье и приятие бытия подвигало живописца раскрывать таившиеся силы русского народа "Взятие снежного городка" (1891). Отсюда мощное позитивное веяние от его полотен. Оно не исчезает даже при рассказе о наиболее критических моментов истории России - "Утро стрелецкой казни" (1881), "Меньшиков в Берёзовке" (1883), "Боярыня Морозова" (1887), "Переход Суворова через Альпы" (1899). Чистая душа автора и вера в Россию сияет с полотен глубоко религиозного Виктора Васнецова. Его вера в мощь настоящей и будущей России веет от эпического произведения "Три богатыря" (1898). Путь духовного осмысления России освещают светлые идеи произведений Михаила Нестерова - "Видение отроку Варфаломею" (1889-1890), "Под благовест" (1895) и др.

Особняком от всех стоит многогранное и во многих ипостасях великое творчество Михаила Врубеля. И у него находим мы печаль, и его творения пронизаны трагизмом. Но, вдохновлённый другим титаном духа - Лермонтовым, художник никогда не опускался до пережёвывания преходящих реалий.

Образы Врубеля, поистине, грандиозны! Глубоко чувствуя народную жизнь и переживая перипетии истории, он не замыкался одной только Россией. Ломка эпохи, погубившая многие таланты, не обезобразила творчество великого мастера. Более того, прозревая общественные катаклизмы, Врубель, возвещая о них, беспощадно "раскладывает" их сущность в "ломающихся" градациях цвета ("Демон сидящий". 1890). Мимоходом пройдя световые искания импрессионистов Европы, он превращает цвет в драгоценные камни, из которых выстраивает не только картины бытия, но и внутренние реалии истории. Наблюдая разгульность народного духа, предвозвещая неоязычество в России и как будто предвосхищая движение новых орд ("Св. Афанасий и Богоматерь с младенцем" - 1885, варианты "Надгробного плача" - 1887, "Голова Демона" - 1890-1891, "Гадалка" - 1895), - художник создаёт мозаичные образы соответствующие наступлению трагического будущего ("Микула Селянович и Вольга" - 1899-1900, "Демон поверженный" - 1902, карандашный эскиз "Пророка" - 1904 - и др.). Но образы Врубеля были скорее исключением из правил "принятого тона", которые состояли в показе выгребных ям русской жизни.

Любопытно, что во Франции - за сто лет до "такой же" революции - отношение к схожей теме было принципиально иным. К примеру, Ж. Грёз (1725-1805) неустанно прославлял добродетели третьего сословия. Его матроны и величественные старики в окружении множества детей как будто относят нас во времена гордого своей родовыми связями Древнего Рима. Что касается тяжёлого и изматывающего труда, то он был везде. Ему отдали дань Г. Курбе - "Дробильщики камней" (1850, - погибла при разрушении Дрездена англо-американской авиацией во II Мировую войну), Ф. Милле ("Человек с мотыгой", 1863), живописец А. Менцель ("Железопрокатный завод", 1875), славивший труд К. Менье ("Подлингтовщик", 1886) и др. Но нигде, кроме как в России, - во главе угла не ставились страдания человека вне позитивных возможностей и надежд выхода из них! Так, Жак Луи Давид в преддверии знаменитой французской революции звал французов к доблести во имя Отечества ("Клятва Горациев", 1784). Восславлению подвига посвящена Триумфальная арка Франсуа Рюда, сооружённая в передышках (1833-1836) между (к слову, губящими Францию) революциями. А ведь эти мастера могли делать акцент на трагических сторонах жизни. Могли, - но не делали! Потому, видимо, что, имея иной исторический опыт, знали - навязывание обществу горя, безысходных переживаний, аффектов и всякого рода негативных эмоций снижает потенции народа и психологически адаптирует его к феномену страдания. Потому французскому народу внушалось уважение к себе (которого, по правде говоря, со стороны чиновного люда в то время к нему не было; к примеру, за украденный кошелёк, платок или булку в Англии и Франции можно было угодить на виселицу). Как бы там ни было, но именно во имя беднейших сословий провозглашена была Великая Французская революция, как, впрочем, и последущие четыре. И если в Первой, по словам русского религиозного мыслителя Георгия Федотова, действовали и "силы добра и сатанинские силы", - то в совокупности их "черти", пожалуй-что, преобладали.

Но в самоуничижения русская живопись всё же уступала литературе. Потому, видимо, что Слово "идёт" непосредственно от сознания, а цвет, обладая иными (психофизическими) особенностями, рождается в "собирании" существующих в природе "красок", что корректирует личное мировосприятие. Принципиально верное выражение: "когда художник берёт в руки кисть - мир окрашивается в его цвета", всё же не отражает всей полноты взаимодействия художника и мира, ибо не учитывает многообразие форм воздействия последнего на сознание первого. По схожей причине меньше подвергнута была влиянию политических движений и русская скульптура второй половины века. Дело тут не в формах её, а в том, что русская пластика всё ещё оставалась пасынком (замечу - перезрелым) достижений западной скульптуры. Отставая от запросов и задач своей жизни и не очень уже помня пластические достижения Мартоса, - русская пластика ещё только создавала собственный диалоговый язык. Не восприняв ещё специфику "российского духа", а потому не найдя ему пластического эквивалента (это произошло уже в начале нового столетия), - русская скульптура пока ещё носила салонно-"романтические одежды", умело обслуживая состоятельные слои общества.

Говоря о руской живописи второй половины ХIХ века, нельзя обойти вниманием её бросающуюся в глаза склонность к повествованию. Художники большей частью водили кистью подобно перу (исключение составляют произведения выдающихся мастеров, умевших придать эпическое звучание своим "поэмам"). Потому каждое "слово" в живописи того времени было ясно и не нуждалось в расшифровке, в кропотливом описании жизни иной раз обгоняя даже современную ей литературу. Почему? Потому, наверное, что, утеряв значительность содержания (а потому не имея что сказать изобразительными средствами), "эпоха" прибегла к непритязательному рассказу о быте, в чём особенно отличились и чем гордились передвижники. Именно по наезженной ими колее, да под звон печальных бубенцов последущих расказчиков от живописи, - в Россию "въехало" неуважение к ней самой. В идейном и живописном отношении едва плетясь, - "Тройка" Перова буквально ворвалась в социальную жизнь России, посторонившись разве что пред ещё более тяжелой литературой. Надо заметить, упаднические настроения писателей поддерживались тогдашними демократами, с пеной у рта критиковавшими самодержавие. Дальнейшее течение общественной и политической жизни России хорошо известно...

Вернёмся к умозаключениям русских писателей-классиков в канун революции.

Мысли-эмоции Розанова рубят тугой узел моральных и нравственных противоречий эпохи. Сверкающие - и бьющие в самую точь! - молнии его формулировок выхватывают самое существеностное, но, как будто, - субъективно воспринятое... Точки над "i" в блистательных сентенциях Розанова "расставил" Бунин. В те же дни придя к мысли о пагубности для русской жизни "критического реализма", он отмечает: все мы "вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть "попа", "обывателя", мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина - словом, вся и всех, за исключением какого-то "народа", - безлошадного, конечно, - и босяков".

Понимая замечания Розанова (и согласного с ним Бунина), как сумму навязчивых сетований "литературы", "убившей Россию", - можно было бы посетовать на живущую и по сей день "классическую" причину печального положения дел, если б не одно обстоятельство, почему-то обойдённое вниманием и Розанова и Бунина. А именно: русскую литературу в ипостаси "русской безысходности" создавали люди, которые, отражая повсеместно распространившееся внутреннее неустройство, - и наделены были в избытке этой самой деструктивной для себя и гибельной для России неустроенностью! Классики наши (к счастью, не все) "и примкнувшие к ним" живописцы лишь выражали то, что в той или иной мере было присуще не только им, но и остальному народу, который был таким, какой есть, другим быть не мог, и... не хотел! Именно отсюда проистекало надрывное "буйство" мировоззрения Андреева, чрезвычайная унылость ряда произведений Куприна и скептицизм самого Бунина.

Пытаться понять и осознать всё, что творилось в головах "передовой части общества" России уже не представляется возможным. Но создаётся впечатление, что общественные изломы и переломы могли зародиться в головах, подобной той, которую очень объёмно и убедительно вылепил сам Андреев в одном из лучших своих произведений "Иуда Искариот" (1907): "Короткие рыжие волосы не скрывали странной и необыкновенной формы его черепа: точно разрубленный с затылка двойным ударом меча и вновь составленный, он явно делился на четыре части и внушал недоверие, даже тревогу: за таким черепом не может быть тишины и согласия, за таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв". И хотя описание этого черепа относится всего лишь к голове Иуды, а не ко всему поколению (в том числе и писателей) рубежа столетий, как показали ближайшие события, - "раскроенный" череп Иуды может служить символом долгим годам большевистской, а потом и "коммунистической" эпохи...

Но, "убив Россию" тогда, - не продолжается ли нечто подобное и сейчас?!.. Разве не имеет место, много уменьшенное, конечно, но в принципе то же непонимание причин подорвавших устои России, которую, говоря словами Бунина, - "мы не ценили, не понимали"?! Не в забвении ли причин и беспечности к их следствиям историческое несчастье России?

Разве не о том же самом (из хороших ли побуждений или по лихому наваждению), посредством почвенно-старушечьих всхлипов распространяя те же упаднические настроения, - и сейчас продолжают заявлять в своих произведениях даже и маститые авторы? Разве их настроения по сути своей не свидетельствуют о тех же "перовско-андреевских" явлениях, только что разделённых многими десятилетиями?! Не превращается ли современное "почвенничество" в болото, где продолжает вить свои гнёзда "перовщина" в мироотношении и "передоновщина" во взаимоотношениях?! Не им ли вторит смолоду погребальная проза В. Распутина и писателей "почётно-деревенского" мировосприятия?! Но тогда не к большинству ли героев их прозведений можно отнести слова Анатоля Франса: "Он считал себя несчастнейшим из людей, да и на самом деле был несчастнейшим человеком, поскольку чувствовал себя таковым"?!

С выводом французского писателя трудно не согласиться.

Реальность далеко не так трагична, как кажется, - трагична поверхность реальности, потому что соткана она из наших настроений, неоправдавшихся мечтаний, чаяний, и прочее.

Нет спору, - произведения Распутина светлее, нежели "человеко-убийственная" проза Горького или Андреева. Его вещи пронизывает горечь от ослабленного волей и опять неприкаянного Отечества. Распутину больно видеть то, что прошлое Страны грубо попирается "консервной банкой" (по Георгию Свиридову) ушлой цивилизации. В "Прощании с Матёрой" финальная сцена сидящих в ночи старух, потерявших самое ощущение мира, - исключительно сильна! Она не просто жива, но осязаема кинематографически. Всеми доступными человеку органами чувств ощущаешь ту темень, в которую погружается жизнь стариц, как и тех, кто пока ещё "веселится" (в городе). Ибо та же тьма, придёт время, пригнёт и их - слепых и неразумных... Одна только эта ночная "и никак не цветная" мрачная сцена красочнее и масштабнее иных полнометражных фильмов. Что касается цвета и света, то в повести "Пожар" они явлены в красках, доступных лишь истинному мастеру Слова! Распутину, пожалуй, нет равных в современной русской литературе (а возможно и в зарубежной, ибо где ещё могут гореть деревянные избы?!) в описании не просто пожара, - а сгорания в жару нелепого бытия самих душ человеческих, "задымленных" собственной неприкаянностью... Несмотря на всё это, невзирая на мелькающую кое-где "жестокость" слова, - во всех текстах писателя ощущается искренняя и беззаветная любовь к России. Не по-андреевски хищная, ненастная и агрессивная, - но глубоко переживающая затянувшийся упадок Страны. Произведения писателя исполнены острой душевной боли ввиду наступления ложных для человека и гибельных для России приоритетов бытия, в котором мораль подвергается ежедневной экзекуции, а совесть тотальному унижению.

И всё же, несмотря на очевидную разницу в мироотношении, приходишь к "еретической" мысли, что в Распутине-писателе живёт-таки вполне узнаваемый Андреев... Пусть не жестокий, откровенно деструктивный и болезненно-агрессивный, а добрый и стеснительный даже, - но также с самого начала уставший от российского жизни, а потому грустно-сентиментальный и завсегда готовый погрузиться в тот же бездонный и безвыходный пессимизм умирающих... Потому что, как и Андреев, не находит Распутин в российской действительности способных к жизни ярких и оптимистических, полезных в бытии и исторически перспективных образов.

В безыскусственном и малохудожественном рассказе "Не могу-у..." (1982) Распутин крупным планом даёт тип вконец обезволенного и потерявшего человеческий облик алкоголика, вокруг которого, вдохновлённый состраданием автора... жалостно суетится весь вагон... Да, это печальная реальность наших дней, которая с тех времён лишь ухудшилась, ибо теперь сталкиваешься с ней чуть не на каждом шагу. Но нужно ли, сострадая ей (получается именно так), по-существу, лелеять и холить эту реальность?! Ведь фактом "жалостливого" обращения к ней (и с ней) лишь укрепляется, а посредством "литературной обработки" ещё и множится гниль неустроенных, спившихся, подлых и напрочь забывших о каком-либо духовном устроении душ; "душ", не желающих меняться, а потому ничего для этого не предпринимающих. Не в такого ли рода сострадании к "народу" содержатся зёрна не только приятия факта, но и оправдания исходных причин подобного "горя"?!

И чем здесь особенно вдохновляться?! Каким примером? Не этими ли "героями", не одно уже поколение уничтожающими в себе человеческий облик? Но зачем ими, тленностью своей из года в год полнящими и поганящими российское бытие - заполонять (причём, - лаская их!) ещё и литературу?! Этот чад, исходящий от сомнительного внимания к нестроениям в обществе, образно описал древне-афганский поэт Щахид Балхи: "Когда бы дым валил от горя, как от костра лесного, /Лишился б мир, закрытый дымом, сияния дневного". Но то - от горя... А это от чего?

Где? - в какой истории народ спивался от кажущейся неподъёмной и в результате неприкаянной жизни? Когда и где это признавалось альтернативой неустроенному бытию? Разве "путь" североамериканских индейцев (иммунная система которых, как известно, не имеет защиты от алкоголя) не является предостережением всем, кто добровольно топит свою жизнь, детей своих и судьбу Страны в ядовитом зелье?

Говоря об "андреевщине" в мировосприятии и "перовщине" в трактовке его, вспоминаются первые строки повести Распутина "Последний срок". Чаруя своим строем, они всё же явно перекликаются с началом рассказа "самого" Андреева. Пронизанное полным бессилием и мёртвенностью "жизни" - строки эти словно подготавливают читателя к отсутствию и перспективы в ней... Ибо, подобно камертону, - задают не только фабулу произведения, но и распространяют производное от неё дышащее на ладан мировосприятие:

"Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти, время для которой вроде приспело: старухе было под восемьдесят. Она долго пересиливала себя и держалась на ногах, но три года назад, оставшись совсем без силёнок, сдалась и слегла". И дальше: "За свою жизнь старуха рожала много, но теперь в живых у неё осталось только пятеро. Получлось так оттого, что сначала к ним в семью, как хорёк в курятник, повадилась ходить смерть, потом началась война". Заканчивается повесть тоже вполне по-"андреевски", даже ещё короче: "Ночью старуха умерла".

Казалось бы: ну и что с того? - при чём здесь Андреев? Что ещё могло случиться со старухой, лежавшей на смертном одре? А раз так, то - всё ясно, убедительно, и, главное, - правда.

Так ведь дело в том, что - кто, как не писатель, волен выбирать тему, степень её убедительности и нужности, как и саму правду. Да и "горькая правда" в ином контексте разве не перестаёт быть таковой?! К примеру, в период краха Страны (которого, избави Бог, в России пока нет) и общественного уныния можно выбрать тему из жизни кладбищенского сторожа, вконец опустившегося бомжа или работника морга, с тем чтобы талантливо "обыгрывать" могильно-воровские реалии или не менее убедительно смаковать "реалистическими деталями" паталого-анатомических будней... Значит, дело в направленности идей, которыми писатель заряжает человека, - в важности мысли и образов, в отношении его к своей теме и, опять же, - в настроении писателя. Ибо именно писатель создаёт тот посыл, который считает наиболее значимым, важным и нужным (спорить на избитую "диалектиками" тему: "искусство для искусства" или "искусство для жизни", да ещё при нынешних реалиях России, - считаю излишним).

Более того, достигнув высокого общественного признания, - кто как не писатель может стать опорой "общественному человеку", который, признавая в нём мастера Слова и Мысли (а, значит, - с надеждой выделяя его из всех своих современников), - ждёт от него если не решения накопившихся в обществе противоречий (это не дело писателя и не литературы вообще), то нравственно убедительных образов, жизненных ориентиров и достойных подражания примеров. Реальность - это не только "события". Мысль, облечённая в форму, тоже становится реальностью. Именно так! Слово, исполненное чаяний души, мысли и чувства, по самой природе своей может и должно настаивать на заложенной в нём силе. "...В литературном мире нет смерти и мертвецы так же вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как и живые", - считал Гоголь. В своих "Окаянных днях" и Бунин говорит о том же: "Очень многие живые участвовали в моей жизни и воздействовали на меня, вероятно, гораздо менее, чем герои Шекспира, Толстого"! Аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес настаивает ещё и на обратной связи: "Я думаю, что люди вообще ошибаются, когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а всё остальное ирреально. В широком смысле страсти, идеи, предположения столь же реальны, как факты повседневности, и более того - создают факты повседневности. Я уверен, что все философы мира влияют на повседневную жизнь". И Ю. Айхенвальд - бесстрашный рыцарь русской литературы - убеждает нас в том же: "Литература далеко не отражение. Она творит жизнь, а не отражает её. Литература упреждает действительность; слово раньше дела... Словесность всегда впереди, она - вечное будующее... она местное и временное как раз и отвергает, с ним не считается, его не воспроизводит. Она сверхвременна и сверхпространственна".

IV

Однако, творчество выдающихся мастеров Слова оказывает воздействие на формирование личности не "вообще", а всегда конкретно и в частности.

Разве образы мужественных героев Джека Лондона не рождают бесстрашие в сердцах юношества, а романы-гипотезы Жюля Верна не будят дерзкую мысль молодёжи?! Ведомые авторами, миллионы читателей достигают самых затаённых уголков планеты, девственная чистота которых и неизменно острые приключения вызывают неподдельное восхищение. Рождая не только страх, но и мужество, разве не обогощали они мировосприятие и пытливый ум многих поколений, до сих пор зачитывающихся их книгами?! Именно отважные герои Жюль Верна решили судьбы юныхи читателей, впоследствии ставших учёными, географами и открывателями в самых разных областях. Можно ли забыть светлые романтические и благородные образы скромнейшего Александра Грина, чьи феерии возвращали к жизни разуверившихся в ней?! Разве не "Алые паруса", давая надежду, по словам писателя М. Кабакова, - "увели в море несметное число молодых читателей-россиян"?! А "Спартак" Р. Джованьолли? Разве не вдыхает мужество в души юношей страстная борьба за свободу бесстрашных невольников-гладиаторов, которые по силе воли и состоянию духа не являлись и не хотели быть рабами?! Можно ли сбрасывать со счетов героический облик Павки Корчагина (ныне, как и многое чего из "проклятого времени", оплёванного, а в своём авторе Николае Островском и вовсе забытого)?! А ведь именно символы и образы, отливая мирный труд в мощь, - способны поднять дух отдельного человека и всего народа, ведя к подвигам в тяжёлые для Отечества годы (трудно пройти мимо того факта, что забытый в России роман "Как закалялась сталь" является одной из самых популярных книг... в быстро развивающемся Китае)!6

Не только монументальные произведения - и стихи, переложенные в песни или оставаясь в Слове, - придавали людям силу духа, веру в жизнь, надежду и волю к победе. Вспомним полное сознанием правого дела стихотворение "Жди меня и я вернусь" К. Симонова; знаменитые песни - "В землянке" (1941) А. Суркова, "Соловьи" и "На солнечной поляночке" (1942) А. Фатьянова, "В лесу прифронтовом", "Огонёк" (1942), "Враги сожгли родную хату" (1945) М. Исаковского, "Тёмная ночь" (1943) В. Агатова. А чего стоит налитая духовной мощью песня-гимн "Вставай Страна огромная" (1941), в которой музыка А. Александрова и слова песни слиты воедино. Как можно забыть (а ведь забыли же!) скудный по средствам, но потрясающий по мощи художественного воздействия советский фильм "Радуга" (1943), явивший силу духа жителей одного из затерянных в просторах России обезлюдевших селений. Оскар стал наградой авторам за магию их творчества. После просмотра фильма в США молодые американцы тысячами записывались добровольцами "на восток". Возможно, именно давление общественности ускорило открытие подло задерживавшегося Второго Фронта, поскольку политическая совесть народа всегда чище политической воли любого Правительства.

Нет никаких сомнений: создавая реалии духовного плана Словом и образом, можно активно участвовать ими в бытии. И нет нужды, "учуяв" запятнанную идеологию, опасаться этого. Пустое это дело. Она всегда существовала в общественной ипостаси,

___

6 Впрочем, здесь нужно особо оговорить, что для Страны и народа гибельны бездумно-оголтелые и человеко-презирающие - ханские призывы к "подвигам в мирной жизни", по реальным фактам сопряжёнными с неисчислимыми жертвами. "Идеология" эта не только тупа, но и преступна, потому что, покрывая невежество, бестолковость и безответственность властей, - агитирует за абстрактную "жизнь", во имя которой нужно пожертвовать своей.

реализуя свои вдохновенные функции в творчестве и побуждая нравственность в жизни вне глупого подстёгивания ханской властью. Можно (и подчас нужно) оспаривать идеологическими клише, но не с художественной убедительностью произведений. Однако - хоть ты тресни! - придётся признать, что идеологию несли в себе законы и указы Древнего Рима, учение Платона (видевшего истину в идеях, а не в несовершенном бытии) и поэзия Вергилия. Она присутствовала в сатирах Петрония ("Как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслуживают", - писал он в "Сатириконе"), реверсно изобличавшего пороки патрициев даже и в частных письмах римлян. И не случайно Ренессанс ознаменовал себя возвращением к "проверенной идеологии". Её же несли гуманисты, давшие обществу полезные ориентиры, а миру несравненные образцы художественного творчества. Просвещение XVIII века, правда, основательно сбилось с пути, но это лишь подтверждает необходимость "зрячей" идеологии. Потому бояться нужно не идеологии, а заидеологизированности "победивших" идей, то есть, - мёртвости их, в живой своей ипостаси долженствующих сплачивать народ в единое социальное тело. Именно за омертвлением идей неизбежно следует разложение души, падение народа и развал Государства, как то и произошло с псевдо-империей С С С Р. Феномен Сталина внутри "Союза" и есть имперский феномен, в условиях ложных ценностей вынужденно прибегнувший к единственному оружию, могущему укрепить форму при ломанном содержании, - жестокости (настаиваю на этом - едва ли не в геометрической прогрессии увеличенной холопством партийной номенклатуры и обывательски-малодушного по своему приложению "человеческого фактора"!).

Именно жизнь - и особенно неприкаянная - подвигает нас к осознаванию того, что идеи и идеалы важнее и действеннее реалистических форм! "Оставьте ваши истины при себе, при мне останется мой идеал", - говорил А. Франс, восставая против постылых "правд". Силу идеального, вдохновляющего и формирующего бытие начала, внушающее веру в себя и своё будущее, понимали в древние времена. Потому каждый народ создавал эпосы, саги, сказания и былины повествующе о своих героях, способных в одиночку одолеть тьму врагов, шагать через горы, а при надобности спрятать и луну. Этими "делами давно минувших дней" сейчас, конечно, никого не обманешь, да и не удивишь. Но прелестный обман и во времена оные не ставил таких целей! Я же веду речь о важности вдохновенной ипостаси художественного творчества. Той, которая подвигает человека на свершение дел созидающих жизнь, а потому достойных остаться в памяти поколений. Благо, что подобные примеры находим мы не только в сказаниях, но и в реальной жизни. В ней же, помимо громких подвигов, кроются "тихие", достойные не меньшего, если не большего восхищения.

Только ленивые и не любопытные не знают того, что в Ленинграде во II Мировую войну во время блокады учёные-вавиловцы, продолжавшие исследования своего учителя, - предпочли умереть голодной смертью, но не тронули ни горсти зерна из бесценной коллекции выращенных ими семян! Это пример отваги, величие которой в утверждении честности и благородства духовно живущего человека.

Художественное творчество, несомненно
долженствующее отвечать реалиям жизни, - не должно лишать веру человека в эту
самую жизнь, иначе грошь ему цена. Отсюда ответственность
"художеств", в шири и глубине которых, конечно же, могут и должны
воспроизводиться в том
числе и самые печальные, трагические фрагменты жизни народа
и Государства, которые, однако, не дают художнику морального права
"висеть" на этих фрагментах. Ибо художественные творения, приобщая
читателя к со-творчеству, призваны не усугублять
язвы человечества, а преодолевать и, по возможности, - избавлять бытие от наиболее запущенных болезней. Потому куда действеннее
обращаться к существу проблем, а не к формам их проявлениям. "Мы
размазываем в нашем воображении грязь народную, вместо того, чтобы смывать
её. Общее правило: вода в ванне должна быть чище тела, то же и литература:
она должна быть чище жизни, чтобы очищать её", - писал М. Меньшиков. Конечно, каждая
эпоха, отличаясь от предыдущей, нуждается в соответствующем психологическом
восприятии и формам его отображения. Но это относится не к существу, а к средствам творчества. С какой стороны ни подойди, - жизнь
подтверждает важность направленности творчества. Она же
приводит к мысли: если "бытиё определяет сознание" малоспособных и ленивых
умов, то сознание определяет бытие тех, кто достоин формировать бытие!
"Сдержанная печаль - дань усопшим, излишняя скорбь - враг живых",
- писал Шекспир.

Итак, сила Слова велика. Можно на беду
нищему тыкать его нищетой, а можно помочь ему (самому, что всегда лучше) выбраться
из неё. Слово является славным делом, когда
ведёт к позитивному результату. Оно, как и дело, не должно быть ни праздно
беспутным, ни, естественно, бездарным. Но оно и не должно навязывать
поколениям дышащие на ладан образы. Потому что
им (и словом, и образом) можно
убить, а можно поднять на ноги. Можно свалить, накрыв белым саваном, а можно
указать на животворные начала. Словом, как и лекарством, - можно
спасти жизнь, а можно и добить её...
Художественное Слово многомерно и многопланово, но отечественная его ипостась, помимо
освещения реальностей жизни, состоит в том, чтобы поднять павшего и возвысить стоящего, - во всех остальных вдыхая жажду созидания.
Последнее возможно при отображении не только наиболее существенного в бытии,
но и способностью писателя видеть в человеке
образы целостные и нетленные!

У Распутина, конечно, и в мыслях нет добивать кого-либо, и он вовсе не пытается "смаковать" полной немощностью своей героини (хотя мысль эта, нет-нет, да цепляется). В отличи от ненужно тяжёлой и настаивающей на "чернухе" прозы Андреева, он привносит в повесть идею нравственной преемственности поколений. Ибо с утратой каждой "ступеньки" внутренней реальности, освящённой совестью, - и наступает та самая злорадная тьма, которая облекла потерянную душу Андреева и пугает Распутина, глубоко обеспокоенного той разрывностью и путаницей в мозгах, которая опустошает и внутреннее и внешнее бытие России. В том же "Последнем сроке" видишь насколько духовно беднее (хоть и по жизни "правильнее") дети Анны, отгородишиеся от своей матери и земли (или - матери-земли) далёким "городом". Так, самая любимая дочь - Таньчора вообще не приехала попрощаться с матерью...

Беда, однако, не в глубокой грусти и даже не в "плаче" писателя о России, а в том, что его повести слишком уж напоминают оплакивание её посредством той "вечно пьяной" и раздрызганной деревни, в которой "не токмо" жить невозможно, но которую даже и проезжать не хочется... Вот и в рассказе "Василий и Василиса" - дюжий Василий кидается на свою беременную жену... с топором, в результате чего у неё происходит выкидыш. Понятно, что и здесь Распутин как бы говорит нам: вот во что превращается (надо полагать, - некогда лучший) деревенский народ. Но тогда напомню вопрос, уже заданный, - в какой русской деревне не было подобного? И - в самой ли "деревне" (в деревне ли вообще?) находится излечение от подобных напастей?

Потому, при всей весьма существенной (в пользу Распутина) разнице между его мировидением и мировоззрениями Андреева, - оба художественные феномены "без протиска" укладываются в ту же форму, поскольку являются следствиями той же самой внутренней реальности, породившей знаменитую "русскую печаль"; печаль, до сих пор не видящую и не знающую для себя исторически позитивного исхода!

И в самом деле, в нынешней "деревенской прозе", не без оснований претендующей на художественную и общественную значимость, - почти не встретишь таких весомых "городских" слов-понятий, как благородство, доблесть, честь и достоинство. И не только их нет, но нет даже смыслового контекста (не путать со словесным) для этих понятий, ибо размыт он настроениями авторов, при которых он ("контекст" этот) всё время куда-то исчезает. Вот и у Распутина в произведениях - "Василий и Василиса" (1966), "Деньги для Марии" (1967), "Последний срок" (1970), "Живи и помни" (1974), "Прощание с Матёрой" (1976) и "Пожар" (1985), - этих слов в их главном значении попросту нет! За исключением повести "Деньги для Марии", где достоинство к месту упомянуто 2 раза, и "Пожар", где слово доблесть по делу употреблено 1 раз. И это при том, что в "Живи и помни" речь идёт о дезертире Второй мировой войны, а в "Деньгах" повествуется о злополучной недостаче казённых денег.

Но если этих понятий нет в Слове писателя, значит они проходят мимо (так получается) сознания его, ибо пишешь о том, о чём думаешь. А ведь именно эти - долженствующие действовать в жизни - понятия лежат в основе формирования личности, выстраивания общества и самого Государства!

Могут сказать: но в произведениях Распутина, при его "вечных" старухах, стариках, тётках и вечно пьяных трактористах, просто никуда не воткнёшь эти слова.

Так ведь в том-то и дело, что "не воткнёшь"! Именно о том и речь. Выдающийся бытописатель российской глубинки обращается к тем в них реальностям, в которых, действительно, очень трудно найти место этим исключительно важным жизнеобразующим понятиям.7

И опять слышу: вы зовёте к буквальному патриотизму - в лоб! Художественное произведение, оперируя мыслями, образами и символами, имеет опосредованные, но весьма действенные формы и средства для выражения этих и подобных им понятий. Разве Отечество не ощущается в каждом слове писателя? - разве не чувствуется боль автора по нему?..

Согласен, всё это есть у Распутина. Но, скажите, - как можно говорить о деле, не называя вещи своими именами и избегая предметное обсуждение (кстати, слово Отечество ни в одном из указанных произведений Распутина не употреблено ни разу...)? Как можно строить дом, опираясь лишь на "фабульное" представление о нём и его формах, то есть, - без плана, чертежа и... камней? Возможно ли есть, но так, чтобы ни ложки, ни посуды, ни еды не было, и при этом чтобы они "как-то" ощущались, виделись и подразумевались?

Нет сомнений в таланте и заслуженности славы писателя, но есть сомнения в необходимости совестного плача вне совестного созидания. Ибо первое свидетельствует об упадке духа и воли, тогда как второе вдохновляет на устроение жизни. Ещё большее сомнение вызывает искренность хлопальщиков Распутину, не знающих меры ни в кумовских пристрастиях, ни в вывесочном патриотизме и словесном недержании относительно оного. Отнюдь не хватая хлопающих за руки, предлагаю лишь отделить их от тех, кто занимается делом; кто принадлежит русской литературе не оскверняя её суть (а значит, и само художественное Слово) и не совмещая её с личностями, которые в своих творческих исканиях могут и заблуждаться...

Когда честный писатель преломляет через "слезу ребёнка" проблемы морали, нравственности и духовного здоровья общества - это хорошо. Но когда "слеза" возводится в масштаб Страны, когда творчество (теряя в художественности) морализует факты истории, - то нужно думать: насколько он убедителен в своих сетованиях - и в чём они? Вправе ли (речь идёт не о праве мочь, "сказать", а о "праве" компетентности) возводить локальную беду в эпос, придавая ей форму вселенского плача и трагедии - своего рода всероссийской Помпеи?! Да и всякая ли "слеза" свидетельствует о бедствии?! Но если и так, то не лучше ли - для получения большего результата - обращаться к другим средствам воздействия на региональные власти и само Правительство?!

Человечество не сейчас вступило на скользкую стезю технического прогресса; противостоять бедам урбанизации и в самом деле необходимо всеми силами (в том числе художественного творчества). Но это не значит, что "художества", взывая к чувствам там, "где нужно власть употребить", должны брать на себя функции, им не свойственные. Ведь куда действеннее бороться со злом на научном, хозяйственном +и этическом уровне, прямо обращаясь к власть имеющим, а не аморфно вызывать ощущение вины у всех.

Итак, самый дух "почвенничества-на-слуху" (при том, что в лучших явлениях оно продолжает традицию совестного отношения к действительности) по сути тяготеет к ___

7 Здесь уместна оговорка: уже само отсутствие этих понятий в текстах Распутина подтверждает реалистичность его подхода к жизни и художественно-образного воспроизведения её, ибо свидетельствует о том, - чего не было или совсем мало было в российской жизни последнего полу-столетия... - как нет и сейчас.

застарелому в российской данности духу, смиряющемуся с неказистыми реалиями, а не духу, воюющему против несуразностей и бед жизни. Именно этот "дух" выпестывало "синодальное православие", более двух веков олицетворяемое смирением полностью ушедших от мирских сует монахов и старцев. А ведь войну со злом "мира" осенил меч св. Александра Невского и его последователей в вере и деле. Разве не Церковь воинствующая в лице великого устроителя Руси преподобного Сергия Радонежского благословила войну Руси с врагами Отечества?! Об этом помнил Н. В. Гоголь даже в состоянии депрессии и смятённого смирения: "Вспомните, что когда приходила беда ей (России. - В. С.), тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать её. Чернецы Ослабя и Пересвет, с благословенья самого настоятеля, взяли в руки меч, противный христианину, и легли на поле битвы...".

Словом, при всей "почвенности" даже и лучших произведений "писателей-деревеньщиков", и, уж конечно, помимо их воли, - подобная литература омывает слезами дорогу России прогибающейся, а не освящает путь восстанавливающейся Стране, - таким образом противореча России, уверенной в себе, сильной, вонствующей со злом и властвующей!

Но при пессимистическом настрое иначе и не может быть. Произведения, изначально лишённые силы духа и воли, могут воспроизводить лишь то, что в них реально есть, а не то, что как будто "имеется ввиду". Другая крайность наблюдается в "почвенно-оптимистической" литературе фольклорно-баянного типа, красочностью своей, наверное, слепящая глаза самим авторам. В них никогда не бывшая (потому как не могущая быть) Россия представлена сплошь "разудалыми головушками". Эти крайности, не имея под собой реальной почвы, - отнюдь не увеличивают перспективы того позитивного, что всё же есть в перекошенном бытии Страны. Именно к изъеденной совестью до дыр "почвенной печали", продолжающей ходить в заношенном до неприличия "смиренно-непротивленческом" рубище, - и прилепилась ветхая и лукавая постперестроечная "медиа".

Итак, ослабление России продолжается - чему в той или иной мере способствует та же, отмеченная Розановым, литература, к которой прибилось монтируемое деструктивным сознанием "художественное кино", театр, и прочие средства массового воздействия. Сила визуального влияния на сознание и психику человека очевидна, поэтому неразумно навязывать одни лишь "сложные" духовные противоречия и "реалистические" страдания, - не убедительные по местному посылу,8

а потому вряд ли представляющие интерес для остальных народов.

Пора, однако, внести большую ясность в моё видение "почвенничества".

Никак не отрицая российскую житницу, полагаю необходимым умерить завсегда бесполезный и даже вредный (как обессиливающий дух народа) "вселенский плач", и, отказавшись от "вспоминаний" и "лицезрений" никогда не существовавшего бытия, - начать восстанавливать и в сознании, и в бытии не лубочную "деревню", а ту, которая выполняла бы не только духовную, но и хозяйственную функцию народной жизни, - таким образом делая её органически функциональной частью Страны.

Да, отечественная глубинка была и пока ещё остаётся наиболее реальным стихийным носителем национальной культуры в её бытийном диапазоне. И эти остатние очаги народной жизни, несомненно, следует охранять, как зеницу ока. Но нужно ли тратить силы на восстановление (и, тем более, - на распространение в качестве образца) того, что отмерло уже... давно?! Разве можно восстановить (и нужно ли?) те пласты старо-давнего бытия, которые, столетиями подпитываясь иной информацией, - в современной жизни являются деструктивным анахронизмом?! Другое дело изучение народных промыслов и создание заповедных зон русской народной культуры. Они и нужны, и необходимы! Ибо через видение и ощущение народ осознаёт свои корневые начала как в историко-отечественной, так и в повседневно-бытийной форме. Отсюда важность сохранять те благотворные живительные начала, без которых душа народа попросту "высохнет". Но и в этих же целях разве не полезно было бы принимать во внимание опыт существования и развития сельской жизни в других странах?! Не той "народной глубинки", где люди живут, как в хлеву. У которых "в одном кармане - вошь на аркане, а в другом - блоха на цепи", как то имеет место в странах "третьего мира", - но той, где народ, с толком используя технические достижения (фермерская Германия, Франция, Швейцария и ряд других стран), живёт и не бедствуя, и не забывая свои традиции. А потому и в "литературной" и в "изобразительной деревне" вовсе не обязательно представлять русский народ в сомнительных образах и реквизитных убранствах. В каких-то нео-крестьянских рубищах "для сохи", в бороде по пояс, с соломой "в голове" и, уж какие ни есть, - домотканных портах. Такие "идиллически-патриархальные" картины не нужны ни России, ни тем более - не знающему куда деваться от всего этого деревенскому люду. Искусственно взлохмаченная "старина" эта и будет воссозданием того вечно нуждающегося неприкаянного мужичка, характер которого подметил сам же народ: "Бедный часто озирается, хоть его и не кличут". Столь же неуместным видится и городской всхлип по идеальной "деревне в косоворотке" (хорошо хучь не в лыковых лаптях с онучами). Ведь крестьянина красят не "родные" ___

8 Для сопоставления укажу: фильмы одного только Акира Куросава, национальными боевыми искусствами славившего своё Отечество, высоко подняли авторитет Японии. Так же и США, умело упаковав "бандитскую Америку" ХIХ в. в кинематографический вестерн, - героизировали себя настолько, что весь мир до сих пор упивается небесталанной, а потому "долгоиграющей" продукцией. И если в японском прокате усилиями актёра Тосиро Мифунэ создавался образ "справедливого самурая", то роль "американского Робин Гуда" не без успеха играл Клинт Иствуд, и не только он. В России же удельный вес определяют постановки иного рода, плана, и не понятно каких целей. Укажу лишь на "крутой" телевизионный сериал, посвещённый С. Есенину, и фильм "Девятая рота". В первом случае гениальный поэт представлен буяном и пьяницей, который... иногда что-то сочиняет. Во втором мы видим худосочных и жалких десантников, которые не столько дерутся, сколько ковыряются, а на учениях ещё и мочатся в штаны...

атрибуты, а результаты труда. Если же их (результатов) нет, то и мужичёнки будут выглядеть нарочитыми и подержанными, как будто взятыми из реквизитного проката. А это и есть те "мужики", у которых, по словам В. Распутина, - "всё вроде на месте, а не мужик, одна затея мужичья". Должно быть ясно: реализованные в широком масштабе, и бытии псевдодеревенских мировоззрений только псевдодеревня и может существовать...

Прошлогодний снег можно вспоминать и, умильно поёживаясь, восхищаться былыми снежными метелями, но никак не пристало печалиться тому, что сейчас - в другую "погоду" - нет за окном ни "снега", ни "метелей". Потому что нынешняя "зима" - другая и иной она быть не может! Куда уместнее сетовать не на умирающую (в том числе и по своей воле) от нищеты деревню, а на общенародное обезволенное и опустошённое сознание, как раз и приведшее к её гибели. Ибо "могильщики деревни" - Сталины и Хрущёвы - служили стрелкой общественной жизни, компасом же её был сам народ, - в миллионах энтузиастов проникшийся стихийным уничтожением своего же "старого", а теперь "не нужного" прошлого. Всё это есть рецидив внеэволюционных явлений, порой сметающие жизненно самые важные для Страны "центры".

"Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно "в баню сходили и окатились новой водой". Это - совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар", - писал В. Розанов в ноябре 1917 года в "Апокалипсисе".

Словом, переосмыслив причины, - важно увидеть корни проблем в самих себе, а не одеваться в "ностальгию" в духе лубочно-"штукатулочной" деревни, - тем самым уходя далеко в сторону от реальной народности. Укреплять и охранять должно деревню, имеющую, а значит, - сохранившую в своём укладе русскую культуру; ту (православную) деревню, которая содержит в себе и внутренние и внешние составляющие "той ещё" России. Потому что истинно народным, традиционным может быть лишь то, что выстояло и сохранило своё исконное духовное и историческое бытие. Воля к этому и лежит в основе всякого само-восстановления. Тогда как внешнее оживление народной жизни есть макияж её, напоминающий стёртую и омертвелую историческую гримасу.

Однако непонятно всё это апологетам "патриархальной Руси", а потому и неймётся им. Оттого и сейчас видят они "святую Русь" по образу и подобию допетровской ("в идеале" - изолированную от остального мира). Причём, воскрешение Страны видится им - и это примечательно - не через таинственное, углублённое внутреннее очищение, а под звуки непрестанно-бравурного марша "государственной духовности" в духе церковно-феодальных торжеств. В этой "красной" и по-площадному эпической оркестровке условно повсеместного хода с роскошными хоругвями и блеском золотых окладов (как будто ненароком, но на равных) заявят о себе и государственные штандарты. Ясно, что церемониал коллективно-торжественных хождений "к гробу Господнему" и к символам присно-живущей державной власти, будет проходить при "бдительном благословении" последней и под несмолкаемо-задорный колокольный звон, при молитвенном "слухании" которого "обновлённым" мужикам с посохами и в зипунах, и жёнам в епанчах любо будет смиренно кланяться в пояс "барыням" из российского истеблишмента, при этом произнося слова "как будто простые, но полные неизречённого смысла".

Ясно, что подобные церемониалы и инсценированное богомолье могут стать реальностью ввиду неустоявшегося духовного и политического сознании, которое именно по этой причине можно развернуть как и куда угодно, в том числе и во фрунт поставить... И во всех случаях "постановка" эта окажется результатом духовной вялости и социальной инертности народа, покуда это всё ещё существует...

"Вольному воля, ходячему путь, а лежачему кнут", - исстари определял народ своё понимание имеющейся инициативы. Поскольку - даже если всё потеряно - именно воля народа, ищя выход подобно воде в запруде, - в конечном итоге находит возможность оживить свою жизнь, истинность которой меряется глубокой внутренней необходимостью.

Но - и это тоже часть российских реалий! - уместно ли говорить о такого рода необходимости, если первые же плоды инициаторов возрождения деревни подчас уничтожает сам (местный) народ? Разве не он, вместо того чтобы поклониться в ноги желающим оживить прежнее, - пускает "красного петуха", сживает со свету своих, разворовывает продукцию и пропивает сельхоз-инвентарь в том числе и сочувствующих России фермеров из-за рубежа (есть, оказывается, и такие)?! А если так, - то о чём вообще тогда можно говорить! Когда мы перестанем в других видеть одних только недругов и не замечать собственную подлость?!

Сознаю, что на фоне многолетнего уничтожения русской деревни и самого крестьянства, эти слова могут прозвучать кощунственно. Но других слов нет и быть не может! Всё это - в ипостаси возрождения воли - в одинаковой мере относится и к городу, и к деревне. И потому, что указания главарей ЦК выполнял сам народ, в одночасье став "сознательным" (отдельные восстания имели место, но не имели шансов именно ввиду пропорционального несоответствия в пользу разрушителей России), и ввиду того, что народ не раз пресекал (и упорно продолжает делать это) развитие и благополучные перспективные хозяйства; то есть, - не только по приказу "сверху", но и по собственной инициативе.

Но почему? Зачем?

А ни за чем!.. - и всё тут...

V

Должно быть ясно: деревня - это не чёрные избы, сбитый (и годами не чиненный) забор, не исполненные лирики "плакучая ива" и "белая берёзка"; не печальная в развале и "вся в цвету" церквушка и спивающийся не понятно уже какой люд при ней. Деревня - это состояние народного духа и состоявшейся души. Это уверенный в своём мировоззрении, бодрый и инициативный народ, её населяющий. Веря в себя и видя необходимость в само-возрождении, - он проявит свою дремлющую мощь и наставную волю по отношению к губящим его властям. Именно так! Если же силы духа и воли к жизни нет, то пусты всякие (в том числе писательские - в этом контексте умственно-сочинительские) старания и помощь по возрождению нищей и не желающей быть другой деревни. Это-то состояние безволия и бесшабашности, безысходности и прижившейся вороватости и определил народ в сказе: "Бедность не грех, а до греха доводит".

Помощь в налаживании крестьянской жизни, да, действительно, нужна. Но смысл её в том, чтобы со-действовать тому, кто хочет, кто делает и кто сам тянет ношу возрождения! - кто движется в своём историческом существовании, уходя и от бедности, и от греха, - даже и несмотря на мильон препятствий, которые всегда были, есть и будут у всякого народа, не только у русского.

Что касается исследований внутренней жизни России в отечественной литературе и публицистике, то их не пристало превращать в "переживания и размышления" вне конструктивного (и порой жёсткого в своей конструктивности) анализа. Полагаю морально и этически недопустимо эксплуатировать духовность русской литературы вне исторической судьбы Страны и самих авторов. Духовные понятия имеют наибольшую ценность тогда, когда направлены на усовершенствование реальности, а не на улещение внешней чиновно-государственной "духовности" и любовании себя в ней. И сколько же можно, "набив рот", - жевать, пережёвывать и затаскивать "в умах" деревенское нестроение и копаться в "философии" деревни, опираясь при этом на патристику, которая в своей духовной аскетике отнюдь не тождественна реальной занятости деревни?! Да и была ли старина именно такой? Может, мы обольщаемся насчет её подлинного благолепия!? - может, лишь поддаёмся иллюзии?

По всей вероятности, да, поддаёмся. Причём, эти неискоренимо-пристрастные "поддавки" (наверное, всё же, по "духовному" расчёту) настойчиво реализуют себя в цитировании русских писателей, среди которых особым предпочтением пользуется всемирно значимое художественно-философское наследие Фёдора Достоевского.

Но ведь нельзя же нескончаемо и столь откроваенно - до неприличия! - жить за счёт "духовной ренты" великого писателя, неумеренно эксплуатируя (именно эксплуатируя, а не творчески развивая!) духовное и культурное наследие прошлого?! И разве бесконечно далёкий от деревни писатель не озабочен был в первую очередь "городом", как перспективным средоточием (уже тогда активно изменяющихся) социальных форм?! Будучи русским мыслителем (а не философом по западному образцу), - Достоевский не создавал догм, и, отмахиваясь от неофитов и апологетов, - не желал питать умозрения, но пытался вернуть сознание людей к духовному осмыслению бытия. Достоевский не мог и не претендовал на исчерпанность темы, хотя бы потому, что стоял в начале "исчерпанности", в основе которой, по Герцену, находится "религия земная, безнебесная". Гений Достоевского дал миру идеи предостережения и позитивного развития для того, чтобы, опасаясь ложных путей, следовать живым и истинным. Иначе говоря, идеи, мысли и пророческие предвидения писателя предполагают не "продолженное во времени" литературно-идеологическое (то есть, - опять умозрительное) "изучение", сочинительское или "научно-форумное" обсуждение, и уж никак не смакование, затаскивание и растаскивание их по "филологическим углам", - но развитие и реализацию наиболее важных из них. Став результатом нравственных страданий и мучительных исследований людского бытия, - идеи Достоевского не только не потеряли своей актуальности, но вопиют о себе. Потому место им не только в патристике, философии или филологии, но в ипостаси активной деятельности.

Существует немало толковых исследований9 (среди которых тем не менее наиболее глубоким является св. Иустина <Поповича> "Достоевский о Европе и славянстве") творчества писателя, но они, увы, тонут в обильном цитировании "из Достоевского" множества остальных. Привлечение цитат в тексте исходя из "уместности" их или желания "облагородить" свой текст - как раз неуместно и не благородно, а значит - бессмысленно и вредно. Ведь не своя мысль, идя не от себя, - ведёт или никуда, или ни к чему. Подобные растекания водой по дереву особенно заметны сейчас, когда всё подтверждает насущность тем, поднятых Достоевским.

Взять хотя бы суждение писателя о "телесной аскезе", трупно веющей с картины Гольбейна Младшего ("Мёртвый Христос", 1521). Рассматривая шедевр, Достоевский приходит в глубокое волнение: от такого Христа можно потерять веру в Бога! Знал писатель, что художественный образ - это мощная, но ещё не заявившая о себе реальность... Может, идея живописца подвела его к осознаванию сокрушительной силы "материи" - к необходимости считаться и с нею?!

Зная историю Европы, Достоевский не мог не видеть смущающего совесть всякого честного христианина расхождения между бытовавшим округ "телесным" стремлением к наживе и куда менее популярной апологетикой духовного аскетизма. Долго размышляя над крайностью такой подачи Христа (т. е. - акцентом на телесном страдании), писатель, возможно, думал и об издержках душеспасения, которые, не приближая человека (напомню, - гражданина Страны, а значит и "части" Государства) кискомой цели, - рушат его материальное бытие. Не такого ли рода "любовь к Богу", обратив человека в "идею", привела к презрению "фактического человека" (то есть, - человека, как такового)?! Но тогда, поверив в своё духовное и нравственне ничтожество - не став нищим духом и обделённый "миром" - "человек" этот обречён на беспробудное и унизительное нищенство, не имеющее оправдания ни в духовном, ни в нравственном, ни в житейском отношении... В "синодальный период" православия не по этому ли пути пошёл русский мирянин, ведомый духовными наставлениями об аскетике по примеру того мира, где этот аскетизм необходим, в духовном отношении обязателен и физически возможен, а именно - в монастырском бытии?! Глядя на Христа Гольбейна, и эти мысли могли прийти в голову истово верующему, но беспощадному в поисках истины писателю. И, кто знает, - может восхищение Достоевским духовно-возделывающей, но

___

9 "Проблемы поэтики Достоевского" (1963) М. М. Бахтина - это высококачественное настаивающее на себе литературоведение, в котором неочевидно прослеживаются те нити творчества Достоевского, которые, собственно, и обусловили его интерес к человеку, ибо являлись главными как в духовных коллизиях его героев, так и в существе общественных конфликтов.

бытийно-недеятельной и всякое иное бытие не признающей монастырской жизнью не было абсолютным и безоговорочным (ереси Льва Толстого тоже, надо сказать, появились не на пустом месте, как, впрочем, и пьяные попики на полотнах Перова...)?! Не отсюда ли художественное выражение сомнений - "запах" почившего монаха Зосимы в "Братьях Карамазовых"?! Да и, как известно, - глубоко религиозный писатель не имел намерений постричься в монахи, как, скажем, то сделал Константин Леонтьев. Не потому ли, что Достоевский был и хотел оставаться деятелем в этой жизни?! В его сознании "дело" отнюдь не было чем-то отвлечённо-религиозным. Не страдая духовно-нравственным изоляционизмом, не было оно ни "чисто художественным", ни умозрительно-научным, а в исторической перспективе (это уж точно!) исключало "бумажные хоругви", под которыми бодро шагали бы апологеты-филологи, литературоведы, пустые мечтатели и социальные утописты. Как тогда, так и сейчас, смена политических и социальных реалий просто обязвает всякого честного человека воплощать позитивные идеи в деле, ибо время не ждёт... "При согласии малые дела растут, при несогласии великие дела рушатся", - говорил историк и мудрец Саллюстий.

Ни писатели, ни философы никогда не создавали, не могут создать, а потому не могут и вести культуру народа по той причине, что они всегда находились рядом (что само по себе важно) с животворными истоками народной жизни. Можно говорить лишь о корпоративном содействии в возрождении заброшенных источников народного бытия (что уже много, почётно, и ответственно), коими в жизни народа являются духовные источники. Литература (не путать с СМИ и прочей "словесной накачкой"), как и другие сферы творчества, обладает бесспорной мощью, которую должно задействовать. Но мощь эта призвана не строить, перестраивать или реконструировать. Она может вдохновлять и стимулировать созидательную деятельность в том, что уже есть - что сохранило своё существование. Сохранило благодаря другим - более действенным сущностям, неясным в своей целостности ни одному из живущих поколений, как и не объяснимых привычной логикой. По всей видимости, это "другое" и есть самое существо внутренней жизни народа в неведомых ему извивах эволюции. Но это не значит, что "за неведением" можно списать (как заведомо безнадёжное) само созидание. Саван безнадёжности может быть выткан либо ввиду волюнтаристской разобщённости, либо хаосом в сознании самих "ткачей". Понятно, что и "вавилонское столпотворение" здесь неуместно, как неуместно и "литературное печалование" по ушедшей "естественной", то есть всё той же надуманно-деревенской жизни.

В деле выстраивания (возрождения, реконструирования, восстановления, и пр.) существа народной жизни, полагаю, возможно, а потому необходимо найти видимые нити, которые идут из самых сущностей народного бытия. Прослеживание их вглубь и сможет помочь "размотать" по крайней мере часть исторического "клубка", для чего должно быть мобилизовано что-то давно и естественно приспособленное к налаживанию и кристаллизации народной жизни.

Что же является народной жизнью, и где прячутся её основы?

История показывает: воссоздание гармоничного общества в масштабе Страны тождественно возрождению всего лучшего чем народ проявил себя в исторической жизни (применительно к русскому народу это было великодушие, многоохватность мышления, душевная доброта, щедрость, мужество и упорство в достижени цели). Средства же возрождения - через внутреннее преображение и при повсеместной инициативности людей - кроются в недрах единства строя души и дел. Именно в помощь этому устройству исключительно важно участие литературного и других сфер созидательного в своих характеристиках творчества. Последнее никогда не растёт корнями вверх, но, беря силу в почве, - расцветает и устремляется по-вертикали. Ясно, что в этом росте оно направлено к своему, всегда начинающемуся от корней, будущему.

Отдельного разговора заслуживает утвердившийся в неприкаянном бытии горестный плач о якобы утерянном человеком ощущении природы, которой, помимо умирающей деревни, является близкая к ней "жизнь леса" и примыкающие к нему "степные" формы жизни. Не забираясь в дебри опровергнутой жизнью же апологетики Руссо, кратко остановлюсь на сути предмета.

Неверно думать, будто для понимания "языка природы" непременно нужно поселиться во времянку в таёжной глуши, или, "накрепко слившись" с животным миром, подобно пастуху жить в стаде. Такого рода "слитная" с тварным миром жизнь не нужна, не является таковой, да и не возможна уже. А ежели такое и случится, то природа непременно подчинит человека своему дикому существованию, ибо ей нет дела до умозрений. Столь же не реальное сколь идеализированное "погружение в природу" может привести лишь к "языку", который будет вещать о вне-человеческом существовании. И потом, - зачем? Зверем человек уже не станет (имея ввиду "естественное" лесное существование), а человеком может перестать быть (имея ввиду не зверскую его ипостась, а гуманные проявления). "Эдемский период" уже пройден - и бесславно. Стоит ли тешить себя иллюзиями?! Стремление отождествить себя с природой в бытии есть не только извращённая форма язычества, но и путь возвращающий сначала сознание, а вслед за ним и жизнь общества к едва ли не доисторическому существованию...

Осмелюсь утверждать: где бы мы ни были, - мы уже находимся в природе и в этом смысле являемся ею. Испорченной, загаженной и изувеченной, но в той природе, которой мы достойны и которая по этой причине нам понятна. Вольная жизнь и красота дикой флоры и фауны, поистине, удивительна! И её - в этом не должно быть никаких сомнений - нужно не только беречь и изучать, но и отражать в творчестве, - но не в качестве субъекта природы. В этом случае ты будешь лишь пересмешничать её, "воссоздавая" псевдо-природу средствами псевдо-творчества. А раз так, то, изображая или отображая мир в таинстве творчества, - куда корректней делать это с позиции самое себя, имея ввиду позитивно мыслящую самость, оставаясь тем, что ты есть, а не с позиции того, кем бы ты хотел быть, но кем уже не являешься (а может никогда и не был...). В противном случае малокровное отображение (возвращаясь к тому с чего начался разговор) "избяной Руси", даже и под талантливым пером превратится в красочный лубок годный лишь для бесполезного рассмотрения его, пусто-совестливого воздыхания и заведомо никчёмной ностальгии.

Будущее Страны не способно уместиться в плохонькой избёнке, как не в состоянии уместиться в избяных хоромах и даже в их несметных количествах, - потому что будущее России не в избе! А потому настаивать на таком "будущем" равносильно смертному для Государства приговору. Именно усердствование в чуждом для будущего России направлении и рождает в творчестве мёртворождённое детище неестественного, псевдо-реального, а значит, - псевдо-природного мира. В этом случае "перо Адама", неубедительное по результату и нравственно сомнительное в средствах, уподобится посоху слепого, или, кто знает, - примет форму заскорузлой деревенской оглобли, годной для того лишь, чтобы, "при случае", перешибить соседский плетень, или, того хуже, - башку всякого несогласного с тобой!

Словом, с какой стороны ни подойди, умозрительные попытки оживить мумию не только бесплодны, но могут привести общество к стагнации с последущей мумификацией и того живого, что ещё осталось...

Должно быть ясно: одними благими намерениями невозможно оживить то, что живёт не чудом и не умственным установлением, а продолженным бытиём народа и общества, внутренний мир которого много мудрее лубочного представления о нём. Упорство в непонимании этого ведёт к дискредитации живущих в недрах памяти народной традиций и обычаев. Оно же чревато полным низложением остатков русской жизни, сводя её к нулю. Ибо то, что питается отмершими или несуществующими реалиями рано или поздно приходит к "несуществующему существованию", - а это и есть своего рода "нулевой вариант". Ибо здоровое восприятие мира состоит не в форме, и даже не в теме, - а в исторически перспективном содержании субъекта творчества. Будучи развитым и правильно поставленным, оно будет нести в себе и природу, и чистое отношение к ней, и (чего уж там - изрядно подпорченную, но уж какую ни есть) душу венца творения. А потому предложенные "правила" видения мира относятся не только к затухающему деревенскому миру, но и ко всякому другому, в том числе и к далеко не здравствующему городскому бытию. И тогда, при охвате противоречий всего (а не только деревенского) "социального мира", явление творчества будет органично соотноситься не только с опрощённым бытием или "постылой" цивилизацией, но и с эволюцией человеческой природы.

Всё это применимо и к художественному освещению исторической жизни России, включая отечественные войны, "окопные будни" и пр.

Порой создаётся впечатление, что ратные подвиги - со времен Александра Невского и едва ли не до ХХ века - совершались одной только "деревней", любовно представленной "бородами в оглоблях" и "косоворотками" с разявленными в победном кличе заросшими ртами. Известно, что с древности помимо горячих голов с соломой в лохмах были ещё доблестные витязи, одетые не в лыко, а в булатные доспехи. Рядом с ними бились мечами-кладенцами неутомимые в битве воины-профессионалы, которым через века пришли на смену кадровые офицеры и превосходно обученная гвардия.

Было, однако, и другое... Были бездарно проведённые битвы, в результате чего места сражений усеивались телами не знавших ратного дела ополченцев... Были нелепые, бессмысленные и малорезультативные атаки, в которых солдатам, подготовленным кое-как, во II Мировую войну давалось по пяти патронов на брата, - отчего и легло их видимо-невидимо. Но дух, отвага и благородство воинов являли себя даже и среди преданных, проклятых и убитых... Правда войны не ограничивается натурализмом и частностями, в особенности, если они уводят внимание от внутреннего строя души и воли всего народа. Ибо народ в массе своей видел Родину не через кумачёвые знамена и души политруков, - а через отечественность русской жизни, в чём иной раз плутал даже писательский гений Виктора Астафьева. Тем не менее он видел ту "разницу", которая отличает "местное" художественное Слово от великого.

Отмечая, что даже и "взахлеб читаемый "Василий Теркин"10 так и остался с нами, в наших российских пределах", Астафьев сожалеет о выдающемся таланте Александра Твардовского, застрявшего на ступенях сугубо отечественной колокольни: "Даже и Великий поэт современности, как и все мы, не наученный мыслить масштабно, всечеловечески, обречен, как и вся современная литература в большинстве своём, произрастать в своём огороде, для своих потребителей" (выделено мною. - Авт.).

Но только ли маломасштабный "огород" поэта был тому виной? Разве не был сам "сеятель" заражен безверием широко распространившегося к тому времени государственного космополитизма? Разве плоды творчества "мужика хуторской школы" не были поражены социалистическими химикалиями беспочвенности, в чем он признавался сам, и не без горечи: "Мы не просто не верим в бога, но мы "продались сатане", - в угоду ему оскорбляем религиозные чувства людей, не довольствуемся всемирным процессом отхода от религии в связи с приобщением к культуре...".

Итак, даже отечественная правда, не говоря уже о безродной космополитической кривде, оставаясь в пределах сугубо "местных" исканий, не обязательно становится

___

10 Любопытно, что и в этом произведении партийные холуи и литературные прихвостни сумели увидеть расхождения с принципами социализма, обвиняя Твардовского в любовании его героя своим маленьким мирком, в отсутствии признаков интернационализма (см. стенограммы обсуждений в журнале Вопросы литературы. 1991. . 9-10. стр. 224-225). И не только "литературоблюстители", но и "бдительные" писатели уличали автора в "идейной реакционности", поскольку Тёркин "на протяжении 5000 строк не заметил ни революции, ни партии, ни кохозного строя, а битву с германским фашизмом рассматривает как войну с немцем" (см. письмо И. Л. Сельвинского Маленкову. 25 июля 1953 г. Хрестоматия по новейшей истории России. 1917-2004 в 2-х ч. М. 2005. Ч. 2. стр. 240).

правдой всечеловеческой. Годная главным образом для внутреннего "хождения" (и принося этим немалую пользу), она, локализуя себя от других культур, подобно свече тает и в отечественной жизни... Ибо "здешнее бытие" в ней оторвано от схожих устремлений "других" людей, говорящих на иных языцах и несколько иначе мыслящих. В результате "правда" отдаляет себя и от иных реалий и от великого творчества, состоящее в том, чтобы, поняв правду другого народа, - приблизиться к доступной человеку истине. Очевидно поэтому всякая "местная правда" (тая со временем) теряет свои очертания как только входит в соприкосновение с правдой более охватной.

Но является ли она в таком случае Правдой?

Если нет, то, существуя в "урезанном" виде, - не вступает ли в конфликт с правдой других?! И если вступает, то не свидетельствет ли этим против самой себя, как, впрочем, и все остальные "правды"? Ведь не могут же все воюющие друг с другом правды считаться таковыми?! Значит, какие-то из них грешат против истины... Какие же? - против чьей (какой?) истины? - и как это можно выяснить?

Выяснять пожалуй что, и не надо. Однако в исканиях творчества всегда полезно исходить из того, что мировая культурная жизнь есть некое подобие гигантского организма, стряхивающего со своего тела всё, не участвующее в процессах его жизнедеятельности. Если же "кое-что" (пусть даже исключительно талантливое) лишь косвенно связано с "мировой" жизнью, - то оно может занимать только соответствующее своей (в этом случае - "кое-какой") значимости место, ибо представляет собой малую (узкофункциональную) часть всего "организма" творчества.

Однако какие соотношения правд можно считать достаточными для того, чтобы своим (региональным) творчеством совместно со столь же значимым творчеством других регионов позитивно участвовать в художественных исканиях всечеловеческого масштаба? Ведь, казалось бы, не вызывает сомнения то, что любовь к человечеству не абстрактна, но имеет вполне конкретные "местные" формы выражения?!

Безусловно. Но истинно монументальными эти формы могут стать только, если локальное творчество содержит в себе некий вселенский модуль, - если этно-локальные формы творчества, выражают самое существо человеческого бытия и всего с ним связанного. Тогда формы эти, полные не только "социальными моментами" или "этнографическими штрихами", неся в себе нравственное содержание столетий, могут стать близки любому народу. Ибо человеческое бытие, не слишком меняясь в своём существе и, к слову, не особенно совершенствуясь в духовно-нравственном и интеллектуальном отношении (если Цицерон не читал Шекспира - это не значит, что он был глупее нас с вами), зиждется на тех же испокон веков присущих ему страстях. А потому народам всегда будет близко и интересно то, что осенено совестью и опирается на диалектическое восприятие мира. Вне этого - истинно вселенского содержания - достоинства "поместной" художественной вещи, не выходя за пределы региональной культуры, в ней и останутся. Более того, своей региональной ограниченностью ущемляя творчество автора, - будут малополезны и читателю; так же как и писания для "вечности". Конечно, заказными и модными произведениями можно добиться успеха и даже славы. Но "слава" казенного или обывательского типа преходяща и к литературе не имеет отношения, ибо не находит в эпохе духовного соответствия.

Таким образом, чрезмерная "региональность" и пристрастность автора, будучи следствием внутреннего или привнесённого, но всегда поверхностного характера, - несёт в себе блажь совращённого сознания и несчастие нераскрывшегося в своей полноте таланта. Потому гений украинца Николая Гоголя, вырвавшись из пут "местности", явил себя в мощи мирового уровня (для чего, замечу, ему понадобилось прибегнуть к языку великороссов), а его современник Тарас Шевченко в своих локальных пристрастиях так и остался кровной принадлежностью малоросской культуры. Потому великого Гоголя знает всё культурное человечество, а Шевченко (в особенности теперь) известен лишь на Украiне; да и то - среди читающей публики, число которой уменьшается пропорционально падению уровня жизни в самостиiном государстве. А ведь когда-то Шевченко в переводе на русский выходил миллионными тиражами. Другое дело, что и "вчера" он не всем был интересен, но, во всяком случае, кто хотел, тот мог найти его книги. Если интерес к поэту уступал приязни к нему, то потому только, что изолированные и от русской и от мировой культуры искания несомненного таланта были местными и по кругозору, и по содержанию, и по объему мысли.

VI

Но это пример мировоззренческой ограниченности, предсказуемо ведущей к изоляции творчества. Куда опаснее крайности безбрежного интернационализма и космополитизма в культуре, история которой показывает: идеология духовной и этнической беспризорности потому противочеловечна, что не имеет аналога ни в характере homo-sapiens, ни в общественном сознании, ни в самой природе. Потому по прежнему наиболее важным судьёй в творчестве остаётся совесть человека, по высшему счёту не имеющая национальной идентификации, но всё же опирающаяся на культурно-исторический опыт и духовные приобретения конкретного народа. В этом случае отечественная культура, роднясь с вселенской, а потому являя себя в большем масштабе, - есть наиболее надёжный критерий в поиске доступной человеку истины. Именно в этих поисках на арену истории вступают первые жертвы общества - гении.

Ну да ладно. С масштабом "цезарей" - первых в "деревне", а не в "городе" - под бармой которых прячется пестрядь или простая холстина, кое-что вроде бы прояснилось. Плохо, что милое сердцу "деревенских кесарей" опрощённое бытие издавна представляется ими вразрез с локальной российской (не говоря уже о вселенской) жизнью, отчего почвенно-идеологизированные характеры литературных героев видятся отторгнутыми от настоящей реальности. И эта отторгнутость от жизни, увы, имеет давнюю, хоть и исторически разнонаправленную историю.

Не за журавлём ли в небе гонялись неугомонные "доброхоты" русского народа, во времена Эртеля представленные "кающимся дворянством", - и сами народники? Не они ли, не имея выстраданных "отметин жизни", рождающих и художественную и "обыкновенную" Правду, став "писателями" и "политическими филологами" и, уж конечно, "радетелями о народе", - в начале следущего столетия выродились в конформистов, изгонявших теперь уже остатки народной, "кулацкой" культуры? И не они ли - по-существу гонители культуры - и до "победы Октября", и после неё нервно пели дифирамбы победившему Хаму? Не о себе ли заботилась и последующая добровольно возложившая на себя (и до сих пор не снявшая) бремя попечительства "о народе" завсегда истеричная в своей "избранности" образованщина?

Конечно же - о себе!

А раз так, то потуги эти - ни в чём не убедительные - следует признать не заслуживающими внимания и тем более воскрешения. Однако неловкое подражание народности имеет место в давно потерявшей крылья и вместо них впрягшейся "в оглобли" ("роскошные особняки, мерседесы", и пр. - тема и вещи не суть важны) патристике. Когда же литераторы пытаются "летать", то вместо "журавлей" видишь не "синиц" и не "пигалиц" даже, а - либо плодовитых нео-Кюстинов, либо их побратимов из пёстрой породы попугаев и подхалимов, среди которых мельтешат мелкие птахи, подпевалы и перепевалы закордонных, конъюнктурно-копеечных, и прочих "рыночных классиков".

Так, меняя лишь тональность и направленность, сознанию всучиваются исторически неоправдавшие себя идеи и концепции культурного развития. Так навязывается незаконнорожденная культура с куцыми художественными достоинствами или вовсе не имеющая оных. Завсегда оторванная от души человеческой, не имеет она родства ни с классикой, ни с народной культурой, ни сродства с самим народом. Так "нам внушается чужое представление о нас же самих. Нет ощущения строя души русского человека, поэтому нет правды характеров, но поэтому вообще нет правды", - делился с дневником своими мыслями Георгий Свиридов, похоже, имея ввиду не поверхностный слой почвенников, а увязшую в своей спеси российскую (точнее, - московско-питерскую, частью переделкинскую) литературную, ну и, конечно, "редакторскую" "общеинтеллигенцию". Она и рулит тем, от чего бесконечно далека и что никогда толком не понимала. "Ужасно то, что все мы сознаём это, но во сто раз ужасней, что мы об этом только шепчемся в интимной компании, а вслух сказать не решаемся", - писал по схожему поводу ещё Александр Куприн.

Но, взятое в комплексе, - не есть ли всё это проявление тех же трупных пятен, той же культурной проказы, некогда покрывшей культурное тело России? Не эти ли свидетельства разложенных душ в настоящее время являются вестниками тех же, - по прежнему истеричных "доброжелателей", по словам Куприна "родившихся на свет Божий с предначертанной миссией быть русским писателем"?

Кто знает...

И всё же, помимо "писательской миссии" порхающей над культурой России в виде бумажных "журавлей", - есть ещё Ивиковы журавли, способные поведать о трагической, подчас болезненной, но весьма нужной сейчас правде отечественной жизни. Эти вестники совести могут и должны раскрыть трагизм того, что было и имеет место быть. Время от времени "крик Ивиков" взмывает в культурное пространство России. Но, увы, затихает, ибо начинается по нему стрельба с обоих - противоположных по мировосприятию - станов...

"Ненависть в литературной среде к Астафьеву, Абрамову, Белову, Распутину - это ненависть к народному сознанию, народному строю чувств и мыслей", - писал Г. Свиридов.

Виктор Астафьев попытался было разобраться в противоречиях "русского духа" и отечественного бытия... И досталось ему за это от всех - и от "политиков", и от - с ног до головы облитых желчью - спесивых столичных литераторов, а так же от амбициозной "обще-литературной" и прочей посредствености. Крепко "получил" Астафьев и от "патриотов", и от сопящих друг другу в бороды недавних соратников: "Всё выносит и выносит, христопродавец, сор из избы... Мы ево, сор-то, холим и лелеем, - пыль с нево сдуваем, а он, супостат, ишь... - напоказ ево: смотри, дескать, - любуйся честной народ. Креста на ём нету! Мы вить, тожа хочим как лучше, а што получается, как всегда... так што-ж, - нешто мы в энтом виноватые?!".

И в очередной раз общественность, подобно сфинксу, молча наблюдала как уходил из жизни лев русской литературы. Уходил под лай, щенячьи завывания и кривые осуждения проломившихся совестью, в особенности возлютовавших на последний роман писателя. Прошедшие советскую выучку слепого (призывного, казённого, и проч.) патриотизма, - замыливатели правды не могли и не хотели простить Астафьеву некоторой тенденциозности и досадных заблуждений, затень от которых не скрывает его шедевры. Ибо истинное творчество живёт не столько в биографии и не обязательно в сопереживаниях современников, сколько в исканиях совести. Процеженное беспощадным временем - именно совесть, воплощённая в Слове, остаётся в истории отечественной и мировой культуры.

Но чем же поверять истинность творчества, если не реакцией на него современников?

Истинность художественного творчества поверяется тем, как оно, реагируя на бытие, - выявляет тончайшие ипостаси человеческого духа. Творчеству нет нужды ни перевязываться в онучи, ни осатанело мчаться по вселенной вслед за гарри-потерами, "круто упакованными" в обывательскую "мысль" и во все мыслимые средства "запредельной" технологии. Если во вдохновенном процессе автор прибегает к атрибутике или к преходящим вещам, то не для того, чтобы сделать их содержанием его исканий, как и не для того, чтобы они стали их формой. Всё это нужно лишь для узнаваемости направления мысли-образа. Творчество, будучи феноменом конкретного время-бытия и в этом качестве являясь частью духовной и культурной жизни остального мира, - именно тогда начинает принадлежать мировой культуре.

Как росинка, исчезая в лучах восходящего солнца не исчезает во вселенной, но продолжает жить в ней в ином качестве, так и освящённое вдохновением творчество, не исчезает в памяти народа. Подобно росе, отражающей лучи светила, творчество волшебников Слова посредством идей и образов отражает в себе таинства жизни, которые задействованы сознанием, но не способны быть реализованы в бытии (по Герману Гессе превращённом в игру "со всеми смыслами и ценностями нашей жизни"). Именно это придаёт писателю веру в то, что не "всё уже написано" (Хорхе Луис Борхес). В противном случае, продолжу сентенцию Борхеса, - это "уничтожает нас или обращает в призраки". Таким образом соединяя в своём действе "обе" реальности, мастера Слова обогащают души людей величем непреходящих ценностей. Потому вершины творчества, не покоряясь одному только народу-честолюбцу (и, пожалуй, меньше всего ему), - никогда не является достоянием лишь свой эпохи. Именно первозаданная ипостась, посредством гения становящаяся одинаково близкой и земле, и "небу", - способна вызвать писателя из тлена забвения и приобщить его к всевечной культуре. Наверное поэтому Поль Гоген, вырвавший себя из пошедшей тленом цивилизации, - пришёл к выводу: "Единственный способ приблизиться к Богу, это поступать как наш Учитель - творить". К его словам стоит прислушаться хотя бы потому, что, принадлежа грешному человеку, они сказаны великим художником. Само же Творчество, как то известно из истории, нередко оказывается Голгофой, на которой Дар Божий распинают те, кто отождествляют с истиной временную свою власть. В поиске истины Творчество является не только сложнейшей, но и одной из самых честных привязанностей человека в этом мире.

При рассмотрении особенностей русской литературы приходишь к выводу, что, соприкоснувшись с Западом, она не приняла его материалистические формы. Со времён Михайло Ломоносова обозначив ключевые проблемы сформировавшихся в России реалий, отечественная культура - вольно или невольно - пытается разрешить бытийно-исторически сложившуюся двойственность русского характера. Выдающимся её представителям было не безразлично "нечаянно случившееся" положение дел, в соответствии с которым народная жизнь, некогда утеряв соборную единосущность и духовную целостность, - половодьем разлилась по бездорожным пространствам российской жизни, попутно приобретя вовсе не обязательную для исторически продолжительного существования "ширь" новых и далеко не однозначных ценностей. Более того, именно в создавшейся в России "вилке" созданы были величайшие образцы художественного творчества, поскольку осенено оно было Мыслью и Совестью.

"Да, русская культура всечеловечна. И это одно из очень важных её достоинств: она обращена ко всему человечеству, ко всем людям земли. Но, может быть, самая важная, самая насущная, первостепенная её задача - это питать душу своего народа, возвышая эту душу, охраняя её от растления, от всего низменного", - писал неопознанный своим временем Свиридов-мыслитель, имея ввиду важность в творчестве духовной и морально-нравственной составляющей. "Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть - вот что Россия привнесла в мировое сознание", - писал композитор, ибо глубже других знал, что именно совесть способна оказаться наиболее действенным лекарством для слабеющего духом народа.

"Русская точка зрения на вещи совершенно не походит на французскую, немецкую, английскую; совершенно другая; она оспаривает их, и почти хочется сказать - побеждает их... Вся сосредоточенность мысли, вся глубина, все проницания у нас относятся исключительно к душе человеческой, к судьбе человеческой, и здесь по красоте и возвышенности, по верности мысли русские не знают соперников", - отмечал Вас. Розанов.

Но не одна только "душа", но мысль и совесть являются мерилом бытия. В творчестве Лермонтова находя "нелюбовь к отвлечённой мысли, которая является только отвлечённой, не переходит в жизненное действие", - академик Валентин Асмус полагал конкретность мышления глубоко национальным свойством русской мысли. Явленная в литературе, она тяготеет к философскому постижению бытия: "Русская литература в кругу литератур мирового значения представляет пример такой тяги к философскому осознаванию жизни, искусства, творческого труда, какой характеризуется именно русская литература. И в то же время редкая литература отмечена в такой мере, как русская, своеобразием, порой причудливостью путей философского развития крупнейших её талантов".11

И не только Свиридов, Розанов и обрусевший немец Асмус, - многие культурные деятели с восхищением отзывались о феномене русской литературы. Китайский классик Лу-Синь превозносил её до небес, а Томас Манн, считал, что более высокой человечности, чем в литературе России, "не было нигде и никогда". Он же устами своих героев называл русское Слово священной литературой. Манну вторил Кнут Гамсун: "Я не знаю в мире ничего более великого и достойного, чем русская литература". Поль Валери назвал три чуда европейской культуры: античную трагедию, итальянский Ренессанс и русскую литературу!

Естественно возникал интерес к народу, эту литературу создавшему, так же, как и к стране этого народа.

"Если говорить о народах, как о людях, которые находятся в процессе развития... - то русский народ хочет стать художником", - писал австрийский поэт Райнер Мария Рильке, определяя русский народ, как нацию творческую. Отсюда его признание: "Решающим в моей жизни была Россия... Россия стала в определённом смысле основой моей жизни и мировосприятия"; "Россия - моя родина", - "Россия - единственная страна, которая соседствует с Богом!".

Но то была литература и, как видится теперь, страна далёкого прошлого... - искания ушедшего и в своих достоинствах всё более отдаляющегося времени... Сейчас таких высот Россия не занимает по причинам, анализ которых вёлся в настоящей работе. Восторженные оценки "со стороны", увы, тонут в (не ко времени) умилении от "загадочности русской души" тех, кто потерял ощущение русской литературы как части мировой, кому дорого не душа её, а саркофаг...

Так кто же прав - Розанов или очарованные русской литературой писатели?

Очевидно, правы обе стороны. Ибо правда существует и в исторической и в нравственной ипостаси.

Уникальное состояние души русского народа нашло себя в направленности к "небу", а "всемирная отзывчивость" его, отмеченная Достоевским, пошла "по горизонту"... Пересечение этих составляющих и обусловило историческую судьбу Страны. Пресловутый "ход истории" стал "крестным ходом" России на Голгофу, на которой "всемирный материализм" начал уже вбивать гвозди в тело России... И опять повеяло холодом провидческих сентенций Розанова:

"С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.

- Представление окончилось.

Публика встала.

- Пора одевать шубы и возвращаться домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не осталось"...12

___

11 В. Ф. Асмус. "Литературное наследство", т. 43-44. Изд. АН СССР. М., 1941. стр. 85.

12 В. Розанов. "Апокалипсис", 1918.

2009 г.