|
13.05.2001
23:34 |
Поговорим о Солоухине Август 1956 года в акмолинской степи был сух и наполнен плотским запахом скошенной пшеницы. Я лежал под комбайном и обдирая руки менял звездочку ворохового транспортера. Было нас двое на полевом стане - я да повариха. Все были в поле, а я ремонтировался. Эта дешевая железка, ростовский комбайн, была сделана из самого скверного металла, который только выплавляли в государстве, и ломалась регулярно через десять-двадцать часов работы. Комбайнов было больше, чем механизаторов, поэтому несмотря на свои восемнадцать лет и полное отсутствие опыта я получил эту нескладную машину, более того, я должен был скосить за уборку не менее пятисот гектаров. Так объявил мне бригадир с простой фамилией Кирпич. Я умножил нормальную скорость комбайна с трактором на ширину хедера и на отведенное мне время и понял, что скосить пятьсот гектаров мне никак не светит. Скоро в бригаду приехал директор совхоза, еврей со следами осколочных ранений на лице и с орденской планкой, и я спросил у него, улучив момент, когда рядом никого не было, что он об этом думает. Директор задумался на секунду - говорить, не говорить, потом оглянулся и ответил: "Коси на пятой скорости, я в ответе чтобы все было скошено, а не сколько у тебя в бункере будет. Шло бы все к ...".
Вопросов я больше не задавал, отцепил копнитель, чтобы не возиться с ним, солому все рано сжигали, убрал сборник половы, опустил деки, чтобы они дальше отстояли от молотильного барабана и не мешали скошенной пшенице пролетать всего лишь наполовину обмолоченной. Особого ума здесь не требовалось. Солома валилась из грохота прямо на землю, а вместе с ней и зерно, перемешанное с половой. Вентилятры гнали колючую ость во все дыры, глаза и кожу саднило, очки комбайнерам не выдавались, да и опасно было работать с ограниченным полем зрения среди летящих и ничем не огражденных цепей, ремней, и ножей. Все мы косили, высоко задрав жатку с ножами, срезая пшеницу дальше от земли, чтобы комбайн хоть как-то успевал обмолачивать скошенное. Сколько потом не топчись по стерне, выбирая место, чтобы справить большую нужду, колкая стерня опять вставала дыбом и жестоко колола задницу, мстила нам за чужую глупость.
На пятой передаче трактора мотовило крутилось медленнее, чем набегала стена пшеницы, поэтому казалось, что комбайн отплывает назад и возникало какое-то неприятное чувство, как будто бы терял ориентацию в пространстве. Так бывает иногда, когда смотришь из одного поезда на другой, и не понимаешь, который начал двигаться. Труд и горючее - все щло к черту, на земле оказывалось больше половины урожая, а то и три четверти.
Если в барабан залетал шар перекати-поля, то барабан клинило и приходилось выдергивать жесткие стебли этого сорняка иногда и плоскогубцами. По справедливости, конечно, перекати-поле было хозяином степи и вольно было защищать свою землю.
Сущий ад начинался с дождем. Барабан клинило от мокрой соломы каждые десять минут, широкий ремень с визгом слетал со шкивов, но пережидать дождь было нельзя, "не положено". В дождь, правда, можно было хотя бы поспать часа четыре, а так выпадало часа по два - по три, так что меня пару раз чуть не переехал собственный тракторист, которому почудилось, что он слышит свисток "поехали", когда я валялся под комбайном, копаясь в его пыльном железном нутре.
Но сегодня я почти голый лежал под комбайном на полевом стане, было жарко, а над душой у меня стояла повариха, недавно освобожденная зечка, и как бы между делом говорила, что сложен я неплохо. Была она молодой и красивой девчонкой, задержавшейся в целинном совхозе, чтобы подработать, а может быть, ей и ехать-то было некуда. Грешить с ней было никак нельзя, потому, что это был верный триппер.
Мои руки налились свинцом, как всегда бывает, когда работаешь лежа на спине, я перестал стучать молотком и вдруг услышал шум моторов нескольких легковушек. Событие это было необычным в глухой степи, и я вылез из-под комбайна и надел штаны. Лихо подъехали несколько газиков, выскочил местный комсомольский ловчило, потом степенно вылез симпатичный мужик с лицом, похожим на рукописное "о", за ним красивая молодая дама и еще кто-то. Выездная бригада центральных газет, было объявлено. Буква "О" оказалась молодым писателем Солоухиным, в то время знаменитым так, как никогда потом он уже знаменитым не был. Книгу его я читал. Оно, это самое "О", заговорило вдруг, налегая на "о", отчего мне стало как-то сразу тоскливо. Любой провинциальный акцент в реальной жизни чаще всего связывается с глупостью и невежеством, а этого в степи, да и в стране, и без Солоухина хватало. Страна дураков выполняла свои дурацкие планы.
Он завел какую-то унылую шарманку о трудовом героизме, временами поглядывая на повариху, и я подумал, что если этого Солоухина начать ремонтировать, то сначала надо бы прополоскать в солярке, что-то масляное было в этих тягучих "о". Ничего-то он не понимал, рассуждая о своих проселках.
Свои пятьсот гектаров я тогда скосил. Даже немного больше. Глупая это была работа и было это мне, восемнадцатилетнему, ясно, как Божий день. Осенью даже то, что накосили, большей частью сгнило в буртах, что называется, сгорело. Рука не терпела, если засунуть ее в зерно, так было там горячо. Хранить зерно было почти негде. Так хозяйничали батраки, освободившиеся от своих хозяев.
Мне приходилось встречать Солоухина и позже, но после встречи в степи относился я к нему, как к предмету неодушевленному и книг его больше не читал. Так, пролистывал иногда - чудеса случаются. Я понимал, что это несправедливо, но Солоухин был неотъемлемой частью системы. Может быть, и не самый наглый из батраков, но батрак.
Что говорят об этом в Дискуссионном
клубе?
|
- Хорошо написано, высококачественно и, главное. честно. Вы, Юлий Борисович, и впрямь батрак по менталитету своему: Солоухина за акцент окающий запрезирали, а сам уже в восемнадцать лет был халтурщиком и гноителем зерна. Объяснения все вашей подлости ничего не стоят: сделали мерзость - значит сделали. Главное, что никто не заставлял вас гробить урожай, просто рвались вы выслужиться перед бригадиром и председателем-орденоносцем. Свое дело вы делали не просто плохо, а преступно плохо. В те дни, когда Солоухин сделал главное, быть можети, дело в своей жизни - зищитил честно работающего крестьянина от задушившего его почти правительства. И комбайнер вы были хреновый. Мой тесть в те годы и еще четыре немца выкашивали поля пяти колхозов Таласского района без поломок почти. И неча на плохое железо пенять, коли руки у вас не оттуда росли. Зимой надо было шаманить комбайн и зимой готовить те детали, которые часто ломаются. У таких, как вы, комбайнеров, у меня на глазхах и в семидесятые годы ломались машины, а рядом работали ребята на стареньких СК-5 без поломок весь сезон. Надеюсь, что зищитой атомных станций от аварий вы занимались более добросовестно, не думали пакости о женщинах, которые вас кормили, в это время. Но пишете вы хорошо, плотно, образно и хорошо чуствуете композицию даже в такой короткой и грязной зарисовке, как эта. Будем читать дальше
|
|
- Уважаемый Юлий Андреев!
Вашу статью просмаковал. Блестяще написано! Солоухина ничего не читал (у меня был трудный жизненный период длинной в 20 лет и я много чего пропустил), но слышал. конечно, о нём.
Меня поразило в рассказе другое: Искреннее и точное до мелочей описание тяжелейшей крестьянской работы на уборочной.
Я родом из деревни и всё это знаю не понаслышке. Сам мальчишкой работал на копнителе, глотал пыль и вместе с комбайнёром валялся под комбайном по три четыре раза на дню.
Но нам выдавали очки, привозили горячую еду, на ночь каждый день топили баню и разрешалии ссыпать зерно из бункеров на край поля,-школьники потом уберут,-лишь бы скосить, отчитаться перед начальством, которое комбайнеры и трактористы костерили промеж собой почём зря.
Недели через две я стал жутко кашлять, искусанный жёсткой злаковой остью, заболел ещё и чесоткой и решил: в колхоз ни ногой! Убегу на край света.
Так и сделал. А поступок определяет судьбу.
Читая этот горький Ваш рассказ, вернулся мысленно в юность.
Нет ничего лучше юности, а юные, мы этого не понимаем...
Спасибо Вам, Юлий. Своим рассказом Вы стронули целый пласт в моей душе. Это ли не знак мастерства писательского?
С уважением. В. Эйснер.
|
|
