05.12.2010
14:15

ДВА ПОДХОДА К ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ: ПИСАТЕЛЯ И ПОПУЛЯРИЗАТОРА

29.10.2010
17:49

"ВО ДНИ СМНЕНИЙ, ВО ДНИ ТЯГОСТНЫХ РАЗДУМИЙ О СУДЬБАХ МОЕЙ РОДИНЫ..."

14.09.2010
18:58

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ √ СУДЬБА ИЗБРАННЫХ (Еще о паре аспектов спора об отмене смертной казни)

15.09.2009
19:15

ОТВЕТ ЧИТАТЕЛЮ

31.08.2009
16:20

МОИ УЧИТЕЛЯ

24.08.2009
18:24

МИФЫ И ФАКТЫ

23.07.2009
18:48

БЛАЖЕННЫ ЛИ НИЩИЕ ДУХОМ? Подводя итоги дискуссии: деньги не пахнут?

17.07.2009
11:43

О творчестве Валерия Куклина

08.07.2009
20:10

ДЕНЬГИ НЕ ПАХНУТ?

04.06.2009
12:01

ДЕТЕЙ УБИВАТЬ НЕЛЬЗЯ

12.05.2009
11:05

НЕ В КОНЯ КОРМ или ПУТИ-ИЗВИЛИНЫ НОВОРУССКОЙ КРИТИКИ

02.04.2009
11:03

Субъективная оценка качества произведений номинантов на литературные пермии "Русского переплета" в 2009 году

09.02.2009
10:50

Дом детей снаружи и изнутри

18.01.2009
16:16

Энциклопедия провинциальной жизни (читая повесть А. Медведева ╚Юноша преклонных лет╩)

Решил пробежать наперед глазами, да увлекся. С трудом вернулся к началу, чтобы окунуться в певучую поэтическую речь, уловить строй мысли автора, его видение мира. И погрузился в повесть так, что хоть за уши тащи - завизжу свиньей, а не оторвусь от текста. Потому как красиво написано, сочно и душевно. Про нас - про рассейских мужиков да баб, про тех, кого то солью земли зовут, то с дерьмом смешивают, о ком всяк власть держащий говорит много, а кого не понимает нихрена, кого боится всякая власть - от царской до народной и опять бандитской да блядской.

Ибо нет на наш народ никакой управы. Мы и бочку водки до завода не довезем, но тем же днем, как использованную на нужды протирки контактов спишем - и ни одна комиссия никогда не объяснит, как это случиться могло и куда спирт подевался. И ведь не предаст никто никого при этом, все честными глазами в зенки всяким там прокурорам да замминистрам будем смотреть, своими моргалами хлопать да выглядеть дурак дураком каждый, а вместе - стадом дураков. А что с нас возьмешь? Кроме анализов. А анализы опять-таки нам самим и делать. Те, кому результаты анализов нужны, сами делать их не умеют. Они ничего не умеют, на самом деле.

А мы можем...

Вот какой-такой проверяющй из Москвы смог бы без валенка одного под лед за сомом нырнуть, леску не выпустить, да спустя полкилометра ниже реки из другой полыни вынырнуть? Нет такихухарей в столицах. Или кто такую церковь соорудит, что ее спустя полстолетия никакой динамитной шашкой не разрушишь? "А большая бочка так и осталась под полом в гараже. И в проспиртованной полости ее - лежит народное сердце" - раскрывает нам секрет удали народной автор повести "Юноша преклонных лет". И в фразе этой - лейтмотив всего произведения, его глубинный смысл, понятный разве что самому народу русскому, вызывающий брезгливость на мордах тех, кто стоит в стороне, кто судит о нас, как о недоумках и недоносках, кто по телевизору талдычит о чем-то нам непонятном, о своем, кто грабит нас, и кому мы нужны лишь на выборах.

(Вот тут бы так и хотелось подсказать автору мыслишку, чтобы он вписал в свое затейливое описание жизни городишки завялящего немножко фантасмогории - чтобы бочка та в какой-то момент превратилась в вожделенный источник духовной силы народа русского - сама чтобы источать спирт стала в дни народных гуляний да бедствий, в дни выборов варягов в мэры да губернаторы - слова нерусские).

А еще сон про немку Ольгу Ивановну в ватнике и с наганом революционным за поясом...

А еще... Ну, как можно пересказать поэта? Не того, кто делит написанное собой на стихи и прозу точно и размеренно, описывает мир, если слова не рифме, а звучат все равнопоэтически а такого, как у А. Медведева.. Такая проза роднит его с Б. Щергиным, с Бажовым, с ранним Василием Беловым. Да пишет он одновременно и о Среднем Урале, и о Севере диком: где-то в Архангелогордчине, быть может, а не то в стороне от Мурманска, где-нибудь в Расмувчоре. Но может и на Южном Урале. Название реки, на бреге которой стоит город, - Стикс. Кто знает координаты? Ау!!!

"Будь я огонь, я бы тоже бараки палить любил, особенно старые, просохшие, с многими слоями краски. Клопы от жара лопаются -- та-та-та, стекла трескаются со звоном, бутыль с самогонкой, керосинка, если забыли схватить, салютует синим салютом прошлой жизни-житухе. Хорошо!"

Как точно, ёмко, правильно! Тотчас вспомнил виденный самим пожар в Архангельске. Горел барак прямо на берегу Северной Двины. До воды - метров двадцать, а у пожарников, приехавших быстро, в машине нет своей воды и пены, до реки шлангов не хватает. Мы - народ - собрались поодаль в толпешку, пялимся на то, как пожар превращает чей-то быт, чьи-то судьбы, а то и жизни в дым, труху и пепел. И думаем не о них, а любуемся огнем до неба - и нам хорошо.

Потому как огонь - очищение. Кажется, что после пожара начнется новая жизнь, другая, светлая. Как в старом довоенном кино - с ломящимися от явств столами перед словом "Конец" и песней про трех танкистов или про то, что "если враг на нас нагрянет". Потому как все равно ничего не успеешь спасти - огонь двухэтажный восьмиквартирный барак, сбитый в те самые тридцатые годы не то из старых шпал, не то из бруса сгорел за пятнадцать минут. Не успели рот разинуть, повосхищаться, а крыша рухнула, рассыпав в стороны мириады искр, от которых мы шарахнулись, да тут же назад шагнули, - и всё: побежали уж по черным остаткам сгоревшего гнилья голубые огоньки, да и те вскоре погасли. Хорошо!

Тогда я и подумать не мог, что может это - самоподжог, что напротив Соломбалы стоят уж новые многоэтажки, что старожилы-архангелогородцы хотят жить в них, а теперь прочитал у А. Медведева - и понял: "Какой я дурак!"

Как все мы тогдашние. Или... как большая часть из нас. Как тот самый "огромный телек еще старой советской постройки и, повернутый экраном к пожару, впервые в своей долгой телековой жизни показывал цветное кино". Как тот самый Мишка-корреспондент, который поджигателю дает советы, как спрятать улики.

Сейчас таких журналюг нет. Нынешние "работники демократических СМИ" демонстрации снимают - а потом свою хронику полиции продают, чтобы власти возбуждали уголовные дела против возмутителей спокойствия. Бизнес, мать его так!

Картинки из жизни в общежитии в повести - тоже мразь. А в какой общаге - не мразь? Дословные подобия этих историй жития полупьяных полузэков - истории из жизни в Доме аспиратна и студента Московского Государственного Университета, где каждый житель - будущее светило мировой науки и элитарная частичка нас, народа русского.

Описание градообразующего предприятия, как говорят сейчас, а раньше звалось просто - "наш завод", такой, как и все: для человека - ничего, для выпускаемой продукции - все, вплоть до загубленных человеческих жизней, испоганенного здоровья и бывших зэков, для которых этот Ад - истинная Свобода и даже Рай, куда они спешат после не еды, а жратвы и сна, как на праздик. Праздник Труда...

"Однажды по теплу проспал я в тени древесной часов тридцать. Проснулся, почти протрезвев, смотрю -- а руку мне, как девчонка ласковая, обвила повилика.  Словно бы звала меня назад, в природное естество", - пишет автор, и признается, что, осознав это, заплакал. Как если не заплакал, то всхлюпнул носом каждый из нас - из тех, кто из наших то сть, не из новых русских. Как непроизвольно улыбулся, вспомнив вслед за лрическим героем повести знаменитый когда-то речитатив про американца, который думает, что он - патефон. Или: "Вопрос был злободневный - американцы, они кто - немцы? Я настаивал, что все не так просто. Сперва они были русские, а потом сделались немцы" - как знакомо, как знаково, как точно уловлено время, эпоха, культура и уровень грамотности народа-покорителя Космоса и Атома.

А еще есть в повести сей про Льва Толстого - не того, маститого, коего весь мир знает, а того, что девок любил, что воевал в Севастополе с туркой. Да не просто Лев Толстой, а Левушка, которого видел участник тех событий - столетний дед... а может и стодвадцатилетний. Я тоже в детстве встречался со стариком, который раз в году напивался, пел песню про "Варяг", а как умер - оказалось, что он и впрямь последний из матросов легендарного крейсера. То есть время-то оно коро-отенькое, если долго проживешь - то две, а то и три эпохи обозришь и пощупаешь. Крымская-то война была еще во времена Крепостного права. И народ наш, забулдыжный и обгаженный из того рабства только-только-то и вынырнул в семнадцатом, да в девяносто первом опять головой в дерьмо нырнул.

Вот моя личная часть великого русского народа - из крепостных тех самых Хренниковых вышла, а вторая часть - от плотогона с Приобья да от разбойников тамошних. А меня вместе с внуками да правнуками графа Толстого советская власть уравняла, не спросив: " А не желаешь ли ты, паря, из грязи в князи?" А я б ответил...

А хрен знает, что бы я ответил. Ответил бы скорее всего так: "Не лезьте не в свое дело. Это - моя жизнь, единственная и неповторимая. И как прожил да проживу ее - мое личное дело. А вы идите себе в задницу". Потому что изначально при чтении этой повести я - все-таки не отдельно взятая личность, а целый многонациональный бывший советский народ, тот самый народ, что вместе с героем повести ишачит на комбинате, выпускающем некий совершенно секретный и нужный для обороны когда- то нас, а теперь нынешних тостосумов, Продукт, живет по-свински, по-скотски совокупляется, таскается в пропахший хлоркой и карболкой деревянный нужник и, как парвильно заметил А. Медведев, не знает доли иной, не догадывается о существовании иной гигиены. Ибо даже в кино не видел он унитазов. Но слышал... будто будут их лить из золота, а сами они служат для дерьма.

Но... прав автор, понимающий, что аксиома это, а вот истину эту вслух импенно А. Медведев высказал: "Вообще-то сильно бояться о детях - не в деревенской традиции". Вотт он и ответ - отчего народ исконно русский вымирать с приходом новых русских начал. Деревня исчезла, рожать стало незачем, ибо бояться о детворе - забота тех, кто живет в муравейниках под "погонялом Город". Потому как и герои повести говорят, и автор пишет вовсе не на том языке, на котором положено говорить и писать в те годы, который был нормой в салонах санкт-петербургских, каким вернувшийся с каторги Достоевский писал, а по-новому: какое слово с языка слетит, где бранное, где по фене, а где и вовсе неприличное. Потому как теперь уж, после перестройки, всяко можно и говорить и писать - и слова те бранные да грязные "перепрышивают, как блохи, с армяков на зипуны", не режут ухо не застревают соринкой в глазу, а стственным словесным узорочьем укладываются в сознаие: оно так и сть, чего зря возражать, коли так и более четко, и более ясно? Ведь и не ведано нам, каким будет наш язык через сто или двести таких лет, может похабщина да словоблудие нормой новорусского языка признаются, а слова и мысли наши устареют, превратятся в анахронизмы. Кто знает... кто знает...

Не знаю я же вот такого объяснения явлению, которое многажды видел: "Если покойник, то вослед еловые лапы бросают. Зачем? Чтобы неопытная душа не заблудилась, оказавшись вдруг без тела и нашла дорогу домой" . Уж для того, чтобы о таком узнать, стоило мне эту повесть читать, чего ж говорить о ныне повально необразованных, но мнение обо всем имеющих, высказывающих украденные из чужиз голов и ртов мысли везде, где позволено рот открыть, недочитателях. Оне ведь кричат, когда их даже слушать не желают, стелются перед новыми русскими, чтобы им угодить. В примете сей - символ современной России и его народа, повод для написания поэмы о еловых лапах, брошенных под труп содружества российских народов, про бесприютые души, ищущие дорогу в некогда общий, цветущий двор и полный гостей дом.

А вот еще тема, никак не освещенная в русской и советской литературе. Один мой берлинский знакомый, охотник из Сибири, писал о том историю, да никого из издателей нынешней России не заинтересовал: "Но за войну, кода охотников забрали на фронт, сильно развелись волки". Трагедия, на которую, выражаясь языком автора повести, насрать новой власти. И на мосты в таких городах, построенные толокой, и на субботники, на которые выдавал горсовет по паре кило сахара, чтобы... гнал люд самогонку и праздновал не идиотские ныне навалившиеся праздники города, а открытие моста. И еще одна мысль: "Откуда дети берутся, мы тоже знаем, но не верим -- это страшно"... А сейчас дети много младшего возраста знают - и не страшатся подумаешь - из... И даже добавят поганцы: "И Христос оттуда ж", - и заржут довольно и счастливо, раскатисто и громко, наплевав и на покрасневших матерей да бабушек своих, на смутившихся сестренок, на стиснувших зубы и кулаки отцов да дедов.

Потому как нынче можно все, а раньше были какие-то табу. Вот такое, к примеру: "А про любовь ничего не приснится -- еще рано". Это в десять-т или двенадцать лет! Сейчас вон случаи попыток изнасилований регистрируются даже в детских садах, а папы с мамами у двухлетних мальчиков спрашивают: "Тебе Танечка нравится?" И попробует карапуз заявить, что наплевать ему на полуторалетнюю нимфетку, что конфета лучше - тотчас забеспокоятся родители: "А сын наш не п....раст?"

Сейчас и не услышишь такого: "Так что же есть такое поэт? -- спрашиваю я себя опять. А это как если бы цыган стал старовером". От определения такого голова идет кругом. И много лет назад пошла бы, если бы услышал, а сейчас, прочитав, окончательно понял: передо мной поэт. И одноврмеенно летописец. В том понимании этого слова, в какое вклыдываем мы, когда читаем "Слово о полку Игоревом" либо сочинения Протопопа Аввакуума. Потому что сущствовали другие летописцы, порой, быть может, и более основательные, добросоветсные и правильные, но какая все-таки докука иные сочинения читать! А тут читаешь - и оторваться нельзя. Даже о том, как герой повести Мишка - судя по всему, сам автор - решается на важнейший для себя шаг - покинуть город, о котором идет речь, рвануть в Москву, то сть совершить поступок, на который не решились три чеховских сестры. Ибо все-таки мужик есть мужик, ему самим Богом положено не мяться, не переступать с ноги на ногу, а, плюнув не все рассчеты, рвануть куда глаза глядят. Отказавшись от газетных и телевизионных гонораров, захватив лишь пишмашинку с собой и целый космос впечателний...

С одной стороны типично, а с другой... Как много лиц мужского пола так и проскрипело в своих кухнях, глядя на уныные пейзажи и мохнатые дымом трубы заводов, мечтая о простой рыбалке, но не решаясь даже на нее. А Мишка совершает побег из унылого царства бспробудного пьянства и бесперспективной тоски по прекрасному. Потому что поэт - это не тот, кто умеет стихи сочинять (а он это умеет, мы знаем это, мы верим в это и без доказательств всяких там), а тот, кто видит мир и чувствует его обнаженными нервами. И герой повести "Юноша преклонныхлет" именно таков.

Мы - народ - бежим вслед за ним из города-клоаки, не зная будущего своего, но твердо уверены при этом, что будет оно прекрасным. Потому, как поэт без веры в будущее - новый русский, а в те времена таковых еще не существовало на земле. Воры были, бандиты были, партийные чиновники были, хозяйственники, насильники, тунеядцы были... но все по мелочи, без никаких там олигархов и малых миллионеров, без "братков", даже без английских слов, начертанны русскими буквами на стенах домов. Мы все еще хотели построить коммунизм, и все еще верили, что в Мосвке скрывается и правда, и справедливость, и что власть в Кремле не знает, что есть такая дыра, как город с вытащенной, как из ширинки, трубой, из которой стекает в чистую, светлую реку по имени Стикс желтая моча отходов комбината.

"К белокаменной у меня любовь с первого взгляда"..." "И жить можно на сущие гроши, если питаться чем-то сытным. Например, есть толокно. Его теперь не продают, да и поэты повывелись"... "В некое  непрекрасное утро, когда морда была зеленая и мятая, как советская трешница, душа возопила о милосердном глотке вина. И я позвонил, и встретил на том конце провода и Москвы понимание"... "Теперь-то, скажу в сторону, из своего далека-глубока, из которого я и пишу все это, что такие парижские порывы были у нас потому, что мы не понимали: Москва и есть Париж, и я тоскую в своей провинции об этой мансардной и всякой Москве, где мне уже никогда не бывать. Да и Москва стала как Нью-Йорк, судя по телевизору. И я плачу. О Чем? О ком? О том, по кому звонит колокол"... - вот вам целый роман. Роман внутри повести. Более того, роман философский, достаточный даже в этих цитатах, чтобы понять саму суть существования поэта из провинции, оказввшегося в той далекой Москве, которая только тогда и могла быть подобной Парижу дядюшки Хэма, а теперь превратилась вовсе не в Нью-Йорк, а в подобие задворок провинциального германского городка с обилием складов и сановитых бандитов.

И вот любопытное замечание по поводу состава типичной литературной тусовки Москвы тех лет: после перечисления знаменитостей и обязательых там диссидентов, общение с которыми вызывает у героя чувство гордости за свою смелось, фраза "И хотя половина из нас были как раз евреи и полукровки, было им дурным тоном принимать антиеврейские филиппики на свой счет" - говорит больше о якобы бытовавшем в СССР антисемитизме, чем нынещшние многотомные воспоминания и кинофильмы на этот счет. Мы - народ - помним это, знаем это, нас не надуешь, нам смешны эти всякие истории да легенды народных артистов СССР о том, как им запрещали играть Гамлетов и как якобы зпрещали фильм "Человек из ниоткуда", который шел по всем киноеатрам всего Советского Союза до тех пор, пока пленки не затерлись до дыр. Да, призаться, и дрянь фильм, фельетон с хорошими актерами, с любимым нами евреем Юрским, который потом покорит нас своим Остапом Бендером и чтением в переполненных концертных залах рассказов якобы запрещенного еврея М. Зощенко. Потому что евреи - это тоже мы, народ советский, мы даже не знаем, что они особенные, что они - избранные, а мы гои.

И они не знают об этом еще.

 

Но вот тут где-то, на исходе исповеди поэта, названной повестью, вдруг замечаю, что читаю давно уже не о том, о чем начал. Обаяние стиля большого поэта, речитатив стихотворения в прозе заворожил, увлек за собой, но ведь на самом-то деле вот уже добрых два десятка страниц здесь ни я, ни автор - уже не народ, и речь идет не о том, что режет сердце правдой, не о тех, кто продил нас, кормил, поил, чей плотью и кровью были мы. Отпочковался автор от народа, едва только стал писать для газет, для гонораров. А может, когда купил пишущую машинку, а может когда попал в круговорот эстетствующих бездельников Москвы. Не ясно. Потому что едва только речь о городе и работягах из общаги закончилась, исчез сюжет, исчезли страсти, конфликты и поиски смысла жизни, родился философ, поэт, общественнй деятель, но того юноши, что искренне верил, будто "владыкой мира станет труд", не осталось. Да и вообще читать дальше уже почему-то не очень хочется, есть лишь желание отпочковаться от народа самому, подумать о себе самом.

Потому что после спотыка вдруг подумалось о том, что вот герой сбежал, по сути, с малой Родины своей, как сбежал когда-то из подобной жизни и я. Потому что у каждого человека, должно быть, свой предел прочности, душа ломается также, как металл в мороз. "Не вынесла душа пота позора мелочных обид..." - потому одни бегут под пули Дантесов либо Мартыновых, другие - в Москву, третьи - в Германию. И не народу судить поэтов за это, конечно, но все же... все же... все же...

Как не хватало должно быть, покинутому лирическим героем повести А. Медведева поэта своего города выразитля совести своей. Да и самому поэту, как мы увидим, не хватало в Москве именно своего города.

Это видно в смене интонации, случившейся сразу, как только поэт захотел отправиться в Москву и стал носиться с бегунком, слыша напутствия очень характерные, иронические и, по сути, мудрые: ""Езжай, езжай, тебя там ждут, заждались"". Это видно в самом признании автора, глянувшего на себя уже в Москве: "И я вдруг перестал осознавать себя, что я отдельный какой-то такой-сякой организм, и стал сливаться с этой вокзальной пустотой" . То есть там - в толпе народной - он был отдельным организмом, самодостаточным и в чем-то важным, а в Москве стал "вокзальной пустотой".

Так вот, слово за слово - и сам уже выпал из толпы, думаешь уже не о поэте, а о себе, вспоминаешь себя - провинциала - в столице, свои литратурные компашки - и их образы заслоняют только что прочитанное. Отчего это? Оттого ли, что свое всегда себе ближе, чем чужое? Но вот перечитываю сейчас "Отверженных" в. Гюго - и оторваться не могу, переживаю, страдаю вместе с Козеттой, до которой, кажется мне и дела не должно быть хотя бы потому, что я - не девочка, не изгой французский первой трети 19 века...

Вспоминаются бесчисленные литературные тусовки тех лет с вечно воняющими пивом, дешевым вином и грязным телом поэтами, со смердязщими тем же самым плюс табачищем и дорогими духами поэтэсами, со слюной звисти их к удачникам и скепсисом в пожелтевших зубах. Самовлюбленные, скучные люди, убги настолько, что автору повести не удается даже вспомнить хоть какой-нибудь достаточно интересный для читателя эпизод, чтобы расцветить сюжет, приходится удовольствоваться размышлизмами, меткими оценками безликих московских персонажей, не подддержанных историями, образами, короткими сюжетами, из которых ясно было бы тому, кто не знает ту давнюю Москву, что автор прав. Я знаю, я помню, я пытался когда-то рассказать о кружке Елены Бонэр, где трое из пяти были стукачами КГБ, да и меня туда ввел, как оказалось, такой же стукачок, но...

... не о чем рассказывать. Побывал на трех заседаниях - или как их там назвать? Посиделках? - понюхал исходящий от всей этой братии вышеназванный смрад, послушал смрад духовный, да и покинул эту компашку. В Теплом стане собиралась толпешка литераторов - не членов Союза писателей на квартире одного из фрондерствующих полупрозаиков-полупоэтов, много говорили ни о чем, много спорили, хватались за грудки, успокаивались, опять пили, читали стихи друг другу, прозу, обзывали друг друга гениями, клеймили позором прожидовевший насквозь Союз писателей, толком не зная даже знчения этого слова. Повторяя чье-то сказанное где-то и когда-то, самими не выстраданное.

Ибо журнал "Юность", о котором речь идет и в этой повести, признавался тогда журналом еврейским, да таковым после ухода В. Катаева и мьпл, а я вот прошел творческий конкурс в тамошнее объединение "Зеленая лампа" и не чувствовал себя дискриминированным в национальном отношении от евреев, как следовало мне себя считать в этой компании.

То есть даже в этом коротком эпизоде даже у меня - человека стороннего - есть сюжет, есть о чем рассказать, а вот у литературного героя повести "Юноша преклонных лет" такого сюжета о жизни Миши в Москве нет. Есть лирический герой, которому доверяешь по инерции, которого любишь за то, что он воспел некий грязный, зачуханный промышленный городок где-то все-таки на Южном Урале, заставил нас сопережить живущим в нем людям, полюбить их, как можно любить лишь родной народ - независимо от нации, от имущственного и социального положения оного.

Но с приобретением пишущей машинки главным героем повести все это очарование исчезло. Мир, дотоле космический, сузился до размеров горошины со страстями и проблемами ничтожными. И потому невольно начинаешь подозревать автора в недосказанности, в недомолвках, недомыслии - и пиеетет, ранее возвысивший его до уровня Пушкина, как-то сам по себе заколебался, не разрушился, нет, а скорее слегка подтаял, поблек.

Как хотелось бы, чтобы и Москву описал бы автор такими же красками, как и свой город, - смело, размашисто, репинским мазком. Но перед нами - Сомов, скорее, или Бенуа, а то и Борисов-Мусатов - вялоЮлекло, статично. И потому на самом деле две основные половины повести друг друга не уравновешивают, как должно было бы получиться при написании истории о творческом взрослении русского поэта. Если бы написана повесть была в едином стиле, поставив задачей конфронтацию между городом-работягой и городом-паразитом, между людьми творящими и людьми лишь жрущими, то это сделало бы произведение социально значимым.

Если провинция у А. Медведева выглядит ярко и сочно, узнаваемо, то Москва лишь угадываема там, где она, по сути, и не Москва вовсе. Грязные, прокуренны квартиры - не Москва. И все эти бесконечные давалки - не Москва. Хотя бы потому, что все они - на одно лицо, ни одна не личность, даже та, что названа автором Музой. Ибо в имени этом и в контексте сюжета сквозит фальшь. Либо трусость автора перед стоящей перед всяким прозаиком задачей рассказать о Женщине, а не о бабе. Если в описании провинциальной жизни наброски таких лиц в повести "Юноша преклонных лет" еще встречаются, то в столичной на пути лирического героя встречаются лишь... дырки от бублика. Какая жестокая судьба!

 

Но трагедии нет и на этой сцене. И сам поэт признается в этом: "Про то, как я жил-был, мне прибавить почти нечего. Если вы желаете  краткости, сестры таланта, то я иду на рекорд, добавив одно только слово: безбытность". И время как-то сместилось: еще недавно шел разговор о таинственном участии СССР в американско-корейской войне, а уже в компашке московской сидит однорукий ветеран советско-афганской войны - тридцать с лишним лет, как одна минута. Время жизни в столице спрессовалось в ничто с бутылкой и закуской, чтением вирш и "базланием". Так точно и ясно мог подчеркнуть лишь поэт. И при этом сумел-таки заметить главное сам: "Как же я был туп и глуп. Впрочем, именно за это меня держали в компании и даже зазывали на тусовки, где, как я сейчас понимаю, не хватало человека из народа, провинциального персонажа. Сами они трудились вплоть до дворников, и это было не только западло, но даже и стильно, но я был "поэт из народа". И это иногда обеспечивало стакан, реже -- диван, еще реже -- деву, из числа тех, кто запоздалое хождение в народ  понимали таким образом, за что им,  милым дурам,  поклон из моего далека". По сути, в словах этих - квитэссенция той столичной жизни, в которую окунулся лирический герой повести.

И вся эта невнятица оборачивается трагедией, свидетелем которой герой не явился (тоже символично), личности трагической по кличке Красавчик, который, стрельнув у полунищего поэта червонец на такси, сказал герою повести фразу важную вовсе не для народа, а для сливок московских, или для спивок - кому, как нарвится:

"- Если ты хочешь достичь вершины, а ты хочешь, да и просто не уехать на свои севера, не солоно хлебавши, ты должен понять, кому сесть на шею. Без этого поэту труба. Или пиши песни советских композиторов, но это в сто раз хуже. И вершин уже точно не видать. Но денег будет куча, хоть жопой ешь".

Резюме, можно сказать, всей прожитой поэтом из народа жизни в Москве...

Потому что после этого резюме все московское в сюжете повести "Юноша преклонных лет" - повторение пройденного: и женщны, и даже друг Жора, в котором легко угадывается Г. Остер, и бесконечная череда продавщиц и продавцов, которым поэт писал вирши за оплату натурой, понимая, что признается всеми этими арстократами прилавка и банных веников придурком, и... слезы сожаления о бесцельно загубленной в столице жизни...

Вот он - катарсис! Но произнесен он в повести невнятно, потому и не сразу заметен, а точнее лишь промелькнул перед взглядом читателя. Ну была Светка с чужим дитенком; первая или последняя, что ли? И без магазинного изобилия ранее ведь жил Мишка. С чего бы в истерику впадать, домой рваться? Любви ведь, сам признается поэт, не было, к ребенку чужому никаких чувств не испытывал, если о девочке лишь два раза мимоходом упоминается. Катарсис превращен в невмятицу - и вторая часть повести окончательно тускнеет, при этом переполняясь замечателтьными в литературном отношении фразами, эпитетами и сравнениями - чувстуется мастер, чувствется поэт, но... уже не тот мальчишка, что смотрел на мир, раскрыв глаза, а прожженный ловкач, который знает, где что надо из своих чувств заныкать, чем эту кражу-схорон прикрыть, как заделать щелочки в сюжете и в характере лирического героя красивой бахромой слов.

Поэт возвращается в родной городок. И далее следует резюме, которым следовало бы закончить повесть, если бы она была о конфликте двух образов жизни: провинциальной и столицчной:

"С тех пор случилось и другое чудо -- жизнь. Какое из них чудесней - я не знаю".

А в заключение повести - высокая поэзия, письмо к прекрасной Незнакомке, от которой поэт сам получил письмо. О чем ее письмо - мы не знаем, о чем пишет ей поэт - история другая, тема социологического исследования, выпадающая из и без того разваливающейся надвое конструкции сюжета повести "Юноша преклонных лет"...

И формально я, как литературный критик, прав. Но при этом, как человек из народа, категорически не прав. Потому что перед нами - не повесть лирическая все-таки, а роман-исповедь. Исповедь каждого из тех, кто на самом деле из народа, даже того, кто сейчас в Ближнем Зарубежье, в Германии, в Израиле, в США. Каждый из нас пишет свою исповедь, каждый вырывается из народа, и порой возвращается в него, порой нет, но всегда исповедуется, в стихах ли, в прозе, в мечтах. И делает это так, как велит ему душа, нарушая все мыслимые литературные каноны. Во имя Истины. Потому что все, что сущствует вокруг исповеди помимо Истины - от Лукавого.

А я верю Александру Дмитриевичу Медведву - москвичу из пермского города Колпаково...

10.01.2009
13:59

Прибалтийские истории, как форма самопиара

29.12.2008
15:53

Возражая Ю.Андрееву по поводу кича (несколько слов о рассказе Владимира Хлумова "Чайка по имени Федор")

10.11.2008
10:33

КОМУ ВОЙНА, КОМУ МАТЬ РОДНА

28.10.2008
12:38

И ВНОВЬ О КНИЖНОЙ ЯРМАРКЕ ВО ФРАНКФУРТЕ

28.08.2008
13:56

Ну, и что из того, что Стрюцкие?

07.06.2008
16:38

СКОЛЬКО ВОЛКА НЕ КОРМИ √ ОН ВСЁ В ЛЕС СМОТРИТ