16.11.2024
21:33

Проследим за логикой искусствоведа

14.11.2024
21:30

Продолжение уныния с Чеховым

 

Кто читал начало (тут), знает, что уныние – от беспомощности некоего Катаева адекватно понимать произведения Чехова. И это в довольно свежей книге “К пониманию Чехова” (2018) – https://www.rfbr.ru/rffi/ru/books/o_2113828#19. То есть по-прежнему ницшеанство Чехова далеко не общепринятое суждение. – Как-то даже и странно. Ну ладно, раньше заблуждались, но как длится заблуждение у очень уважаемого автора – доктора филологических наук, профессора, заведующего кафедрой истории русской литературы филологического факультета МГУ, председателя Чеховской комиссии Научного совета РАН по истории мировой культуры – после того, как ницшеанство было у Чехова открыто?

Ладно. Продолжим его читать и возражать.

""Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда” - эта фраза из “Письма к учёному соседу” давно вошла в русскую речь уже как идиома; эту абсурдную фразу повторяют те, кто и не задумывается и не представляет, откуда она пришла. Есть ли в русской литературе другой пример того, как уже из первого произведения какая-то фраза заняла бы постоянное место в разговорной речи его народа (а это было только начало чеховского вхождения в нашу речь)? Нет, перемещать “Письмо к учёному соседу” куда-то на второй этаж совсем несправедливо…” (С. 37).

Я согласен, но по другой причине. В первом же произведении своём Чехов уже был ницшеанец. Позже к истоками ницшеанства его добавилось абсолютное его неприятие Этого мира за наличие смерти (из-за появившейся у него чахотки), но в первом же произведении он абсолютно не приемлет науку – за мол-знание: за позитивизм, тогда как на самом деле царит Незнание (см. тут).

В этом – неприятии позитивизма – был его "ответ на “все прожитые века”, как это написано на странице 35 в статейке, где под эти века Катаевым натягивается чуть было не превращение Петром Первым Таганрога в столицу России, огорчительно переживаемое Чеховым, родившимся в Таганроге, чуть не 200 лет после этого мига великого колебания, где прорубать окно в Европу: в Азовском или Балтийском море.

Позитивизм был тот ужас, до которого докатилась наука в Европе за несколько сот лет триумфального развития. Признаем, мол, что мы понимаем, и что нет вопроса, а как именно это происходит. Скажем, движение. Предмет был на этом месте и… его там нет. Как это? – А не вдумывайтесь. Назовём это движением, и будем считать, что вопроса нет.

Одного этого, позитивизма, уже было уже достаточно, чтоб прийти в ужас от Этого мира и захотеть (в подсознательном идеале) удрать вообще в метафизическое иномирие, подобное тому свету христианства, но безбожное (ибо христианство само к тому времени – концу 19 столетия – терпело страшнейший кризис, как и победившая его наука).

*

"…наивысшую оценку Чехова из всех гоголевских произведений заслужила беспечная, пародийная “Коляска” – очевидно, созвучная его собственным представлениям о назначении литературы” (С. 41).

Подлинные слова такие:

"Зато как непосредственен, как силен Гоголь и какой он художник! Одна его “Коляска” стоит двести тысяч рублей. Сплошной восторг и больше ничего. Это величайший русский писатель” (https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%9F%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%BA%D0%B0_%D0%90._%D0%9F._%D0%A7%D0%B5%D1%85%D0%BE%D0%B2%D0%B0_%D0%B8_%D0%90._%D0%A1._%D0%A1%D1%83%D0%B2%D0%BE%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B0_(%D0%A1%D1%83%D0%B2%D0%BE%D1%80%D0%B8%D0%BD) )

Оценка дана Чеховым не в связи с другими произведениями Гоголя, а в сравнении с “Обломовым” Гончарова:

"Остальные лица мелкие, пахнут лейковщиной, взяты небрежно и наполовину сочинены” (Там же).

Лейковщина – это против газетного увеселителя Лейкина.

"Уже при жизни за Лейкиным закрепилась незавидная литературная репутация писателя, развлекающего низшие слои общества” (https://revolution.allbest.ru/literature/01078948_0.html).

Смотрим на слугу Обломова:

"В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды”.

Сочинённость, да.

А теперь смотрим, как нечаянно задерживается главный герой “Коляски”, после того, как пригласил всех завтра к себе на обед:

"Чертокуцкий после этого хотел немедленно отправиться домой, чтобы заблаговременно приготовить все к принятию гостей к завтрашнему обеду; он взял уже было и шляпу в руки, но как-то так странно случилось, что он остался еще на несколько времени. Между тем уже в комнате были расставлены ломберные столы. Скоро все общество разделилось на четверные партии в вист и расселось в разных углах генеральских комнат. Подали свечи. Чертокуцкий долго не знал, садиться или не садиться ему за вист. Но как господа офицеры начали приглашать, то ему показалось очень несогласно с правилами общежития отказаться. Он присел. Нечувствительно очутился перед ним стакан с пуншем, который он, позабывшись, в ту же минуту выпил. Сыгравши два роберта, Чертокуцкий опять нашел под рукою стакан с пуншем, который тоже, позабывшись, выпил, сказавши наперед: “Пора, господа, мне домой, право, пора”. Но опять присел и на вторую партию” (Гоголь).

В итоге он приехал домой поздней ночью и пьяный, не вспомнил про приглашение, не распорядился сделать большой обед, а упал в кровать и уснул, и спал долго (жена жалела его будить, так как он не спал почти всю ночь), днём приехали гости, а обеда нет, он удрал, велев сказать, что он уехал из поместья, а сам спрятался, куда попало, попало – в коляску, которою он вчера хвастал и посмотреть на которую пригласил офицеров, позвав заодно на обед. Офицеры однако коляску захотели посмотреть. Обнаружили там обмишулившегося, коляску раскритиковали и уехали.

Убийственная точность письма у Гоголя. И, да, это взял себе на вооружение и Чехов. – Но зачем это сделали тот и другой? – Для противоположных целей.

Что до Катаева уже не доходит.

Оба, и Гоголь, и Чехов, этой выходящей из ряда вон точностью речи отделяли себя от этого ужасно пошлого в своём ничтожестве мира. Но Гоголь, любя своих героев, хотел, чтоб увидели люди сквозь его смех его слёзы о них, ничтожествах, их прототипы, чтоб предались ему в жизни, и он-де их спасёт от ничтожества на том свете, у Бога. А Чехов – чтоб самому улететь из Этого мира в метафизическое иномирие.

*

"В рассказе "О любви" (1898) его герой Алёхин говорит: "Как зарождается любовь, <…> поскольку в любви важны вопросы личного счастья - всё это неизвестно и обо всём этом можно трактовать как угодно. До сих пор о любви сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что "тайна сия велика есть", всё же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и остались неразрешёнными. То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, - это объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай". Речь здесь идёт не о несводимости человеческой психологии к чересчур общим , само собой разумеющимся схемам, о сложности и неповторимости каждого жизненного явления.

Индивидуализировать, то есть рассматривать каждый случай заболевания во всех его особенностях и осложнениях учил своих студентов Захарьин" (С. 53).

Как мне жалко этого Катаева…

Он даже не осознаёт, что он привёл слова персонажа, а не Чехова, приводя их как пример благотворного – научного – влияния учёбы в Московском университете на писателя.

Он не осознаёт, что Чехову просто потребовалась опять точность в описании выпускника университета Алёхина, человека несчастной судьбы, чтоб этой точностью отгородиться от него. Это как русские переходят на официальный язык при обращении к своему врагу.

Всё человечество – враг Чехова, потому что считает нормальной жизнь в Этом мире, который ужасен. Например, в нём нет счастья взаимной любви. Или нет воли следовать велениям взаимной любви, аморальным. Вот Алёхин и жена Лугановича не дали воли своим чувствам – и несчастны. А плевали б на мораль – были бы счастливы хоть на миг. И – достойны авторского презрения, раз моральны (что, презрение, выражено всё той же фантастической точностью языка). Она, точность, больше нигде не существующая, потому есть образ метафизического иномирия, куда неосознаваемо убегал идеал Чехова. Это как красота скульптур развитой античности – её нет (в такой концентрированной степени) в мире. Который страшен из-за своего ещё как бы нового (относительно первобытно-общинного) рабовладельческого строя: каждый может – за долг, скажем – стать рабом. И это ужасно. – Вот и побег – в иномирие.

17 августа 2023г.

08.11.2024
18:50

Наверно, не попала под репрессии картина

07.11.2024
21:08

Моя китайская месть Губерману

06.11.2024
15:04

Как «Антифейк» Первого канала не смог искусствоведчески побороться с измышлениями украинских националистов

04.11.2024
21:21

Мой провал

02.11.2024
19:25

Терпит ли крах моя угадка, что антисоветизм – та точка,из которой произросли теперешние предатели

01.11.2024
15:56

Совсем уж недостойное поведение Городницого в 2016 году

29.10.2024
21:46

Не о чём писать, вот и пишу о Чехове, хоть полсотни раз о нём уже писал

28.10.2024
21:29

Академизм – это стабильность

28.10.2024
20:27

Вух, как меня подкузьмил один с предательством Городницкого!

19.10.2024
20:05

С точки зрения имеющего политический темперамент

16.10.2024
21:35

Но до чего доходит изворотливость у искусствоведов!

14.10.2024
10:04

Любовь к трудности

11.10.2024
14:10

Ляп Эйзенштейна

02.10.2024
12:31

Ну как это назвать? Крохоборством?

30.09.2024
13:16

Есть только мои ощущения?

27.09.2024
21:31

Чудо прикладного искусства

22.09.2024
20:03

Я похож на курицу

20.09.2024
18:49

Ограничения на публикацию о Высоцком