Русский переплет - литературный интернет-журнал

Козлиная песнь

(Виктор Ерофеев <Хороший Сталин>, роман)

1. Первые пузыри

По слову Пушкина, художника надо судить по тем законам, которые он сам над собою установил. Даже в том случае, если это вовсе не художник. Вик. Ерофеев свою очередную книгу начинает с предуведомления: <Все персонажи этой книги выдуманы, включая реальных людей и самого автора>. Что ж, давайте и мы, говоря о <Хорошем Сталине>, последуем авторскому наказу и всех персонажей книги, в отличие от <реальных людей>, пропишем с маленькой буквы, включая <и самого автора>.

Книга обозначена как роман. Почему роман, а не романс или героический эпос, лично для меня так и осталось загадкой. Но это - единственная загадка <Хорошего Сталина>. Потому что в остальном книга достаточно бодро и по-своему обстоятельно повествует о трагической судьбе поначалу мальчика, а потом сразу и без перехода - лысеющего юноши вити ерофеева.

Героику своей судьбы витя осознает достаточно рано. Даже младенческие лужайки с мирно пасущимися копытными из безвозвратного уже далека осмысляются им пророчески: <Коза - исходное животное моей жизни. Козлиная песня - мой младенческий жанр>. О том, что трагедия по-древнегречески и есть <козлиная песнь> витя в ту нежную пору еще не знает (филологического образования недостает), но что-то великое уже, без сомнения, перед ним брезжит.

Больше того, вновь и вновь памятью возвращаясь к истокам своей жизни, витя и впрямь сталкивается с явлениями мифологического порядка. Сам факт появления на свет автора <Хорошего Сталина> сопровождается войнами и знамениями. Матери его, уже <брюхатой> (эк он по-пушкински!) витей, снится достоевский. <Ты его утопи> - советует классик. Мать, смутно предчувствуя, что витя не тонет, этого не делает. Тем не менее, витя на всю жизнь затаивает злобу на фёдор михайловича и, войдя в лета, начинает ему мстительно гадить.

Однако для этого необходимо стать писателем (или хотя бы филологом); витя становится тем и тем сразу. И, несмотря на многочисленные кокетства, обильно рассыпанные по тексту: <писателем я так и не стал> и т.п., числит себя именно по этому разряду, не гнушаясь, впрочем, и филологии.

Рождение будущего писателя описывается с особым пристрастием: <Я любил медленно водить палкой в луже, а затем тыкать палкой в чавкающее дно. Чавкающий звук меня завораживал. Я любил отпечатки велосипедных и автомобильных шин на грязи; идея оставить след, наследить сводила меня с ума >. Как мы видим, уже с молодых ногтей желание оставить после себя <след>, <наследить> преследует витю. В силу трагической неслучайности авторской судьбы, понятия <оставить след в жизни> и <наследить> навсегда совмещаются в витиной голове, и вечность ему рисуется уже не иначе, как измазанной грязью.

Но все это - еще лишь прелюдия той великой судьбы, что уготована ерофееву, ее безбрежные и, так сказать, чавкающие горизонты. Потому как сам витя всю пору своего младенчества сосредоточенно молчит, можно даже сказать - многозначительно немотствует. Что не ускользает, разумеется, от соответствующих товарищей и будущий помощник брежнева, глядя на молчуна, зловеще пророчит: <Диссидентом вырастет>.

Вообще, витиной будущностью уже сызмальства обеспокоены высшие силы, люди-то, заметьте, его окружают (молотов, пикассо, ив монтан, окуджава) все непростые, хоть, по уговору, и с маленькой буквы. Кажется, вся вселенная замерла и напряженно ждет первого витиного слова, и вот он оглашает ее радостным бульканьем! Увы, но чавкающая вечность сыграла с витей злую шутку, его речь то булькает и пузырится, обдавая ближних брызгами и негодованием, то похотливо чавкает и причмокивает, но, увы, так и не становится словом. Писательская судьба вити предрешена. С этого самого момента жизнь ерофеева неукротимо несется к своей трагической развязке.

Остается только заметить, что муза бурного пузырения впервые явилась вите под диваном в образе троюродной сестренки, что навсегда окрасило последующую мучительную жизнь героя в педофилические тона.

2. Красный Эдип

Однако прославленный в будущем певец гениталий не сразу смиряется с такой специфической участью. Собственно, весь <Хороший Сталин> - это как бы история борьбы. Лишившись невинности тварей бессловесных, но так и не приобщившись к тварям словесным, витя воспринимает это как мировую несправедливость и затевает онтологический бунт. С целью доказать, что он писатель. Так как <христианством> его в детстве <обнесли>, личным богом вити, ответственным за всё и вся, становится сталин. Против этого-то бога витя и собирается бунтовать. Впрочем, свое богоборчество он направляет главным образом (и здесь все по фрейду) против отца, непреклонного сталиниста, советского дипломата и красного барина.

Уже само повествование о своей судьбе ерофеев начинает со слов: <В конце концов я убил своего отца>. То есть - как бы бунт и, больше того - отцеубийство. Но отцеубийство не совсем, а так политическое. <Отец признал меня писателем - мне надо было доказать, что это так и есть>.

Речь идет о выходе самиздатовского журнала <Метрополь>, затеянного витей, аксеновым и, не помню, еще кем-то. Вот в нем-то витя взял всем и показал. В смысле - доказал. Но если прагматичный аксенов использовал <Метрополь> практически, как повод, чтобы обменять литфондовскую дачу и жену на более престижный вариант в Биарицце (наряду с гражданством), то витя, в полном соответствии с героикой момента, видится себе в ту пору <рыцарем без страха и упрека> и даже <героем нашего времени>. Бунт его - онтологический и идейный, сотрясающий основы бытия или уж как минимум мидовской иерархии. Бунт против нечеловечески огромного сталина и своего по-человечески маленького папы. Впрочем, не такого уж маленького - посол СССР в Вене. Но витин бунт престижного этого посольства папу, разумеется, лишает.

Отсель безмятежная жизнь посольского сынка (Париж, Африка, совминовские дачи) начинает обретать черты жития. Она наполняется страданиями и лишениями. Прощай <темно-синий коттоновый свитер, о самой возможности которых (- так-то!) Москва узнает только в 1990-е годы>, прощайте посылки из вены; за всеми этими лишениями вите уже мерещится <холодное дыхание ГУЛАГа>, ведь отныне с ним <могут сделать все, что угодно>, даже <забрать в армию>. Однако в случае с витей агенты гэбухи превосходят самих себя, их новая изощреннейшая пытка состоит в том, что ему устраивают <особую ссылку - заниматься канадской литературой>. То есть там же, в московском институте мировой литературы, но - канадской. Берия в аду довольно потирает руки!

Тем не менее, наш маленький солженицын из этих своих <филологических лагерей> выходит несломленным, и даже окрепнув духом. Какова же досада вити, когда после всех перенесенных мытарств (среди коих можно помянуть побег в коктебельский дом творчества, полночные бдения за рюмкой кальвадоса с другим страдальцем - фазилем искандером, и многое иное в том же роде) - так вот, какова же досада нашего незадачливого эдипа, когда он понимает, что всё, буквально всё это было напрасно! Отцеубийства не состоялось! Даже политического. Да, напакостил немного, сняли папу с должности за выходку сына, но сталин-то жив! Папа от него не отрекся! Больше того, и с писательством как-то не заладилось, то есть из Союза-то писателей его трусливо и, разумеется, подло выгнали (в смысле не утвердили), с этими все ясно - сплошь <свиные рыла> и гэбэшники, но вот свои-то, свои - о, здесь юному гению нанесен самые подлый удар! - свои к витиным опусам отнеслись с плохо скрываемым отвращением. Те же метрополевцы. Что ж, одиночество и непризнанность - удел всех великих. С этой упоительной мыслью витя полностью отдается во власть своей бурной музы, сиречь погружается в творчество.

3. Второе пришествие Смердякова

В этом самом творчестве витя сразу облюбовал для себя слово <русский>, оказалось - это неплохой брэнд. На Западе слабо представляли и представляют себе смысл слов <советский> или <российский>, другое дело - русский. <Русский секс>, <русская красавица>, <русское порно> Да это же золотое дно! - озарило витю. И понеслось! Стал витя выпекать тексты, как блины, обильно сдабривая их <русскостью>, благо и филологическое образование позволяло, да и <канадская ссылка>, надо полагать, пошла юноше на пользу.

Много раньше других своих коллег по бизнесу витя вычленил из соц-арта самое рыночное - русскость. Да, сталин, да, красные знамена, да, лагеря - но тамошних покупателей (они же хозяева) всегда интересовало и будет интересовать не просто страшненькое, а страшненькое с эпитетом <русский>. И плевать, что сталин - грузин, а троцкий с каменевым вообще не скажу кто, - у вити это ужасы <русской власти>. Из окна советского консульства в Париже перед витей расстилаются не Елисейские поля, а <свинцовые мерзости русской жизни>. Неприкосновенного красного барчонка останавливает недотёпа охранник, но и спустя много лет витя все ещё помнит, как <весь русский народ> (вот так!) предстаёт ему в тот момент <лужей гноя>.

В общем, <когда над помойкой взлетает воронье> витя не сомневается: <это - русские полетели>. А так как не сомневается он за деньги и на бумаге, то тут же вдогон, чтобы нагнать на хозяев ужасу, сообщает: <они все летают по ночам>.

Свою продукцию витя сопровождает трогательной аннотацией: <В Париже я предал родину на всю последующую жизнь Я предал страну в которой я так никогда и не почувствовал себя своим Я предал родину, не заметив этого: легко и свободно>. Не правда ли, звучит, как у уличного зазывалы? Но так изящно и мило, так по-парижски! Книжечка от кутюр! Ах, ах! Правда, на обложке почему-то указан Берлин, ну да какая теперь разница! Единая Европа, мир без границ! Вся наша жизнь - балет, балет

Зато как витя преображается, когда начинает писать о хозяевах! Хотя бы о Второй мировой: <Хорошо сражались немцы на море!.. Гитлер стал грозой океанов>. Спустя несколько страниц: <Хорошо сражались немецкие летчики! Гитлер - гроза небес>. Иногда даже кажется, что вите втайне досадно, ну почему же такие хорошие моряки и летчики не потопили его отца на море или не сбили его потом в воздухе. Впрочем, хозяевам это тоже нравится: <Зер гут, витья, зер гут! Ошшень карошо!>

Словом, бизнес наладился, товар пошел...

Однако и здесь, в этом его коммерческом вдохновении, сквозила уже знакомая нам трагическая надломленность (не забывайте, герой наш - трагичен) витиной судьбы. Что деньги? Деньги сор! А вот душа, душа у ерофеева тосковала! Конечно, не будь витя посольским сынком, не ошивайся всё детство по ту сторону железного занавеса - откуда бы он так хорошо узнал вкусы хозяев? Но, тяготило, тяготило уже витю его энкэвэдэшное благополучие. Знал ведь барчук, что <в русские писатели лучше всего стартовать из провинциальных самородков и тяжелого детства, из уродов (- во как!) и проституток>! И хотя сам-то он <стартовал> все больше по шмоткам и спецраспределителям, но хотелось, очень хотелось вите <в русские писатели> И что же? Как мы помним даже ближайшие друзья и вчерашние собутыльники отвернулись от витиных озарений, инстинктивно зажав нос и гадливо морщась.

Так бы, поди, и помер витя одиноким прометеем отечественного порнобизнеса, прикованным цепями специфической лексики к обложке <Метрополя>, ежели б не судьба. В который раз она вмешалась в жизнь нашего героя самым решительным образом и избавила его от экзистенциального одиночества. Аукнулась витеньке, аукнулась родная душа из самого аж 19-го столетия! В тени ненавистного достоевского, стало быть, и отыскалась.

Посидела родственная душенька, послушала, полистала: <Интересно, интересно это у Вас описывается, кхе-кхе м-да! Что ж, как говорится, с умным человеком и поговорить приятно-с Позвольте представиться, Петр Федорович, в некотором роде, Смердяков-с! Вы, я тут слышал, альманашек затеяли? Ну-с, ну-с А Вы знаете, я с Вами совершенно согласен: очень, очень жаль, что умная нация (французы то есть) не завоевала в восемьсот двенадцатом году глупую-с русскую нацию Что говорите - у Вас написано: немцы?.. Ну да это решительно все равно!>.

Нет, тысячу раз не правы вы будете, если подумаете, что это белая горячка посетила нашего героя в одну из долгих осенних ночей - увы, все самым натуральным образом. Именно так и было. А если и не было, то должно было быть. И объяснить это не сложно, сам же витюня и признается: да, хватил лишку, <перечитал> в свое время достоевского.

4. Товарищ Геббельс

Но о достоевском потом. Дело в том, что по ходу книги витя не раз и с неподдельной горечью в интонации изумляется: и почему, мол, люди называют меня фашистом? И действительно - почему?

Это не очень политкорректное прозвище витя получает уже за первое же свое публичное бульканье перед классом. Получает от директрисы (почитала бы она о <немецких летчиках>!). Но шут с ней с директрисой, глупой, толстой и к тому же, надо полагать, русской, ее предположение не могло надолго омрачить витину жизнь. Гораздо страшнее и, простите, для кармана ощутимее, знаете ли, оказались слова льва копелева о витюшинах рассказах в <Метрополе>, мол, фашистские, братцы мои, это рассказы и баста! В результате чего незавидная сия <репутация оставалась> за нашим героем <среди западных славистов долгие годы>. А это уже, извольте видеть, не директриска какая-нибудь, это хозяева-с

А ведь как старался, как старался витюша! И на конституции-то США присягал, и перед Стеной плача колени преклонял, а результат? Ни во что пошли все витины старания, не провел он бдительной общественности!

И подумалось мне: а так ли уж не правы либеральные товарищи, приклеившие нашему герою столь неудобоносимый ярлык? Вчитался я повнимательней в <Хорошего Сталина> и - ай-ай-ай!

Да, на первый взгляд действительно кажется, что витя на каждой странице верноподданно клянется в политкорректности и даже некоторой любви к известного происхождения людям. Автор с радостью сообщает, что сам-то он от благого корня произрос, что его <отец никогда не был антисемитом, не разу в жизни не позволил себе сказать о евреях то, что русский ( - так?), как правило (- так-так?), имеет за душой (- во как!)>. Более того, спустя некоторое время витя признается и в собственной многолетней невинности относительно этого щекотливого вопроса: <Я опоздал и к раздаче русского (- ну, конечно же!) антисемитизма. Я думал, что <жидяра> - всего только <жадина>, и очень удивился, когда на меня из-за <жидяры> обиделись оба моих верных друга, боря минков и илюша третьяков >

Просто патока, патока и елей на израненные антисемитизмом души! Однако тут же автор <Хорошего Сталина> сообщает нам, что <оба верных друга> решили витю <просветить>. С чего же началось у них <просвещение> невинного подростка?

- Ты небось тоже не знаешь, что такое <гондон>? - спросил боря Пошли, покажу, - сказал друг.

И даже когда <просвещенный> ими витя по прошествии многих лет восхищенно восклицает: <Гондон - воздушный шар русского детства!>, мы-то помним, что надували вите этот шар ай-ай-ай кто! Но это еще не всё, не успевает читатель оправиться от этой чудовищной антисемитской выходки, как витя оглушает нас новыми подробностями:

- Ну, раз ты ходил покупать гондон, - сказал илюша третьяков, - то теперь тебе ничего не страшно. Пошли!

И ведут <оба верных товарища> испуганного русского мальчика дальше по скользкой лестнице разврата - все ниже и ниже: подглядывать в женскую баню. Кому-то, наверняка, все это может показаться безобидными воспоминаниями детства, но мы-то понимаем, что именно в этих строках указаны (именно так, вдумчивый читатель!) духовные отцы известного деятеля позднесоветской порнокультуры вити ерофеева. И хотя за льстивыми уверениями в поликорректности у него еще трудно разглядеть лозунг: <Бей жидов, спасай объединенную Европу!>, но мы-то помним, что и товарищ Геббельс начинал тихой сапой.

5. Эксгумация коминтерна

Трагедия (а витино жизнеописание с первых же страниц преподносится именно так) всегда обнажает какие-то доселе неведомые пласты бытия, в ней, как у Гоголя, вдруг становится видно далеко-далеко <во все концы света>. Вот и чтение <Хорошего Сталина> навело меня на странное подозрение: господа, а ведь в подлом и нехорошем фашизме обвиняют (вдумайтесь только!) совершенно явного представителя <левого искусства>, каким мыслит себя витюня! Что это - <избирательное родство>? Ан, нет - вовсе и не избирательное, особенно если вспомнить, что фашизм с такой же неизбежностью вылез из авангарда Мариннети, с какой коммунизм - из черного квадрата Малевича. Исходная-то у них одна и та же - онтологический и, как следствие, эстетический экстремизм. Корень и плоды - одинаковые, только стволы пошли в разные стороны. И вся-то разница между национал-социализмом и интернационал-социализмом лишь в том, что в случае с первым националистическая банда мордует разные народы, а в случае с последним - интернациональная банда мордует один народ. Но методы, а главное цели - переделка мира и человека - и у тех и у других одинаковые.

Витюня и сам признает, что его неудержимо тянет <в литературную культуру 1920-х годов>, с ее <левым> разгулом и унылым эстетским безудержем в духе известных <заголимся и обнажимся>! (Что, впрочем, было сформулировано несколько раньше у одного очень нелюбимого витей писателя.) Поэтому и витино творчество есть ни что иное, как эксгумация коминтерна и его эстетики.

Кстати, о витином достоевском. За свой утробный страх быть утопленным в детстве витя мстит ему всю последующую жизнь, начиная с обвинений в том, что классик <загубил много русских душ> (на самом деле, всего лишь посоветовал загубить одну, витину), и кончая развенчанием (как вите думается) <мифа о народе-богоносце>. То, что <развенчание> это хорошо оплачивается, я уже отмечал, но есть, есть у витеньки еще и тайная пружина: это онтологическая обделенность. Ведь если у достоевского в головах висит икона - образ Божий, то в красном углу витиной памяти раз и навсегда повис сталин. В убогой витиной вселенной он один <сияет в сто тысяч солнц>, и неважно - жизнетворные это лучи или ядовитая радиация: его витя любит, его он ненавидит, его боится, против него восстает. Сталин - витино всё! Даже свою скабрезную автобиографию витя называет <Хороший Сталин>.

Казалось бы, все ясно! Остается только одно <но>: по какому-то странному недоразумению (очевидно, это коммерческая тайна) ерофеев упрямо отождествляет себя с русским народом. Однако это не расширяет его собственных горизонтов до масштаба общенародных, а напротив - редуцирует тысячелетнюю русскую историю, философию и культуру до понятных узколобому невежеству автора выводов:

<Русская литература не справилась со Сталиным (- подразумевается, витя справился) Она не заметила, что явление Сталина русскому народу было сродни явлению Иисуса Иосифовича (- без комментариев). Только Иосиф Виссарионович пришел к другому избранному народу - назвался богоносцем - принимай гостя! - чтобы гость остался с ним навсегда. Россия достойна хорошего Сталина.

Русская литература не заметила (- витя, витя заметил!), что это - русский Бог, на тридцать лет прикинувшийся грузином>.

Собственно, все. Вот Бог, а вот порог! Порог витиного восприятия окончательно сформировался и окостенел к 1953 году, все дальнейшее - мучительная попытка осознать действительность мозгами шестилетнего ребенка. Психическое развитие вити не намного опередило умственное. Видимо, уже с раннего детства (- Витя, не ешь икру руками! - Витя, ты в какой руке держишь нож!) хотелось ерофееву залезть на стол, снять штаны и навалить перед изумленными гостями кучу. И всем доказать! Подрос, и исполнил свою заветную мечту.* В литературе. Но трагедии не получилось - получилась козлиная песнь

P. S. Почему же так много места и времени уделил я этому глубоко вымышленному персонажу, спросите вы? Да потому, что уж больно похож на невымышленного. И не одного

* Это удивительно точное психологическое наблюдение принадлежит замечательному воронежскому критику Виктору Никитину.

ОБОЗРЕНИЕ Алексея Шорохова

ОБОЗРЕНИЕ
Алексея Шорохова