Про подводников всем еще интересно. Про подводников еще несколько месяцев всем будет интересно - а когда пройдет годовщина печальных событий, о них понемногу забудут. Появятся другие события, что не события вовсе, а то, что называется словами "информационные поводы". За это я и ненавижу то, что называется обтекаемым термином "широкая общественность".
С этими мыслями начал я читать хорошую книгу Александра Покровского "72 метра" о подводниках. Была она тем хороша, что не было там информационных поводов, была она сама по себе. Но глухая тоска от этого чтения начала наполнять меня, будто вода, прорвавшаяся в отсеки подлодки. И не собственно про подводные лодки, про подплав, была написана эта книга, была она про флот, про жизнь, в конце концов. Страшная книга, притворившаяся веселой. Это книга флотских баек, а байки похожи на стихотворения, не убавить ни прибавить.
Я давно заметил, что самые забавные истории - это истории про детей и военных. Видимо, потому что и те и другие ближе всех к небытию.
А вот с чем мы окончательно простились, так это с романтикой. Сначала мы довольно быстро простились с армейской романтикой, но долго завидовали тем, кто на флоте. Мы говорили себе - там, на флоте, другое понятие боеготовности, там нужно не только траву красить, там корабли по морям ходить должны. Те, кто в зеленом, завидовали романтике тех, кто в черном. Мы много что говорили, и наши щеки не дергались нервным тиком, когда мы слышали песни типа "На пирсе тихо в час ночной. Тебе известно лишь одной, когда усталая подлодка из глубины идет домой". Или, когда мы читали Симонова, про то, как "Над черным носом нашей субмарины взошла Венера - странная звезда, от женских ласк отвыкшие мужчины, как женщину, мы ждем ее сюда". И мы представляли как движется эта самая подлодка и стоит на нее поэт, неплохой, кстати, поэт, чем-то похожий на Киплинга, обязательно с трубкой, и всматривается вдаль, и Венера светит, и все как-то складывается. И все кажется более осмысленным, чем твоя служивая жизнь.
А подводник Покровский еще раз, с шутками и прибаутками, рассказал, что все как всегда, что там, то и здесь, и романтика опять уволена - за выслугою лет. И дело там страшное, и служба тяжела, а ее тяготы и лишения, какую присягу не приноси, как не переноси эти тяготы и лишения, остаются не всегда осмысленными.
И вот шутят морские офицеры, то, что называется "травят", вот слова всяко разные чуть более складно произносят. Слова здесь действительно разные, и хорошо, что у Покровского они живут без сносок и объяснений. Тот кто знает, поймет, а кто не знает, будет слушать все это как музыку, как песню иностранную, состоящую их ДОСов и ДОФов, РДП и ВВД, и других загадок. Но песня эта не иностранная, песня не романтическая, лднако красивая. И, иногда смешная - про о как пьют и от патруля бегают, про то вот, как коменданту лошадь в квартиру загнали, а она там кучу наложила, да сервант лягнула, когда вытаскивали. Вот офицер старшему по званию в лоб заехал, да за дело, так что тот и мстить не стал, а вот лейтенанта медика послали мифические гробы в десятом отсеке искать, а он и докладывает командиру:
- Гробов не хватает. Они по двадцать четвертой ведомости, разборные такие, они в десятом отсеке позавчера в шхере лежали, в районе дейвудового сальника
- Что за черт, - удивляется командир, - чьи гробы?
- Ваши, товарищ командир, с замполитом. Остальных так кладут - сами понимаете. В районе дейвудового сальника.
И понятно, что надули лейтенанта, понятно, что шутка, да вот только все по-настоящему смешные шутки довольно трагичны. И все начинания на флоте действительно кончаются наказанием невиновных и награждением непричастных. Как и везде, впрочем.
А начальство есть разное - умное и не очень, шкурное и твою, подчиненного шкуру спасающее, службу знающее и паркеты вышаркивающее, и то и это - тоже, как и везде. Поэтому книга не о подводных лодках, а о жизни. А в моей жизни, небогатой на близких людей, был один очень красивый человек, который говорил так же, как персонажи Покровского. Он был мой дядька, и когда приходил в дом, на вешалку, как огромная птица, садилась черная фуражка. И байки его вминались в память, оставаясь надолго, как остается след от каблука на свежем асфальте, асфальте цвета морской формы.
Он все шутил над моим отцом, что, дескать, ты изобретаешь лампочку и пишешь в заявке на изобретение: "лампочка, которая отличается тем, что находится на носу подводной лодки". Надо изобретать лодку и писать так: "изобретенная подводная лодка отличается от предшествующих тем, что на носу у нее находится лампочка"... Отец, впрочем, занимался совсем не подводными лодками, но они нравились друг другу. Но дунуло время, и один ушел в подводный рай, и второй улетел в ракетный, и никто уже не объяснит мне, что еще нужно изобрести, чтобы все наладилось.
И романтики никакой - романтика осталась в песни Пахмутовой на слова Гребенникова, где предлагают испытать глубиной погруженья глубину твоей чистой любви, и еще что-то там предлагают с усталыми подлодками и со стихами про звездой-Венерой. А есть самоотречение и страх, мужество и скотская жизнь, боязнь начальства и верность долгу. Вот что я нашел в книге, что читал по служебной обязанности, в которой если и найдешь какую песню - то с неприличными словами. А на деле все кончается так: "Ты, наверное, думаешь, что все давно умерли, захлебнулись в той самой волне, которая гонялась за нами по отсекам, нагнала и поглотила, и мы утонули, и последнее, что мы видели - это лампочки аварийного освещения, растворяющиеся в глубине, а все, что после - всего лишь отблески происходящего, запись умирающего сознания. Запись в виде звука, образа. Это оно так цепляется за ускользающий мир. Запись есть, а нас нет.
Честно говоря, иногда мне тоже так кажется.
Поэтому я и не сплю...".
