Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Рассказы
17.IX.2007

Ночь. Тихо вокруг... Высоко поднятый шатер небес витым ситом серебра звезд недвижно смотрит вниз. Неслышный говор их не нарушает вышнего безмолвия, тайны которого некогда расслышал поэт. Словно малые дети шаловливо перемигиваясь друг с другом, оглаживают звезды холодным мерцанием пылающий золотом месяц. В этих пространствах - торжественных и чудных "спит земля", увиденная дивным гением в голубом сиянии. Окутывая нимбом беспокойную юдоль, оно неизъяснимо, тихо и умиротворенно касается мира людей беспрестанно озабоченных и в суете честолюбия напрасно воюющих между собой.

Истинно нездешнее сияние, касаясь поверхности земли, высветило маленькую полузаброшенную российскую деревушку, погасшие огни которой уже не перемигиваются со звездами. Здесь у завалинки обветшалой избы сидит не заметный с неба старик, занятый спокойным наблюдением как сизая дымка его махры тонко и длинно стелясь рядом уплывает куда-то в высь, и, растворившись в ночи, теряется где-то в звездах. Редкие свинцово поседелые волосы и забытая бороденка какое-то время задерживают ближний дымок, но, вяло освобождаясь от пут и покружась лишь чуть, - уходит и он в те же дали.

Времени у старика много и он растяжно вспоминает нелегко прожитое. Но чаще всего приходят ему на память разговоры с сыном, прежде жившим в золотоглавой. "Вот, посмотри, - говорил ему сын в далеком 77-ом, когда еще был студентом художественного ВУЗа, - немцы, с которыми ты воевал, издали альбом со всеми русскими храмами - уцелевшими и сломанными. Полюбуйся на планы церквей к каждому из них. Такой книги у нас еще не было! Что бы мы без немцев делали, а? Да и не только без них. Далю вот следовало бы памятники везде ставить за то, что растолковал нам русский язык да пословицы собрал; доктору Гаазу соорудили ведь. Взяли бы пример с каторжан: те по медяку собрали денежку на могильный камень боготворимому ими немцу". Михалыч (так звали старика) с опасливым уважением брал тяжеленную книгу и, не отвечая на иронию сына, неумело отгибал красочные иллюстрации, ощущая терпкий запах дорогой печати мелованных листов.

Когда же сын занялся этим - "ку-ра-те", кажись, то опять заладил: "Расскажи о русском бое, ты же видел его в молодости, сам участвовал в схватках. Когда-то ведь не одна держава трепетала, испытав на себе наш рукопашный бой!".

Но что он мог сказать сыну про "кулачки". То, что сохранилось тогда в обездоленных деревнях было уже далеко от боевых традиций. Раньше ведь в каждой деревне был свой "русский стиль".  А так, хорошо помнил он про Кузьму Никитича - великой силы был прадед! Но он по причине телесной мощи никогда не участвовал в кулачных боях. Из многих историй сохранились две.

Первая говорит о том, как Кузьма с диким быком, который изгороди ломал, дрался: "Вдарил он его бадиком, - гласит семейное предание, - и переломился тот. Кинулся бык на противника. Кузьма изловчился, ухватил его за рога, и, переступая ногами, стал пригибать к земле. Бык хрипит, упирается - копыта глубоко врезаются в землю, а Кузьма гнет и гнет. Пал бычище на бок. Вогнал Кузьма рог под левой рукой в землю и стал тузить зверя по морде пудовым кулаком. Бык ревет, а он лупит его и лупит. Устали оба, - отпустил рог Кузьма. Бык вскочил и - ни с места. Потом, ка-ак побежит... Больше его никто не видал". Другой раз мужики пошутили над ним - спрятали шапку. "Поспрошал Кузьма одного, другого - смеются: не знаем, мол. Снял он тогда убор у ближнего, подошел к амбару, поднатужился, приподнял плечом угол и под раззявленные рты просунул под него шапку: "Доставай теперича...", - сказал".

Нравилось сыну слушать эти истории - смеялся все. А Михалыч договаривал ещё то, что сам видел: "В молодости, когда перезахороняли старое кладбище, я и все, кто были, - диву давались останкам Кузьмы Никитича. Кости здоровенные, ребра, - как у буйвола; хоть в музей отправляй, - могуч был!". Понурится сын и опять слышится: "И что мы за народ такой... Китайцы с древних времен сохранили чертежи, описания и рисунки разных стилей боя. Каждый крупный монастырь имел свою школу и опытных мастеров, а мы... Самбо придумали... как будто до него ничего не было... Японцы, вычислив самого сильного борца всех времен, напросились в Россию посетить музей Ивана Поддубного. Ан нет его, музея-то! И наши - "без единого гвоздя и с помощью какой-то матери" чуть не в три дня справили дом. Приехали японцы, поклонились...". И вряд ли узнали жители страны восходящего солнца, что великий силач доживал свой век в нищете и голоде, озадачивших не привыкших к такому непорядку немцев. Оккупировав Россию, те прознали про Поддубного и особенно зауважали его, когда старче вынес из дома за шкирку - "по воздуху" - самых буйных спесивцев, явно перебравших лишнее.

Поездив по лишённой русских загадок Европе, сын всё восхищался: "Ты бы видел как "буржуи" хранят память о себе. У иных реликвии с давнишних времён! Достают их и с гордостью рассказывают потомкам связанные с ними истории".

Перебирал Михалыч фотографии друзей сына из "европ". Иные из них, приняв Православие, стояли рядом с потемневшими от времени старинными иконами и новыми, написанными сейчас уже. Загостил там сын... Написал книгу, но издать ее пожелал на родине, хотя были и другие возможности. Издал... - с тех пор, как вспомнит об этой "истории", только что не плюется: "Надо же, - испоганили все, что можно! Все пришлось переправлять... причем, - за свои же деньги! Не только слова, но строчки и целые страницы пропущены были! А когда расплачивался "зеленью", то коммерческий директор издательства каждую сотенную разглядывал только что не под лупой. Знал, что подлинные, но выбирал лучшие. И так покрутит, и этак, и поскребет... Я специально отобрал новейшие - не согнутые даже, а он: "вот эту замените, и эту, а эта пойдет...", - русский, между прочим, как и те...".

Слушал все это Михалыч, а у самого кошки скребут. Вспоминал он и письмо сына: пока отсутствовал негодяи-съёмщики подчистую вынесли из его мастерской в золотоглавой всю скульптуру, формы и прочее. А потом "очищенное" уже место занял один из новоявленных "институтов". Переделав мастерскую в общежитие, поселил туда студентов-чеченов, до того выселенных из какой-то общаги из-за того, что брали "дань" с китайцев. Вернувшись, сын не смог отстоять её, потому что главный мент местного Отделения был заодно с "институтом", а прокуратуре его заявления были по фигу. Словом, обидно было ему за сына, - за тех... - за этих... - да и за себя тоже...

Но, не помня деда, помнит Михалыч изделия рук отца - вырубленную им в дереве бытовую утварь: скобкари из дикого корня, ковши-черпки, ложки и прочее. Редкой красоты резной орнамент их соседствовал с чудными росписями подражающими оперению сказочных птиц и алконоста - носителя печали. А какие пряла бабам вырезывал - там тебе и звезды, и лес, и сказка, и всякая прелесть! Одно слово - даровит был Михаил Федорович! Узоры будто сами рождались под его рукой. Где они теперь?!.. Но более всего любил он вырезывать в дереве грозного орла - древнего символа царственности, мощи, веры, верности и бесстрашия. Подобный оберегу, не одну усадьбу и крестьянский двор охранял могучий орёл с избяного навершия. Но не дохранил... Время не нуждалось уже в орлах. Вместо них появились стервятники и хищники. Их усилиями города и селения даже покрылись роскошно-бравурной лепниной, без труда разрушаемой временем и равнодушными ко всему дождями. Но это было позже, а тогда... Большей частью не доведенные до конца и отложенные, и сейчас лежат поделки где-то в повети - так и не найдя заботливой руки продолжателя отцовского дела.

Но более всего запомнилась Михалычу невыразимая красота завершённых изделий, среди которых наибольшую радость ему приносили красочные круглые плоскодонные черпачки с заостренными носиками и ендовы - не скудельные глиняные, а деревянные. Помнит он, как в детстве гладил поблескивающие росписи и как неохотно, по зову родителей, расставался с расписными черпачками-"игрушками". Сделавшиеся близкими друзьями они сами, будто нарочно, то и дело попадались ему на глаза. И то, не зря, - такая красота всечасно напоминала о себе. Плоскую поперек ковша рукоять черпаков венчала выточенная многовековым народным вкусом скульптурная резьба с "коньками-горбунками", гибкими оленями и прочей дикой и домашней живностью. Когда висели они рядом без дела, то резвый конёк с оленёнком, стоя на изящной подставке с арками внутри нее, - всякий раз будто размышляли: пуститься им вскачь друг за другом, или нет. Безукоризненное чутье соразмерности пустот и резной формы при необъятной фантазии помогали отцу создавать целые архитектурные строения, никогда, впрочем, не шедшие вразрез с функцией столовой и всякой другой принадлежности - будь-то ставцы, блюда, настольные жбаны или стульчатые солоницы. Отложив же столовые приборы любил он украшать сказками бадьи, ушаты, коромысла и даже непомерной длины прясла.

Особенно отрадно было видеть, когда из рукодельных ведер выплескивалась чистейшая, как слеза ребенка, колодезная вода. Перед тем как уронить себя наземь растекалась она по затемнённому дождями и временем резному узорочью, отчего, искрясь на солнце жизнедарящими струйками, заражала водица своим веселием сказочное узорочье.

Созданный отцом мир красоты обладал истинно живым языком, корнями уходящим в бытие и деяния далёких предков. Этим не слышным и понятным лишь посвящённым в таинства красоты языком и говорили между собой вещи отца. Теснясь на поставце, создавали они тот особый дух добра и домашнего очага, который, не дожидаясь зазевавшегося домового, - сам открывал резные двери и ставни окон всякому не злому человеку. Это уже потом все поменялось.

Сначала соседи-активисты, потеряв в душе себя, а в памяти предков своих, вместе со всякой дранью, из которых выделялись ярыги да мытари из под гнилых стрех, - бодро зашагали "в ногу со временем". Ну и конечно молодняк, догоняя и перегоняя "сознательных", гуртом рванул "за комсомолом". Этот-то "авангард рабочего класса" и выученики его начали первыми сбивать у себя отцовой работы дивные по красоте подзоры, резные ставни и наличники, вместо них вставляя сельснабовские рамы густо покрашенные ярким зеленым или голубым суриком. Хорошо хоть глаза отца его этого не видели...

Не понимали слепцы, что, ведомые злобно-зрячими поводырями, - вместе со сбиванием народного мира "выравнивали" и души свои, делавшиеся такими же плоскими и грубыми, как дешевые фабричные рамы. Как будто предчувствуя все это отлагал отец в загуменье бесполезную резьбу, принимаясь за что-то другое. Когда же вновь увлекался замыслом, то отвлекался мыслями - печальными мыслями.

Ритмы времени, споря внутри себя, ускорялись, а послереволюционная гарь от городов все ближе придвигалась к деревне, наполняя воздух и самую жизнь людей смутными предчувствиями великого горя. И ближайшие годы подтвердили самые худшие его опасения...

Изредка отрываясь от хозяйства и выезжая в близлежащие волости и соседние уезды - видел он, что творилось вокруг. Потому, возвращаясь домой и глядя на ораву безусых еще, но уже плечистых и станливых сыновей, иные из которых подпирали головой притолоку, - отводил глаза и мрачнел. Только лишь в заботе о них, красавицах дочках, да в увлечении деревянным зодчеством на время отвлекался он от тревожных мыслей. Около тех дней и запали в душу Михаила Федоровича слова бывшего сотоварища по службе.

После переворота большевиков и предательства царского окружения сложил тот ордена с георгиевскими крестами в коробочку и, замотав подальше мундир с полковничьими погонами, - ушел в монахи дослужившись к тому времени до иеромонаха. Этот некогда неустрашимый воин, а теперь скорбящий о мире инок и сказал ему: "Власть эта, Михаил Федорович, варварская, ибо Бога не боится; и пришла она надолго...". Без Бога, мыслил Михаил Федорович, - то же ведь, что и без творчества, а значит и без нужды в нем - и сейчас и потом... Всеобщий морок отдавался в его душе ощущением непроглядного будущего, изнутри истачивая его вдохновение. Потому всё чаще отец оставлял начатое - и не вспоминая о нем. Когда же на время удавалось ему отбиться от болящих мыслей, то с прежним чувством и талантом вырубал коньки кровель и подзоры в своей и соседних деревнях. Обычно же за что ни брался - поначалу поразит всех, а потом остановится, отставит, - и вовсе бросит...

Вот только корыто и осталось от всех поделок "волшебника Федорыча". Примечательное корыто. Первое время любовались им все, а потом, когда луженый промысел пришел в деревню, то купили цинковое и забыли про него, не помня и остальные. Хоть и проваренное маслами и обработанное травами потрескалось оно. Вот уже более полу-века лежит у порога чернея под дождями да длинея трещинами. Раньше так хоть на стену вывешивай, - столь дивно было сказочное узорочье его. Теперь же... что уж тут говорить - за всем не углядишь. Да, - редкий был резчик!

Помимо творчества родителя своего помнит Михалыч со слов почивших уже поселян и о роскошных богатых "царских" дворах, где кипела жизнь и звенел смех. Вместо них, заброшенных и порушенных временем, а то и сожжённых нелюдями - теми же ярыгами, теснятся теперь убогие прохудившиеся избёнки, внутри которых прячется тишина. В тех же, где светятся ещё окна, то и дело раздаётся пьяная песнь, сменяющая её ругань или бабий рёв. И никого в деревне не удивишь уже тем, что в этих "обжитых" худым народцем хибарах плетни запрокинуты, дворы разваливаются, гумна поросли чертополохом, а в загуменьях и сам чёрт ногу сломить может.

Чтобы перещемить тоску достает дед еще горсть махры. Изготовив курево, затягивается, рассеянно следя за ускользающим в густой ночи дымком. Шаля и мягко кружась вокруг опять уходит тот, примыкая к небесам и окутывая звезды... И старик, пытаясь отвлечься от воспоминаний, начинает думать "о вечном". Но прошлое, как и реликвии его, крепко удерживаются в памяти. "Что-то тут не так...", - соображает он, а что - понять не может... И опять затмился старик.

Пытается Михалыч вспомнить деда, и - никак... Обидно это было ему, всегда. Чтобы улестить душу историями подбивал он на повести о предках годков своих. Но не осталось их почти, да и не помнит никто... ничего, а потому и не знает. Иные "иваны" с трудом припоминают дедов, потому как те носили их на руках, ну а уж о прадедах - ничего. И так все почти, к кому ни обращался.

И опять восстают в памяти его картонные снимки отца - цветные с золотом, сделанные "в те ещё" времена в усадьбе графа генерал-майора, при котором когда-то был адъютантом. Через время - в "восемнадцатом", тот предлагал уехать за границу (уважал Михаила Федоровича за ум, честность и силу), но, не захотев покинуть Отечество, - ушел отец "в простые" и основал дом в Песках, у которого Иван Михайлович и предается теперь воспоминаниям. Наградой за верность Родине был арест бывшего адъютанта в 38-м и расстрел тогда же. Об этом узнали лишь в 56-м. Подошли к околице хмурые посыльные "из органов". Вручили листок с оповещением о смерти и "поминальный" торт... Помнится, сестра Михалыча бросилась тогда в плач.

Потом рассказывала она о единственной после ареста "аудиенции" с отцом (сам прийти не мог - в бегах был). Так вот, разрешили ей приехать к нему ко времени очередной пересылки. Дождалась. Вывели откуда-то "врага народа" - руки за спину - матерые солдаты с простыми, серыми и злыми лицами. Страшно отощал отец и осунулся с лица до черна. Поначалу не хотел поднимать глаз - стыдно ему было то ли за себя, то ли за тех... и перед дочкой главе семьи неловко было. Зная, что она (совсем юной тогда еще была) где-то здесь, поднял голову, повел затекшим от побоев лицом. Нашел. Замедлил шаг, хотел сказать что-то... но сбоку прорычало: "Идь-ди, - г-гад! Неча зыркать!", - после чего последовал жестокий удар прикладом в спину. Бывший царский офицер упал, тяжело встал, выпрямился и, ни на кого не глядя, пошел. Больше его никто не видел.

"Спит земля...". Тихо и никого вокруг. Только собаки завышают лай, да сверчки, знай себе, - сверлят и сверлят ночную тишь. Забылся дед... и дымка от махры стала тоньше, а звезды между тем разгорались всё ярче. И устал думать он, да и не хотелось уже - ни о чем... Но вот на дни Михаила Архистратига небо пахнуло наземь зазимкою и в тревоге зашумели деревья, теряя своё последнее золото. Словно крадучись пробежал ветер - это от реки повело холодом - и разогнал нашедшее было в лощинке пристанище лежалых листьев. Вот один из них, трепеща как живой, прибился к сапогу Михалыча. Поднял его старик, пригляделся, - и на этот раз подивился красоте земной. Даже и в листе клёна - отлетевшем уже - видел он благолепие, находя в нем для себя и радость и праздник. Доверчиво замеревший в руках тот лишь слегка подрагивал от сухих прикосновений ветерка. Покрутил-повертел старик лист и отставил - и тот весело побежал к своим в темноту, золотой звездой несясь в круговерти всего.

Проследив кувырканья листа сжался и он от прохлады ночи, как, вдруг, новый шорох отвлек внимание Михалыча. То был дружный ему старый, безродный и безымянный барбос, года два назад приволочившийся откуда-то к деревеньке. Влажной мордой ткнулся пёс в колени его, пробудив от невеселых дум. Встрепенулся дед. Погладил друга, и, не глядя уже, опять задумчиво повел пожелтевшими от табака заскорузлыми пальцами по замысловатым узорам чёрного почти от дождей и времени корыта. Прострелянные в войну пальцы рук плохо двигались в суставах, а потому неловко царапали жестковатые щели таинственных узоров. И опять ушёл старик в воспоминания.

Всю Вторую - от Воронежа до Берлина - провел он за рулем. В тот злополучный час вырывались они с командиром из окружения на своей территории. И пока рвались вон из огненного кошмара цепи немецких автоматчиков длинными очередями превращали машину в решето. Согнувшись в три погибели залитый кровью Михалыч отчаянно крутил баранку и не мог видеть, как командир его наискось, молча клонился к рвущемуся на них пространству, и - замер... Михалычу же тогда повезло. Он выгнал-таки из ревущего огнём ада свой искорёженный ЗИС. Только вот пальцы и кисти рук остались перебиты пулями. Помнит ещё дед, что, когда выбрался из машины и в бессилии привалился к раскалённому колесу её, то через гарь неба и обжигающий лицо пот разглядел в небе огромную птицу - величественно и скорбно скользившую по израненной синеве, после чего впал в беспамятство. В тот же день к вечеру его подобрали свои.

И то был не первый случай его чудесного спасения. В другой раз просвистела где-то вверху авиационная бомба. Достигнув земли, она лишь в нескольких шагах от него зарылась в землю и, злобно зашипев во влажной земле, - не взорвалась.

В очередной раз погрузившись в воспоминания, ласкал старик "черную" свою старину. И при всяком неловком движении боевые награды радостным звоном напоминали ему о далёкой молодости, став теперь каждодневными спутниками ветерана Великой Отечественной. Силу они давали ему.

Но вот, время от времени поблескивая от благодатного сияния густеющих ночью звёзд, ордена начали пригасать, словно чувствуя всю неуместность здесь своего бравого блеска. Но, от чего-то вновь заблистав, вдруг, побежали они тревожными золотыми змейками... Ломаясь на гранях Красной Звезды и ярясь в её бордовой эмали, - задрожали на суровых профилях, как будто прося у них защиты. Это через несколько соседских дворов с завсегда темными окнами полыхнул дом - второй в этом году...

"Э-эх, народ!..", - вырвалось в сердцах. "И этот уедет...", - царапнуло у него в душе.

То гибко танцуя, то по-воровски шныряя по краям жилища, огонь с каждым мгновением бился всё яростнее. Привычно уже для деревни морозный воздух разрезал протяжный надрывный плач, который посторонил чей-то резкий и властный голос. Между тем, пламя, словно злясь на первую изморозь, занималось все сильнее. Его языки охватили уже сухие срубы, и, заполонив нутро комнат, с жутким подвывом устремлялись к крыше. Уступая мощному давлению жара взвились высоко в воздух белёсые невесомые клочки умирающего жилища, подобно белому снегу опускаясь на головы подоспевших жителей. Пламя то бешено устремлялось вверх, то, будто пригнутое тьмой ночи, шарахалось из стороны в стороны, припадая к земле и прячась в образовавшихся пустотах. В диком веселье языки пламени схватывались друг с другом, разнимаясь только лишь для того, чтобы охватить упущенное ими. Торжество адского огня было полным; оно отбивало на корню всякую борьбу с ним...

Вот и Михалыч поднялся было навстречу, но, замерев в недвижности, - с горечью от сознания собственного бессилия и немощи опустился на прежнее место. Что-то тоскливо сжалось у него в груди и он сразу как будто осунулся даже. И тогда старик, сгорбившись и заняв ещё меньше места в пространстве, вновь предался своим невесёлым размышлениям.

...А ведь приехал парень с год тому назад с молодой женой и дошкольным мальчишкой, - ковырнулоь у него в памяти. Ходил всё по окрестностям - красоте удивлялся, заходил к нему: "Хочу навсегда к вам, дед!", - говорил. И славно так всё заладилось у молодца. Освящённое седьмым потом хозяйство поднялось. Уже и какая-то живность заявила о себе с его стороны. Понравился человек Михалычу - повадки решительные, рослый, косая сажень в плечах, - взгляд пытливый, внимательный, не смешливый. Помнится на первой неделе зашел, с "посольской":

- "Давай, отец... - за Лермонтова! День рожденья сегодня у поэта - 190 лет стукнуло".

А чего ж, нет! Представились. Выпили, закусили чем было. За делом приглядывался Михалыч к гостю, очень уж Иван сына ему напоминал, только что помоложе. Такой же справный - когда наливает так плечи волнами и заходят, перекатывая шары мышц плотно натягивающих рубаху. Один из "заходов" оголил в предлокотье застарелый рубец.

- "...Там был?" - спросил.

- "Приходилось..." - отвечал.

- "А, это, - ку-рате, что ли, знаешь? Меня всё сын донимал: наше, говорит, где?!".

Усмехнулся Иван:

- "Наше, - говорит, - лучше".

- "Это как же?! И применял, небось?".

- "Бывало...".

- "Ну... и, как?".

- "А так... Как-то подошли ко мне вразвалочку шестеро и, нагло глядя в лицо, говорят: давай, парень, налог плати - в наших краях так принято".

- "И дал?", - спрашивает дед.

- "Дал, - мало не показалось...".

- "Это как - ногами што ль?", - понял Михалыч. Иван на мгновение задумался, вспоминая схватку, и неторопливо, будто прокручивая её в уме и вспомная в деталях, начал говорить:

- "По всякому... Вижу, народ простой - начал сперва дурака валять: а какой налог, а сколько, а куда приносить? Устали они слушать и двое кинулись на меня. Ну а дальше всё было, как учили: чуть отступив, дал я паузу и, когда руки их в ударе приблизились, - сместил центр. Подхватив ближнюю руку, скрутился по оси, сплетя с рукой другого, и, создав рычаг, - по спирали пошел вниз. Тут они, под собственный хруст и вой оказались на земле. Пока остальные не очухались - скользнул в кувырке к тем, что ближе были. Поднимаясь в раскачку, опять дал ударить одному из них, затем ушел с оси и создал "пустоту" куда тот, потеряв равновесие, начал падать. В это время ещё один с осатаневшими глазами кинулся ко мне норовя "врезать". Не теряя из внимания плавающего в воздухе, я прихватил руку этого и, поведя обоих за собой, пошел, сворачиваясь, вниз. Не отпуская "замок" в коротком обратном кувырке сплел ногами растопырено стоявшего и не знающего что делать пятого верзилы. Спутав его ноги с вывернутыми руками барахтавшихся на земле, - опять создал рычаг, после чего поменял направление вращения. И эти трое с хрустом и диким ором улеглись рядом. Слегка поднявшись, опять спиралью пошел вниз и в подкате ткнул ладонью под колено еще одному, который, разинув рот и, дергаясь от напряжения, лишь семенил между нами не зная что делать. Когда и этот начал падать, то потянул его на себя и хотел завязать в узел с остальными. Но где-то упустил момент и он успел выскочить из кучи. Так что последний сбежал".

-  "Ну и ну!..", - восхищёно протянул старик.

- "Да, такие дела... Вот только старушку одну озадачил я", - засмеявшись, потянулся в костях Иван.

- "Это как же? Она-то тут при чем?", - выпрямился и Михалыч.

- "При том, что, глянув вдогонку улепётывающему, заметил я на проселочной дороге вдалеке согбенную дре-евнюю старицу с клюкой. Стояла, как каменная. А когда проходил мимо, отряхиваясь от травы и пыли, то услышал":

- "И чего ж это они, милок, вертелись-то всё вокруг тебя... колёсами, - нешто игра такая есть? Крутились-крутились, а потом улеглись усе... - устали што ль?... А остатний чего?".

- "А тот, бабушка, "устал" больше всех", - сказал я. Однако, походя взглянув в её лучившиеся умом глаза, понял, что старушку эту так просто не проведешь.

- "Ну, помогай тебе Господь, молодец", - с улыбкой промолвила.

Засмеялся радуясь сменившемуся настроению и Михалыч. Скрипучий старческий смех его, однако, скоро перешел в протяжный кашель. Утирая набежавшие в борьбе с "напастью" слезы, он всё же решил полюбопытствовать:

- "А чего ж так жестко-то с ними, а? - поувечил небось?!".

- "А оттого, что случай был с другом моим - в юности еще. Увлекся он карате. Очень одарен был и быстро у него дело в гору пошло. Всего через несколько лет сдал на второй черный пояс. И вот, когда однажды в парке разучивал он свои движения, подошли к нему отморозки - не хуже моих, тоже около шести. Начали задираться: "Что, пришел сюда вы...я?! Может, покажешь, чего умеешь?". Ну, слово за слово, - кинулись на него с гвоздатыми досками и здорово поранили . три дня в реанимации лежал. Потом он, всё же, до четвертого уровня дошел, но дальше не получалось, - а мог. Очень одарён был! Лет через пять, думаю, разделался бы с ними без проблем. А тогда... - двадцать годков всего-то было, сырой ещё.

С тех пор не щажу их. Да и то: поломал ведь только... - жить-то будут", - заключил.

Получив исчерпывающий ответ старик углядел обмелевшую почти до донышка "посольскую". Встав, пошел за "своим" и, вернувшись с прохладной бутылью изрек:

- "Чистый, как льдинка, первач, а жжёт, словно огонь". Наливая стаканики, не без охоты представил тезке другие свойства "огня".

Повременили говорить. Задумались каждый о своём. Потом, после "третьей"... вскинул глаза Иван, блеснув гневом, - и ни с того ни с сего с силой произнёс:

- "Надо же - один гений вступается за другого и высылается за это под пули на Кавказ! Потом не дал оскорбить имя погибшего поэта пижону-французику... так, - фуфло какое-то, - и его, дворянина и первого поэта России хотели забрить в солдаты... - свои! - за то, что вступился за честь и славу Отечества! А через год сам погиб от пули подлеца и труса". Вновь призадумался, и, повернувшись к деду, сникшему от такого напора, - опять задал загадку:

- "Случайно ли всё это происходит, - а?", - и сам же ответил, как отрубил: "Нет, батя!".

Ну, совсем, как сын заговорил, опять затревожился Михалыч. Так и сказал.

- "А мы все сыновья, - поднял лицо Иван, - только вот, чьи?!..". И насмешливые глаза его подернулись горечью - прям как у Лермонтова на портретах (был когда-то старик в Тарханах, приметил).

"Вот и этот всё спрашивает...", - подумалось ему в ту встречу. А теперь, вот... - невесело повернул Михалыч голову в сторону беснующегося пламени.

Старик тяжело встал - очень уж тягостно ему было видеть всё это.

Между тем пламя словно с цепи сорвалось. Ничуть не устав, - било и рвало плахи благосенного крыльца, свежеотёсанные лаги и дивные подзоры ската кровли. Споря с налетевшим полузимником, ярый огонь охватывал деревянные строения с отцовской почти резьбой, в змеиной радости пожирая предсмертно трескавшееся дерево. Самая ночь, растерявшись, как будто отступила пред буйством огня. От взвившегося к небу факела посветлело округ. Тихие воды реки, изумляясь и словно спрашивая о чём-то, холодным блеском плеснулись к берегу навстречу пламени, но, не дождавшись ответа и побежав тенями, продолжили ход свой. Лишь окна затихших домов время от времени испуганно откликались на пляску буйного жарища, да звёзды, тоже притихнув, приостановили говор свой, как будто и не мигая даже... И лишь только старые ветлы неподалеку смело вскинулись было на огонь покрытыми легкой изморозью ветвями, но потом и они, забывшись в бесшумном плаче, тихо поникли.

Двинулся было старик, желая хоть чем-нибудь поучаствовать в деле, но запнулся на плахе крыльца, да и ступень во тьме выше оказалась... И опять отказался он соваться туда со своей немощью и мешаться с бесполезной жалостью: "Молодость не кошелёк: потеряешь - не найдёшь", - охолонил себя старик.

Мороз припозднившейся осени ошалело дёрнулся от пожарища и снова пригнул деда к стылому сиденью. Отстранённо, оторопело и бессильно смотрел он на происходящее. Не в силах оторвать глаз от пожарища, не мог старик и уйти от него. Опять заныли руки а в сердце вошла тревога. Хотелось Михалычу оградиться от привычных дум, но они намертво примёрзли к нему и не отходят...

Вот и пёс, тоже немало повидавший на своем "веку", жалобно глядя на потерянного в мире старика протяжно заскулил. Чувствуя тоску деда и беспокойно урча на огонь, тесно прижался к его сапогу. И вот, теперь уже не один сидя у разбитого корыта, вновь глубоко задумался старик... - в сини ночи и сиянии её...

Прошло с полгода. Вилавый берег реки освободился от снега, а вода от посеревшего льда. Спал и весенний паводок, оставив на берегу всё не нужное ходким водам. Дальние холмы, первое время чернея клочьями, теперь заявляли о себе огромными мокрыми тёмными пятнами, кое-где бледнея ещё талым снегом. Между тем молочь тумана и частая изморось делали своё дело. Лесистые кряжи оголились рыжеватой супесью и схваченной старыми травами плотной землёй. Давние ничейные, а при отсутствии хозяйской руки ставшие бросовыми поля, не внятно напоминая о тяге к жизни, привычно ощерились дикими озимками. Но куда бы ни смотрел старик, глаза словно примерзали к чёрному остову на Михайлин день сгоревшего дома. Глянет на него дед, вспомнит Ивана и отлынит слезящиеся глаза от гиблого места. Даже брошенные людьми голодные и на глазах дичающие собаки перестали рыться в пустых развалах. Только вороний грай тревожит останки погибшего дома. Ища падаль, покружат, покружат птицы над пепелищем, спустятся зачем-то и, отпугивая друг друга, без скуки завозятся в грязной золе и мусоре. Правда однажды "стариковские" края посетил невесть откуда взявшийся орёл, своим величественным видом нарушив однообразие замеревшей и неуютной жизни. Широким знаком распахнув крылья - в плавном полёте приблизился он к деревушке, царственно застыв над привлёкшей его внимание обожжённой землёй. На мгновение затмив солнце, он со вниманием покружил над деревней, затем резко снизился над гиблым местом и, спугнув чёрных приживал, - взмыл ввысь... и был таков.

И на этот раз запомнился он старику.

За неухоженную зиму дед сильно сдал и уже редко выходил из комнат дальше крыльца. Каждый вечер, отходя ко сну, он без радости ожидал следующего дня.

Но вот заранок, едва засветив в окно, наполнился знакомым собачьим визгом, после чего последовало нетерпеливое и радостное царапание двери. Визг на время отстранился и его сменил уверенный стук в дверь. Старик поднялся и, ворча на "нелёгкую", тяжело ступая направился в сени. Отворил двери, наполнив горницу свежим весенним светом. С просыпа едва различив рослую фигуру, признал в ней Ивана...

Сделав шаг к тесной по его росту притолоке, Иван, показывая себя, весело смотрел на старика. Не торопясь говорить, наконец, произнёс:

- "Здравствуй, Михалыч! Давненько мы с тобой не видались... Примешь бригаду?, - и, махнув рукой в сторону, добавил, - С этими ребятами я прошёл всё - и огонь и воду. Орлы!".

Старик посмотрел через него во двор и увидел, может, с дюжину ладно скроенных молодцов, степенно похаживающих и деловито осматривающих округу. Рядом с некоторыми из них даже Иван казался "меньшим братом". Неторопливо покуривая и редко разговаривая, они излучали силу и уверенность, время от времени дружелюбно поглядывая в сторону крыльца. Утренний воздух разряжали скользящие где-то звонкие споры детворы, прерываемые что-то выговаривающими им женскими голосами. Старый пёс, признавший Ивана, носился между всеми, задирался к детям и призывно лаял куда-то. Между тем гость, переминаясь на крыльце, продолжил:

- "Не дом - улицу строить будем. Поможешь?", - и, оглядываясь на плечистых товарищей в тельняшках и не за один год полинялых гимнастёрках, уверенно сказал, - "Больше в нашей деревне пожаров не будет!".

Старик молча смотрел на Ивана. Собирался вымолвить что-то и не смог... Глаза его застлала как назло именно сейчас возникшая откуда-то жгучая влага и всё завиделось ему в каком-то странном, так некстати плавающем по крыльцу, мареве. Отерев глаза он продолжал молчать, но ощутил, что к нему возвращаются силы и нерастраченная за ненастные годы энергия. Распрямившись, старый воин стоял, думал и уверен был, что после мая сорок пятого это был самый счастливый день в его жизни!