Пил я с блокадницами. Это было случайное, но знаковое событие.
Есть такая история - про приезжего, что стоит, с сумками и чемоданами - на углу улицы Ломоносова и Фонтанки и всех пробегающих мимо спрашивает, как пройти к БДТ. Толпа торопится мимо него, люди толкаются... Никто ничего не отвечает. Но тут приезжий видит настоящую питерскую старушку. Идет эта старушка медленно, идет в шляпке, с букетиком в петличке, с перламутровыми пуговичками на пальто. "Простите, - кидается к ней москвич-приезжий, - как пройти к БДТ?" .
- О, извольте... - сейчас вы перейдете паребрик, пройдете мимо булочной, потом вдоль прачечной, потом свернете на параллельную улицу, пойдете по ней, только она вам не нужна, но вы все равно по ней пойдете, затем свернете направо, затем снова направо, потом налево, опять налево... О Боже - п...жу! Нет, направо...
И действительно, мои собеседницы говорили так:
- Лизавета Николаевна, голубушка, тут заходил этот м.... дворник, и собирал деньги...
- Да гоните вы его в п..., Мария Николаевна, мы ему уже в прошлом месяце заплатили.
Они обладали свободой от приличий, потому что отбоялись свое - давным-давно. Мужчины их вымерли. Родителей выслали вскоре после пальбы в коридорах Смольного, братьев их выкосило на Синявинских высотах, и они потерялись на бескрайних просторах России. А оставшиеся профессора-старики умерли от голода. Мужчины умирают от голода быстрее и чаще, чем женщины.
- Ну что, вы посмотрели этот дом? - сказала одна из блокадниц.
Я ходил смотреть на дом, в котором родился мой дед. Деда моего нет на земле, но я - глаза и уши его, он жив, пока еще жив я.
И дом этот на Васильевском острове был своего рода кеонафом, продолжающим историю человека в место его рождения, где не осталось уже никого, и где семейный след остыл.
А не видел я этого дома давно, потому что первый раз приехал в город, сокращаемый до каббалистической аббревиатуры СПб. Посетил его в первый раз в жизни. Все дело в том, что давны-давно жил в городе, что назывался Ленинград, а это, понятно, разные города.
И все меньше стало в нем переживших блокаду.
Вот с блокадницами-то я и пил праздничным вечером Девятого мая. И доставая бутылку из шаткого холодильника, отвечал им на вопрос о том, нашел ли я тот дом.
- Угу, отвечал я. Мы быстро разлили - им поменьше, а мне побольше.
Никаких дурацких хлебным воспоминаний блокадницы не произносили, а пили да закусывали. Я же думал о гибели в сорок первом и сорок втором году особой ленинградской цивилизации, и волосы начинали шевелиться у меня на голове.
Это была вполне размеренная гибель, потому что ленинградская цивилизация уничтожалась постепенно, ее чистили, подчищали, потом недочищенных убивали, и, наконец, запылали Бадаевские склады.
Особенно тяжело мне было слушать этих старух. Эти были веселы, но не естественным весельем, а оттого, что были выморожены и выплаканы. Это другие рассказывали о том, как город съел сам себя. А эти говорили, что хорошо съездить завтра на участок по Сестрорецкому ходу, каков нынешний губернатор противу прежнего. А у одной из них все еще оставались на паркете черные следы от самодельной печки, а у другой не осталось следов, потому что она сожгла весь паркет. Я слушал про все это, и лицо мое было залито слезами как кровью.
И не мог я до конца осознать гибель живых, теплых людей, хороших и плохих, и они не могли осознать, хотя видели ее, эту гибель.
Они становились какими-то бестелесными, поэтому мы пили наравне. Это было даже не пьянство, потому что что-то в организмах после блокады изменилось, и они принимали спирт, не пьянея.
Цивилизация погибла, и они были похожи на чудом спасшихся египтян. Потусторонние, они бродили по разным городам. Нестрашная смерть выглядывала из их глаз. Я видел этих людей такими. Может быть, были и другие, но мне выпали именно эти глаза и эти лица.
Я воткнул вилку в калейдоскоп копченой колбасы на блюдце.
Жахнул в светлом небе салют. Закудахтали, заверещали автомобильные сигнализации. Праздник кончился.
