Русский переплет - литературный интернет-журнал

Алексей ШОРОХОВ.

Оправдание поэзии

(Сокращенный вариант опубликован <Литературной газетой> за 9-12 февраля 2005 г. - под заголовком <Веянье тонкого хлада>)

1. К вопросу о нашей самостоятельности

Нравственность есть правда. Правда же - выше солнца. Убежденность в этом есть главная отличительная черта русского народа от народов других. Здесь уместно будет привести наблюдение поэта Владимира Кострова: <Для англичанина главное - low (закон), для немца - ordnung (порядок), для француза - belle (красота), и только для русского главное - правда>.

Можно и без <только>. Дело не в исключительности, а в своеобразии. Мы - такие. Осмыслять любые другие стороны нашего национального бытия, не учитывая это - некорректно. И поэзия, как область литературного творчества, здесь не исключение. Хотя бы потому, что она национальна, как ничто другое. Однако из этого вовсе не следует, что русская поэзия служит какой-то одной, раз и навсегда усвоенной ею правде. Во-первых, потому что поэзия вообще <не служит>, она сама есть одна из форм (скорее всего - высшая) бытования правды в этом мире; во-вторых же, правд, как мы знаем - много, только Истина - одна.

И здесь важно не скатиться в уютное болотце релятивизма, кивая на те изречения, где <у каждого своя правда> и <каждый по-своему прав>. Хотя бы потому, что изречения эти действительно верны. И являются совершенно законными порождениями русского языка и русского народа (а как мы знаем, в древнерусском языке понятия <язык> и <народ> промыслительно соединены). Тем не менее, говоря о русском языке, проделавшем за тысячу лет после крещения Руси ни с чем не сопоставимый путь до одного из самых развитых и богатейших языков в мире (а история русского народа, носителя этого языка, впечатляет не менее) - так вот, говоря о состоявшемся феномене русского языка-народа мы ни в коем случае не в праве забывать о его христианских истоках. Только в полной мере осознавая это, можно понять как разные (а порой и враждебные) правды примиряются в одной Истине - Христе, Который выше правд личных или этнических, потому что - Бог. И только постоянное памятование об этом, делает возможным существование разных правд, потому что выше их, над ними - вбирающая их Истина.

Именно такая смысловая вертикаль создает необходимое нравственное напряжение, не позволяющее русскому языку-народу скатится в безнравственный релятивизм, и в тоже время оставляет огромное поле для сострадания: ведь другой <по-своему тоже прав>. А язык и народ - категории нравственные.

* * *

Поэзия, без сомнения, есть неоспоримый факт бытия языка-народа; как и они, поэзия - явление трансисторическое. Поэтому говорить всерьез о какой-то <современной поэзии>, <поэзии XXI века> и т. д. - довольно странно. Говорить можно о современных поэтах, стихах; разговор же о поэзии возможен только <вообще>. Только прояснив сущность поэзии вообще (в нашем случае - русской), можно попытаться понять насколько современные поэты ей соответствуют, и почему, например, <народ> остается безучастен к тем или иным современным явлениям <языка>, претендующим называться поэзией. Или же, наоборот, не остается.

Памятуя о сказанном выше, придется признать, что русская поэзия по сути своей не может быть ничем иным, как правдой. Правдой о человеке и бытии. К тому же, наделенной собственной - музыкальной - формой бытования в этом мире. По-видимому, стихи - это предельная форма бытования слова, уже на грани материального и духовного. Неслучайно, что слово Ветхого и Нового Завета облеклось в эту - высшую на земле - форму. Неслучайно и то, что сама поэзия есть высшая форма существования языка и вершина духовного творчества народа.

Но что же это за правда, являющаяся сутью русской поэзии? В первую очередь, это правда поэта о самом себе, то есть о человеке вообще. Она не всегда красивая: <Я с отвращением читаю жизнь мою >; <Молчите, проклятые книги!/ Я вас не писал никогда > или <Я забыл, что такое любовь./ И под лунным над городом светом/ Столько выпалил клятвенных слов,/ Что мрачнею, как вспомню об этом > Тем не менее - это правда, обладающая собственным бытием. И именно в таком качестве, она нас убеждает в своей правдивости и убедительно отличается от кокетств: <Я гений - Игорь Северянин >, не пережитых страданий и т. п.

Более того, как раз в силу того, что она - правда, она не замыкается в своей греховной <некрасивости> и не смакует ее, засоряя действительность <цветами зла>, а создает некую музыкальную (и добавим, трагическую) протяженность и напряженность человеческой судьбы, ни на миг не забывая, что она - нравственна: <Не злодей я, и не грабил лесом,/ Не расстреливал несчастных по темницам >, <До конца, до тихого креста/ Пусть душа останется чиста > Надмирное, пророческое дыхание этой правды подчас пугает: <Я умру в крещенские морозы > Но оно же становится ее окончательным подтверждением. Тем, что отличает судьбу от биографии. Последняя может сколько угодно манифестировать: <На Васильевский остров я вернусь умирать >, но заканчивается, как правило, смертью в Венеции.

Поэтому русская поэзия - исповедальна и пророчественна. Гоголь одним из первых отметил эту существеннейшую ее черту и сказал о <библейском характере поэтов наших>.

Далее. Русская поэзия - это еще и правда о мире. Думаю, понятно, почему <Отговорила роща золотая > является правдой, а <Река - сладострастье, растекшееся в слюни > или <Эх, Россия! Эх, размах / Пахнет псиной в небесах > - очевидная клевета на мир. Вообще, характерной чертой русской литературы (а точнее - русского художественного мироощущения) является несомненное доверие к миру как Творению. О нем можно либо говорить правду, либо клеветать на него (а, следовательно - и на Творца), что наиболее ярко проявилось в богоборческом ХХ столетии.

Именно из этого доверия к Творению (миру и человеку) и проистекает русское требование правды. Здесь корни русского реализма как основного художественного метода и именно эту особенность национального сознания Иван Ильин определяет как <созерцающее сознание>. Для наших предков природа и мир всегда были открытой Библией, именно здесь начиналось русское Богообщение. В связи с чем можно привести другое высказывание Владимира Кострова: <Бог говорит с русским человеком через пейзаж > Безусловно, в таком доверии к Творению было и есть что-то религиозное, поэтому русский реализм как требование правды о мире и человеке - религиозен по самой сути своей. (Подробнее об этом см. в моей статье <Три <р> русского религиозного реализма>).

2. О явлении Николая Рубцова России и миру

Собственно, вся эта статья - не более, чем необходимость поговорить о простых вещах. Увы, но мы разучились говорить о них. И это пугает

У Пушкина есть простые строки:

Любовь и тайная свобода

Внушили сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхом русского народа

Если мы соглашаемся с тем, что Пушкин - первый русский поэт и наше все, то эта его строфа есть классическое определение русского поэта. О <тайной свободе> написаны тома диссертаций, в результате чего она из <гимна простого> давно уже превратилась в крайне запутанную литературоведческую проблему, снабжающую гарантированным куском хлеба всех тех, кто ее еще более запутывает. Двум последующим строкам повезло больше, давайте обратимся к ним.

Как можно быть <эхом русского народа>? (А главным условием бытия <поэта-эха народного> Пушкин делает именно <неподкупность> его голоса.) Думается, что здесь под <неподкупностью> подразумевается именно та самая правда как определяющая нашего национального сознания. Эхо же есть ни что иное, как отраженная реальность. Но важнее для нашего понимания другое: в этих строках Пушкин говорит о поэте своего уровня, то есть о таком, который, целиком разделив судьбу своего народа (<эхо>), сам становится его судьбой. Подлинность остальных поэтов определяется тем, насколько они приблизились к этому идеальному соотношению. Вот почему в русской поэзии сосуществует множество хороших и больших поэтов, но великими поэтами и национальными гениями являются единицы. Впрочем, все большие поэты в той или иной мере чувствуют эту свою сопричастность народной судьбе как определяющую: <Я тогда была с моим народом/ Там, где мой народ, к несчастью, был > И в этом <быть с народом> - поэтическое кредо, как мы понимаем, не одной Ахматовой.

Остается только выяснить, что же было подлинной судьбой русского народа в ХХ веке? Революция, ГУЛАГ, Гражданская война, Великая Отечественная? Да! Но не по отдельности, а все вместе события эти явились вехами единой русской судьбы в ХХ веке - судьбы, которую можно определить одним общим словом: бездомность. Минувший век стал для нас веком утраченного дома. И только в логике утраченного дома становится понятно все остальное.

Русская бездомность началась с утраты главы дома: Царя. Не захотели кроткого и милостивого законного самодержца, получили беззаконных кровавых тиранов; устали от тысячелетней сословной иерархии, захотели равенства и свободы - треть населения оказалась в тюрьмах и лагерях, остальных - закрепостили коллективизацией. И так вплоть до потери <малого дома> - семьи и уклада, утрата которых сегодня, пожалуй, сказывается разрушительнее всего.

Впрочем, ХХ век - это еще и утрата миллионами русских людей <большого дома>: родины, почвы. Бездомными стали целые сословья. Вне родины и своего векового уклада оказались: дворянство, купечество, казачество, духовенство. Единственным сословием, как-то хранившим уклад и <малый дом>, оставалось крестьянство. Но и его к 70-м годам минувшего столетья согнали с почвы, выдавили в города. И вот тогда России был явлен Рубцов. Поэт бездомной России, поэт бездомной судьбы.

Наряду с ним, безусловно, эхом русского народа в ХХ веке может и должен быть назван Есенин (великий Блок соединяет собою XIX и ХХ века русской культуры). Но за Есениным еще стояла стомиллионная крестьянская Русь, Рубцов же стал ее прощальной песней, ее судьбой.

Можно, конечно, обвинить меня в <предпочтениях>, но нельзя обвинить во <вкусовщине> русский народ: в 2001 году в издательстве <Воскресение> был издан однотомник Рубцова <Звезда полей> с весьма примечательной библиографией. В ней указаны все книги поэта, изданные в разных местах нашей страны с середины 80-х и по момент выхода однотомника. Так вот - суммарный тираж этих книг превысил миллион экземпляров!

Таким образом, Рубцов оказался самым, как мы видим, востребованным русским поэтом конца минувшего века. И это при том, что на ошвыдковленной <Культуре> (не говоря уже о центральных каналах) о Николае Рубцове не было сказано за последние десятилетия ни слова. Выходит, можно быть эхом русского народа и без назойливого посредничества телеагитаторов (а это уже само по себе очень неплохой показатель жизнеспособности культуры.)

Есть что-то промыслительное в явлении Николая Рубцова России и миру; такие тиражи в самое <нелитературное> время свидетельствуют только об одном - это уже не литература, а воздух. Без которого нельзя жить. И неслучайно, что именно в тот цивилизационный зазор, возникший между падением советской империи и временем, когда Церковь начала собирать разхристанных чад своих, именно в те страшные годы, когда сами слова <Россия> и <русскость> предавались глумлению и осмеянию, в годы небывалого исторического отчаяния - миллионы благодарных губ, как молитву, шептали: <Россия, Русь, храни себя, храни!..>

* * *

Разумеется, были в минувшем веке в России и другие <бездомные поэты> (кстати, автор <Мастера и Маргариты> своего героя-поэта, пытаясь определить главную черту эпохи, тоже называет Бездомным). Это и эмигранты первой волны (Георгий Иванов), и наши бродяги восьмидесятых (тот же Аркадий Кутилов). Но бездомность как судьбу выразил и, что не менее важно, прожил до конца именно Николай Рубцов. Начиная с детского дома и до смерти. Я не думаю, чтобы Рубцов при желании не мог избежать этого жребия: черкни он поэмку про Братскую ГЭС, или же, напротив, заклейми ввод советских войск в Чехословакию, и его непременно обласкали бы - не здесь, так на Западе. Можно было и здесь, и там (многие умудрялись). Но эхо не может отразить рев водопада похожим на пенье соловья. Если такое происходит, это уже не эхо, а имитация.

Странно, но у Рубцова, во всей его недолгой жизни и совсем небольшом, по сравнению с современниками, объеме написанного - не было компромиссов. Ни <идеологических>, ни эстетических. <И неподкупный голос мой >

3. За други своя

Существует такой особый (наихудший) вид мещанства - академическое мещанство. Это люди, для которых поэты и поэзия - разновидность заработка. Бутерброд с красной икрой и коньячок на защите диссертации. Блок называл их чернью; именно в силу какой-то чудовищной нечувствительности к высокому. Люди с ампутированной способностью к благоговению, которое - по Серафиму Саровскому - есть главное в русском человеке.

Именно они чаще всего <обвиняют> поэта: в аморальности, пьянстве, разрушенных семьях (это из старого). Сегодня к известному набору добавилась еще <неправославность>. Ее предъявляют не только Рубцову (досталось и Есенину, и Блоку, и даже - от особых ревнителей - Пушкину). Обвинение для русских поэтов тяжкое, поэтому рассмотрим его. Не касаясь глубоко личных и неизвестных нам сторон Богообщения поэтов (поста, молитвы, степени воцерковленности), рассмотрим доступное: поэзию как судьбу.

Говоря о назначении поэта, Блок главным делом его жизни видел извлечение звуков из хаоса и приведение их к гармонии. Думаю, я не ошибусь, предположив, что здесь речь ведется тоже о правде (которую Блок называл <насущным>) и ее особом, музыкальном (<гармоничном> по Блоку) бытовании в мире. Тем не менее, слова о хаосе очень важны, чтобы понять откуда поэт извлекает свои звуки.

Даже страшно себе представить из каких глубин духа, из какой боли и отчаянья вынес Рубцов своё <Россия, Русь, храни себя, храни!..> А ведь на дворе были благополучные шестидесятые-семидесятые: космос, мирный атом, освоение полюса. Товарищи-то по цеху или славили стройки коммунизма или же показывали власти диссидентскую фигу в кармане.

Что же открылось Рубцову из глубины его метельной судьбы, если, как заклинанье, шептал он эти строки? Что провидел поэт, гонимый <безобразьем, идущим по следу>? Тем самым <безобразьем>, которое сегодня вызывает яростные пузыри негодования со стороны ушлых моралистов от филологии с пудовыми крестами добропорядочности на брюхе!

Есть такие строки, до которых нельзя дописаться, до них можно только дожиться. Как сказал другой поэт: <И здесь кончается искусство/ И дышат почва и судьба >. За такие строки платят жизнью. В сущности, только они и представляют ценность.

Никто лучше самого поэта не знает об этом. Такова цена правды. Той самой, без которой не представимо народное бытие в целом и бытие <всех тревожных жителей земли> по отдельности. Потому что нет ничего страшнее нечувствия судьбы своего народа, нечувствия собственной судьбы, незнания ее, и, как следствие - тяжелой бессмысленности, бесцельности жизни, её Богооставленности. Ведь уныние есть ни что иное, как незнание, нечувствие собственной судьбы.

Сколько же русских душ спас от уныния в эти страшные годы Рубцов? И не это ли - исполнение величайшей заповеди Христовой: нет большей любви, чем отдать душу свою за други своя? Ведь знал же Рубцов, до конца проживая бездомную судьбу своего народа, знал, какой ценой оплачены его строки.

<Не построить мне дом над обрывом,/ И цветы не выращивать мне >.

Также как знали и Есенин, и Пушкин

* * *

Можно смело предположить, что суть русской поэзии в ХХI веке не изменится, также как не изменится суть русского языка-народа. Если же, не дай Бог, это произойдет - то и мы и всё вокруг нас будет уже совершенно иным: наподобие генетически измененных продуктов, жизнеспособность которых, не говоря уже о полезности, как минимум сомнительна.

Наша бездомность как судьба в ХХ веке до сих пор еще не избыта, мы по-прежнему стоим перед развалинами дома и семьи. В то же время есть все несомненные признаки того, что дом восстанавливается, и в этом - заслуга Церкви. Как и какими путями это восстановление будет происходить в дальнейшем нам не ведомо, но выбор именно таков: постепенное воцерковление всех сторон жизни и воссоздание сильной национальной России как Большого Дома для всех или добровольный уход с исторической сцены в постнациональное бытие. Следовательно, в действительности выбора нет.

Русский поэт, который наиболее полно отразит и проживет неведомую пока нам судьбу своего народа в веке наступившем, и будет национальным гением. У него уже есть предшественники - это те, кто сегодня внимает гласу, подобному <веянью тонкого хлада>. Их нельзя выделить в направление, чаще всего они даже не знают друг друга. Но с ними говорит наше будущее. Для них оно уже вступило в пределы настоящего.

ОБОЗРЕНИЕ Алексея Шорохова

ОБОЗРЕНИЕ
Алексея Шорохова